укором посмотрел на нас.
Потом мы лежали на своих твердых кроватях и, желая заглушить голод, громко пели,
не помню уже что. Откуда-то с улицы доносились звуки дряхлой дореволюционной
шарманки, надрывавшие сердце, усиливавшие наше покорное отчаяние.
В голой лампочке под потолком стали медлительно накаливаться, краснеть
вольфрамовые нити, давая представление о стеклянном яйце, пыльной колбочке, в
котором проклевывается цыпленок чахлого света.
Из коридора иногда доносились
"...шаги глухие пехотинцев и звон кавалерийских шпор"...
Это проходили постояльцы гостиницы, по преимуществу бывшие военные, еще не
снявшие своей формы, ныне Советские служащие. Звук этих шагов еще более усиливая
наше одиночество.
Но вдруг дверь приоткрылась и в комнату без предварительного стука заглянул
высокий красивый молодой человек, одетый в новую, с иголочки красноармейскую
форму: гимнастерка с красными суконными "разговорами", хромовые высокие сапоги,
брюки галифе, широкий офицерский пояс, а на голове расстегнутая крылатая
буденовка с красной суконной звездой. Если бы на рукаве были звезды, а па
отложном воротнике ромбы, то его можно было бы принять по крайней мере за
молодого комбрига или даже начдива - легендарного героя закончившейся
гражданской войны.
- Разрешите войти? - спросил он, вежливо стукнув каблуками.
- Вы, наверное, не туда попали,- тревожно сказал я.
- Нет, нет! - воскликнул, вдруг оживившись, ключик.- Я уверен, что он попал
именно сюда. Неужели ты не понимаешь, что это наша судьба? Шаги судьбы. Как у
Бетховена!
Ключик любил выражаться красиво.
- Вы такой-то? - спросил воин, обращаясь прямо к взъерошенному ключику, и назвал
его фамилию.
- Ну? - не без торжества заметил ключик.- Что я тебе говорил? Это судьба! -А
затем обратился к молодому воину голосом, полным горделивого шляхетского
достоинства: - Да. Это я. Чем могу служить?
- Я, конечно, очень извиняюсь,- произнес молодой человек на несколько
черноморском жаргоне и осторожно вдвинулся в комнату,- но, видите ли, дело в
том, что послезавтра именины Раисы Николаевны, супруги Нила Георгиевича, и я бы
очень просил вас...
- Виноват, а вы, собственно, кто? Командарм? - прервал его ключик.
- Никак нет, отнюдь не командарм.
- Ну раз вы не командарм, то, значит, вы ангел. Скажите, вы ангел?
Молодой человек замялся.
- Нет, нет, не отпирайтесь,- сказал ключик, продолжая лежать в непринужденной
позе на своей жесткой кровати.- Я уверен, что вы ангел: у вас над головой
крылья. Если бы вы были Меркурием, то крылья были бы у вас также и на ногах. Во
всяком случае, вы посланник богов. Вас послала к нам богиня счастья, фортуна,
сознайтесь.
Ключик сел на своего конька и, сыпля мифологическими метафорами, совсем
обескуражил молодого человека, который застенчиво улыбался.
Наконец, улучив минутку, он сказал:
- Я, конечно, очень извиняюсь, но дело в том, что я хотел бы заказать вам стихи.
- Мне? Почему именно мне, а не Горацию? - спросил ключик.
Но, видимо, молодой человек был лишен чувства юмора, так как ответил:
- Потому что до меня дошли слухи, будто, выступая в одной воинской части нашего
округа, вы в пять минут сочинили буриме на заданную тему и это произвело на
аудиторию, а особенно на политсостав такое глубокое впечатление, что... одним
словом, я хотел бы вам заказать несколько экспромтов на именины Раисы
Николаевны, супруги нашего командира... Ну и, конечно, на некоторых наиболее
важных гостей... командиров рот, их жен и так далее... Конечно, вполне
добродушные экспромты, если можно, с мягким юмором... Вы меня понимаете? Хорошо
было бы протащить тещу Нила Георгиевича Оксану Федоровну, но, разумеется, в
легкой форме. Обычно в таких случаях мне пишет экспромты один местный автор-
куплетист, но - антр ну суа дит - в последнее время я уже с его экспромтами не
имел того успеха, как прежде. Я вам выдам приличный гонорар, но, конечно, эти
стихи перейдут в полную мою собственность и будут считаться как бы моими...
Обычно я имею успех... и это очень помогает мне по службе.
Молодой человек заалел как маков цвет, и простодушная улыбка осветила его почти
девичье лицо симпатичного пройдохи.
Дело оказалось весьма простым: молодой интендант территориальных войск делал
себе карьеру души общества, выступая с экспромтами на всяческих семейных
вечеринках у своего начальства.
Ключик сразу это понял и сурово сказал:
- Деньги вперед.
- О, какие могут быть разговоры? Конечно, конечно. Только вы меня, бога ради, не
подведите,- жалобно промолвил молодой человек и выложил на кровать ключика целый
веер розовых миллионных бумажек, как я уже, кажется, где-то упоминал, более
похожих на аптекарские этикетки, чем на кредитки.
- Завтра я зайду за материалом ровно в семнадцать ноль-ноль. Надеюсь, к этому
времени вы уложитесь.
- Можете зайти через тридцать минут ноль-ноль. Мы уложимся,-холодно ответил
ключик.-Тем более что нас двое.
Ключик нехотя встал с кровати, сел к столу и под диктовку молодого человека
составил список именинных гостей, а также их краткие характеристики, после чего
молодой человек удалился.
Можно себе представить, какую чечетку мы исполнили, едва затворилась дверь за
нашим заказчиком, причем ключик время от времени восклицал:
- Бог нам послал этого румяного дурака!
Мы сбегали на базар, который уже закрывался, купили у солдата буханку черного
хлеба, выпили у молочницы по глечику жирного молока, вернулись в свою гостиницу,
предварительно расплатившись с удивленным евреем, взяли у него два десятка
папирос и быстро накатали именинные экспромты, наполнив комнату облаками
табачного дыма.
Наши опусы имели такой успех, что нашего доброго гения повысили в звании, и он
повадился ходить к нам, заказывая все новые и новые экспромты.
Мы так к нему привыкли, что каждый раз, оставаясь без денег, что у нас
называлось по-черноморски "сидеть на декохте", говорили:
- Хоть бы пришел наш дурак.
И он, представьте себе, тотчас являлся как по мановению черной палочки
фокусника.
Эта забавная история закончилась через много лет, когда ключик сделался уже
знаменитым писателем, имя которого произносилось не только с уважением, но даже
с некоторым трепетом. О нем было написано раза в четыре больше, чем он написал
сам своей чудесной нарядной прозы.
Мы довольно часто ездили (конечно, всегда в международном вагоне!) в свой родной
город, где мальчики вместо "абрикосы" говорили "аберкосы" и где белый
Воронцовский маяк отражался в бегущих черноморских волнах, пенящихся у его
подножия.
Мы всегда останавливались в лучшем номере лучшей гостиницы с окнами на бульвар и
на порт, над которым летали чайки, а вдали розовел столь милый нашему сердцу
берег Дофиновки, и мы. наслаждались богатством, и славой, и общим поклонением,
чувствуя, что не посрамили чести родного города.
И вот однажды рано утром, когда прислуга еще не успела убрать с нашего стола
вчерашнюю посуду, в дверь постучали, после чего на пороге возникла полузабытая
фигура харьковского дурака.
Он был все таким же розовым, гладким, упитанным, красивым и симпатичным, с
плутоватой улыбкой на губах, которые можно было бы назвать девичьими, если бы не
усики и вообще не какая-то общая потертость - след прошедших лет.
- Здравствуйте. С приездом. Я очень раз вас видеть. Вы приехали очень кстати. Я
уже пять лет служу здесь, и вообразите - какое совпадение: командир нашего полка
как раз послезавтра выдает замуж старшую дочь Катю. Так что вы с вашей техникой
вполне успеете. Срочно необходимо большое свадебное стихотворение, так сказать,
эпиталама, где бы упоминались все гости, список которых...
- Пошел вон, дурак,- равнодушным голосом сказал ключик, и нашего заказчика вдруг
как ветром сдуло.
Больше мы его уже никогда не видели.
- Ты понимаешь, что в материальном мире ничто не исчезает. Я всегда знал, что
наш дурак непременно когда-нибудь возникнет из непознаваемой субстанции
времени,- сказал ключик, по своему обыкновению вставив в свое замечание
роскошную концовку - "субстанцию времени", причем бросил на меня извиняющийся
взгляд, понимая, что "субстанция времени" не лучшая из его метафор.
В конце концов, может быть, это была действительно "субстанция времени", кто его
знает: жизнь загадочна! Хотя в принципе я и не признаю существования времени, но
как рабочая гипотеза время может пригодиться, ибо что же как не время скосило,
уничтожило и щелкунчика, и ключика, и птицелова, и мулата, и всех остальных и
превратило меня в старика, путешествующего по Европе и выступающего в славянских
отделениях разных респектабельных университетов, где любознательные студенты,
уже полурусские потомки граждан бывшей Российской империи, уничтоженной
революцией, непременно спрашивают меня о ключике.
Ключик стал знаменитостью.
И я, озирая аудиторию потухшим взглядом, говорю по-русски со своим неистребимым
черноморским акцентом давно уже обкатанные слова о моем лучшем друге.
- Ключик,- говорю я,- родился вопреки укоренившемуся мнению не в Одессе, а в
Елисаветграде, в семье польского - точнее литовского - дворянина, проигравшего в
карты свое родовое имение и принужденного поступить на службу в акцизное
ведомство, то есть стать акцизным чиновником. Вскоре семья ключика переехала в
Одессу и поселилась в доме, как бы повисшем над спуском в порт, в темноватой
квартире, выходившей окнами во двор, где постоянно выбивали ковры.
Семья ключика состояла из отца, матери, бабушки и младшей сестры.
Отец, на которого сам ключик в пожилом возрасте стал похож как две капли воды,
продолжал оставаться картежником, все вечера проводил в клубе за зеленым столом
и возвращался домой лишь под утро, зачастую проигравшись в пух, о чем извещал
короткий, извиняющийся звонок в дверь.
Мать ключика была, быть может, самым интересным лицом в этом католическом
семействе. Она была, вероятно, некогда очень красивой высокомерной брюнеткой,
как мне казалось, типа Марины Мнишек, но я помню ее уже пожилой, властной, с
колдовскими жгучими глазами на сердитом, никогда не улыбающемся лице. Она была
рождена для того, чтобы быть хозяйкой замка, а стала женой акцизного чиновника.
Она говорила с сильным польским акцентом, носила черное и ходила в костел в
перчатках и с кожаным молитвенником, а дома читала польские романы, в которых, я
заметил, латинская буква Л была перечеркнута косой черточкой, что придавало
печатному тексту нечто религиозное и очень подходило к католическому стилю всей
семьи.
Ключик ее боялся и однажды таинственно и совершенно серьезно сообщил мне, что
его мать настоящая полесская ведьма и колдунья.
Она была владычицей дома.
Бабушка ключика была согбенная старушка, тоже всегда в черном и тоже ходила в
костел мелкими-мелкими неторопливыми шажками, метя юбкой уличную пыль. Она тоже,
несомненно, принадлежала к породе полесских колдуний, но только была добрая,
дряхлая, отжившая, в железных очках.
Сестру ключика я видел только однажды, и то она как раз в это время собиралась
уходить и уже надевала свою касторовую гимназическую шляпу с зеленым бантом, и я
успел с нею только поздороваться, ощутить теплое пожатие девичьей руки,- робкое,
застенчивое, и заметил, что у нее широкое лицо и что она похожа на ключика,
только миловиднее.
Как это ни странно, но я сразу же тайно влюбился в нее, так как всегда имел
обыкновение влюбляться в сестер своих товарищей, а тут еще ее польское имя,
придававшее ей дополнительную прелесть. Мне кажется, мы были созданы друг для
друга. Но почему-то я ее больше никогда не видел, и мое тайное влюбление прошло
как-то само собой.
Ей было лет шестнадцать, а я уже был молодой офицер, щеголявший своей раненой
ногой и ходивший с костылем под мышкой.
Вскоре началась эпидемия сыпного тифа, она и я одновременно заболели. Я
выздоровел, она умерла.
Ключик сказал мне, что в предсмертном бреду она часто произносила мое имя, даже
