А где-то неподалеку от этого священного места некто скупал по дешевке дворцовую
мебель красного дерева, хрусталь, фарфор, картины в золотых рамах и устраивал
рекламные приемы в особняке, приобретенном за гроши у какой-нибудь бывшей
дворцовой кастелянши или швеи, и так далее...
Когда же наша московская братия, душой которой был ключик, прокучивала все
деньги, наставал час разлуки. Штабс-капитан, выбитый из своей равномерной,
привычной рабочей колеи, утомленный нашей безалаберной гостиничной жизнью, с
облегчением вздыхал, нежно нас на прощание целуя и называя уменьшительными
именами, и "Красная стрела" уносила нас в полночь обратно в Москву, где нам
предстояло еще долго заштопывать дыры в бюджете.
О, эти полночные отъезды из Ленинграда, чаще всего в разгар белых ночей, когда
вечерняя заря еще светилась за вокзалом и на ее щемяще-печальном зареве
рисовались черные силуэты дореволюционных старопитерских фабричных корпусов,
заводских труб и безрадостных, закопченных паровозных депо, помнивших царское
время и народные мятежи в героические дни свержения самодержавия, брандмауэры с
рекламами давно не существующих фирм, железный хлам, оставшийся от времен
разрухи и гражданской войны.
Город таял далеко позади, а полночная заря все еще светилась за мелколесьем,
отражаясь в болотах, и долго-долго не наступала ночь, и, качаясь на рессорах
международного вагона, нам с ключиком казалось, что мы слишком преждевременно
покидаем странное, полумертвое царство, где, быть может, нас ожидало, да так и
не дождалось некое несбыточное счастье новой жизни и вечной любви.
С Ленинградом связана моя последняя встреча со штабс-капитаном совсем незадолго
до его исчезновения.
Город, переживший девятисотдневную блокаду, все еще хранил следы немецких
артиллерийских снарядов, авиационных бомб, но уже почти полностью залечил свои
раны.
На этот раз я приехал сюда один и сейчас же позвонил штабс-капитану. Через сорок
минут он уже входил в мой номер - все такой же стройный, сухощавый, корректный,
истинный петербуржец, почти не тронутый временем, если не считать некоторой
потертости костюма и обуви - свидетельства наступившей бедности. Впрочем,
знакомый костюм был хорошо вычищен, выглажен, а старые ботинки натерты щеткою до
блеска.
Он был в несправедливой опале.
Мы поцеловались и тут же по традиции совершили прогулку на машине, которую я
вызвал через портье.
Я чувствовал себя молодцом, не предвидя, что в самом ближайшем времени окажусь
примерно в таком же положении.
Так или иначе, но я еще не чувствовал над собой тучи, и мы со штабс-капитаном
промчались в большом черном автомобиле - только что выпущенной новинке
отечественного автомобилестроения, на днях появившейся на улицах Ленинграда.
Мы объехали весь город, круто взлетая на горбатые мостики его единственной в
мире набережной, мимо уникальной решетки Летнего сада, любуясь широко
раскинувшейся панорамой с неправдоподобно высоким шпилем Петропавловской
крепости, разводными мостами, ростральными колоннами Биржи, черными якорями
желтого Адмиралтейства, Медным всадником, "смуглым золотом" постепенно уходящего
в землю Исаакиевского собора.
Мы промчались мимо Таврического дворца, Смольного, Суворовского музея с двумя
наружными мозаичными картинами. Одна из них - отъезд Суворова в поход 1799 года
- была работы отца штабс-капитана, известного в свое время художника-
передвижника, и штабс-капитан поведал мне, что когда его отец выкладывал эту
мозаичную картину, а штабс-капитан был тогда еще маленьким мальчиком, то отец
позволил ему выложить сбоку картины из кубиков смальты маленькую елочку, так что
он как бы являлся соавтором этой громадной мозаичной картины, что для меня было
новостью.
...Он, как всегда, был сдержан, но заметно грустноват, как будто бы уже заглянул
по ту сторону бытия, туда, откуда нет возврата, нет возврата!.. что, впрочем, не
мешало ему временами посмеиваться своим мелким смешком над моими прежними
московскими замашками, от которых я все никак не мог избавиться.
Наша поездка была как бы прощанием штабс-капитана со своим городом, со своим
старым другом, со своей жизнью.
Я предложил ему по старой памяти заехать на Невский проспект в известную
кондитерскую "Норд", ввиду своего космополитического названия переименованную в
исконно русское название "Север", и напиться там кофе с весьма знаменитым, еще
не переименованным тортом "Норд".
Он встревожился.
- Понимаешь,- сказал он, по обыкновению нежно называя меня уменьшительным
именем,- в последнее время я стараюсь не показываться на людях. Меня окружают,
рассматривают, сочувствуют. Тяжело быть ошельмованной знаменитостью,- не без
горькой иронии закончил он, хотя в его словах слышались и некоторые честолюбивые
нотки.
Он, как и все мы, грешные, любил славу!
Я успокоил его, сказав, что в этот час вряд ли в кондитерской "Север" особенно
многолюдно. Хотя и неохотно, но он согласился с моими доводами.
Оставив машину дожидаться нас у входа, мы проворно прошмыгнули в "Север", где,
как мне показалось, к некоторому своему неудовольствию, имевшему оттенок
удовольствия, штабс-капитан обнаружил довольно много посетителей, которые,
впрочем, не обратили на нас внимания. Мы уселись за столик во второй комнате в
темноватом углу и с удовольствием выпили по стакану кофе со сливками и съели по
два куска торта "Норд".
Мой друг все время подозрительно посматривал по сторонам, каждый миг ожидая
проявления повышенного интереса окружающих к его личности. Однако никто его не
узнал, и это, по-моему, немного его огорчило, хотя он держался молодцом.
- Слава богу, на этот раз не узнали,- сказал он, когда мы выходили из
кондитерской на Невский и сразу же попали в толпу, стоявшую возле нашей машины
и, видимо, ожидавшую выхода опального писателя.
- Ну я же тебе говорил,- с горькой иронией, хотя и не без внутреннего ликования
шепнул мне штабс-капитан, окруженный толпой зевак.- Просто невозможно появиться
на улице! Какая-то гофманиада,-вспомнил он нашу старую поговорку и засмеялся
своим негромким дробным смешком.
Я провел его через толпу и впихнул в машину. Толпа не расходилась. Мне даже,
признаться, стало завидно, вспомнился Крым, наша молодость и споры: кто из нас
Ай-Петри, а кто Чатыр-Даг. Конечно, в литературе. Пришли к соглашению, что он
Ай-Петри, а я Чатыр-Даг. Обе знаменитые горы, но Ай-Петри больше знаменита и
чаще упоминается, а Чатыр-Даг реже.
На долю ключика досталась Роман-Кош!
- Товарищи,- обратился я к толпе, не дававшей возможности нашей машине
тронуться.- Ну чего вы не видели?
- Да нам интересно посмотреть на новую модель автомобиля. У нас в Ленинграде она
в новинку. Вот и любуемся. Хорошая машина! И ведь, главное дело, своя,
советская, отечественная!
Шофер дал гудок. Толпа разошлась, и машина двинулась, увозя меня и штабс-
капитана, на лице которого появилось удовлетворенно-смущенное выражение и
бородавка на подбородке вздрогнула не то от подавленного смеха, не то от
огорчения.
Мы переглянулись и стали смеяться. Я громко, а он на свой манер - тихонько.
Прав был великий петроградец Александр Сергеевич:
"Что слава? Яркая заплата" - и т. д.
А вокруг нас все разворачивались и разворачивались каналы и перспективы
неповторимого города, прежняя душа которого улетела подобно пчелиному рою,
покинувшему свой прекрасный улей, а новая душа, новый пчелиный рой, еще не
вполне обжила свой город.
Новое вино, влитое в старые мехи.
Над бело-желтым Смольным суровый ветер с Финского залива нес тучи, трепал флаг
победившей революции, а в бывшем Зимнем дворце, в Эрмитаже, под охраной
гранитных атлантов, в темноватом зале испанской живописи, плохо освещенная и
совсем незаметная, дожидалась нас Мадонна Моралеса, которую ключик считал лучшей
картиной мира, и мы со штабс-капитаном снова - в который раз! - прошли по
обветшавшему, скрипящему дворцовому паркету мимо этой маленькой темной картины в
старинной золоченой раме, как бы прощаясь навсегда с нашей молодостью, с нашей
жизнью, с нашей Мадонной.
Вот каким обыкновенным и незабываемым возник передо мной образ штабс-капитана
среди выгорающей дребедени гнилых мещанских домиков, охваченных дымным пламенем,
над которым возвышалась, отражаясь в старом подмосковном пруде, непомерно
высокая бетонная многочленистая Останкинская телевизионная башня - первый
выходец из таинственного Грядущего.
...возле бывшего Брянского вокзала на месте скопления лачуг раскинулся новый
прекрасный парк, проезжая мимо которого, с поразительной отчетливостью вижу я
мулата в нескольких его ипостасях, в той нелогичной последовательности, которая
свойственна свободному человеческому мышлению, живущему не по выдуманным законам
так называемого времени, хронологии, а по единственно естественным, пока еще не
изученным законам ассоциативных связей.
...вижу мулата последнего периода - постаревшего, но все еще полного любовной
энергии, избегающего лишних встреч и поэтому всегда видимого в отдалении, в
конце плотины переделкинского пруда, в зимнем пальто с черным каракулевым
воротником, в островерхой черной каракулевой шапке, спиной к осеннему ветру,
несущему узкие, как лезвия, листья старых серебристых ветел.
Он издали напоминал стручок черного перца - как-то ужасно не совпадающий с
опрокинутым отражением деревни на той стороне самаринского пруда.
...весь одиночество, весь ожидание.
В тот день он был гостеприимен, оживлен, полон скрытого огня, как мастер,
довольный своим новым творением. С явным удовольствием читал он свою прозу, даже
не слишком мыча и не издавая странных междометий глухонемого демона.
Все было в традициях доброй старой русской литературы: застекленная дачная
терраса, всклокоченные волосы уже седеющего романиста, слушатели, сидящие вокруг
длинного чайного стола, а за стеклами террасы несколько вполне созревших рослых
черноликих подсолнечников с архангельскими крыльями листьев, в золотых нимбах
лепестков, как святые, написанные альфреско на стене подмосковного пейзажа с
сельским кладбищем и золотыми луковками патриаршей церкви времен Ивана Грозного.
Святые подсолнечники тоже пришли послушать прозу мулата.
А вот он на крыше нашего высокого дома в Лаврушинском переулке, против
Третьяковской галереи, ночью, без шапки, без галстука, с расстегнутым воротником
сорочки, озаренный зловещим заревом пылающего где-то невдалеке Зацепского рынка,
подожженного немецкими авиабомбами, на фоне черного Замоскворечья, на фоне
черного неба, перекрещенного фосфорическими трубами прожекторов противовоздушной
обороны, среди бегающих красных звездочек зенитных снарядов, в грохоте фугасок и
ноющем однообразии фашистских бомбардировщиков, ползущих где-то вверху над
головой.
Мулат ходил по крыше, и под его ногами гремело кровельное железо, и каждую
минуту он был готов засыпать песком шипящую немецкую зажигалку, брызгающую
искрами, как елочный фейерверк.
Мы с ним были дежурными противовоздушной обороны. Потом он описал эту ночь в
своей книге "На ранних поездах".
"Запомнится его обстрел. Сполна зачтется время, когда он делал, что хотел, как
Ирод в Вифлееме. Настанет новый, лучший век. Исчезнут очевидцы..."
Не знаю, настал ли в мире лучший век, но очевидцы исчезали один за другим. Исчез
и мулат - великий очевидец эпохи. Но я помню, что среди ужасов этой ночи в
мулате вдруг вспыхнула искра юмора. И он сказал мне, имея в виду свою квартиру в
самом верхнем этаже дома, а также свою жену по имени Зинаида и зенитное орудие,
установленное над самым его потолком:
"Наверху зенитка, а под ней Зинаидка".
Для него любая жизненная ситуация, любой увиденный пейзаж, любая отвлеченная
мысль немедленно и, как мне казалось, автоматически превращались в метафору или
в стихотворную строчку. Он излучал поэзию, как нагретое физическое тело излучает
инфракрасные лучи.
Однажды наша шумная компания ввалилась в громадный черный автомобиль с горбатым
