то ранний рассказ мулата о Венеции - первые пробы в прозе.
Синьор садился на скамеечку у ваших ног и, напевая приятным голосом "О, соле
мио", начинал чистить ваши ботинки, придавая им зеркальность, в которой криво
отражались три византийских купола Сан-Марко.
В последний раз я взглянул на опасную пустоту вокруг бархатного кресла, и этого
было достаточно для того, чтобы его величественное видение преследовало меня
потом всю жизнь до того самого мига, когда вдруг под нами на глубине нескольких
километров не открылись вершины Альп, над которыми пролетал из Милана в Париж
наш самолет - как любят выражаться обозреватели-международники, воздушный
лайнер.
Много раз я бывал в непосредственной близости от Альп, иногда даже в самих
Альпах, но всегда они играли со мной в прятки. Мне никогда, например, не
удавалось увидеть Монблан. Его можно было увидеть только на лакированной
открытке на фоне литографически синего, неестественного неба. А в натуре его
белый треугольник почему-то всегда покрывали облака, тучи, туманы, многослойно
плывущие над горной цепью, вздымающиеся волнами, как сумрачный плащ Воланда
(плод воображения синеглазого, заряженного двумя магическими Г), возникшего в
районе Садовой-Триумфальной между казино, цирком, варьете и Патриаршими прудами,
где в лютые морозы, когда птицы падали на лету, мы встречались с синеглазкой
возле катка у десятого дерева с краю и наши губы были припаяны друг к другу
морозом.
Тогда еще там проходила трамвайная линия, и вагон, ведомый комсомолкой в красном
платке на голове - вагоновожатой,- отрезал голову атеисту Берлиозу,
Поскользнувшемуся на рельсах, политых постным маслом из бутылки, разбитой
раззявой Аннушкой по воле синеглазого, который тогда уже читал мне страницы из
будущего романа.
Действие романа "Мастер и Маргарита" происходило в том районе Москвы, где жил
синеглазый и близость цирка, казино и ревю помогли ему смоделировать дьявольскую
атмосферу его великого произведения.
"Прямо-таки гофманиада!.."
Но я отвлекся.
Судьба подарила нам безоблачно-яркий день, и мы летели над Альпами, над их
снежными вершинами, ущельями, ледниками и озерами, глядя на них как бы в
увеличительное стекло иллюминатора, настолько приблизившее их к нам, что
казалось очень возможным сделать один только шаг для того, чтобы ступить ногой
на Монблан - белый, плотный, как бы рельефно отлитый из гипса - и пойти по его
крутой поверхности, дыша стерильно очищенным воздухом, острым на вкус, как
глоток ледяного шампанского, налитого нам стюардессой из бутылки, завернутой в
салфетку.
Все сулило нам приближение вечной весны, обещанной Брунсвиком, но увы - мы не
встретили ее и в Париже.
Крупные почки конских каштанов, все еще как бы обмазанные столярным клеем, не
собирались лопнуть. Деревья чернели голыми ветками, быть может даже более
черными, чем зимой, а это все-таки вселяло надежду, что в конце концов почки
лопнут: должна же когда-нибудь чернота сучьев разразиться зеленью!
Все-таки парижские чугунные фонари были более безжизненны, чем деревья, и это
обнадеживало.
Мы бесцельно бродили по городу, и почему-то я все время вспоминал ключика, так
здесь и не побывавшего.
А он так часто о нем мечтал. Впрочем, кто из нашего брата, начиная с Александра
Сергеевича, не мечтал о Париже?
Ключик никак не мог поверить, что я собственными глазами видел Нотр-Дам. Тут уж
он мне не скрываясь завидовал.
Он был не только любителем красивых фамилий, но также и большим фантазером.
Кроме того, у него была какая-то тайная теория узнавать характер человека по
ушам. Уши определяли его отношение к человеку. Дурака он сразу видел по ушам.
Умного тоже. Честолюбца, лизоблюда, героя, подхалима, эгоиста, лгуна,
правдолюбца, убийцу - всех он узнавал по ушам, как графолог узнает характер
человека по почерку. Однажды я спросил его, что говорят ему мои уши. Он
помрачнел и отмолчался. Я никогда не мог добиться от него правды. Вероятно, он
угадывал во мне что-то ужасное и не хотел говорить. Иногда я ловил его
мимолетный взгляд на мои уши.
Бунин говорил, что у меня уши волчьи.
Ключик ничего не говорил. Так я никогда и не узнаю, что ключику мои уши открыли
какую-то самую мою сокровенную тайну, а именно то, что я не талантлив. Ключик не
хотел нанести мне эту рану.
Он был мнителен и всегда подозревал в себе какую-нибудь скрытую, смертельно
неизлечимую болезнь. Одно время он был уверен, что у него проказа. Он сжимал
кулаки и протягивал их мне:
- Посмотри. Неужели тебе не ясно, что у меня начинается проказа?
- Где ты видишь проказу?
- Узлики! - кричал он.
- Что за узлики?
- Видишь эти маленькие белые узелочки между косточками моих пальцев?
- Ну, вижу. Так что же?
- Это узлики,- говорил он таинственно,- первый признак проказы. Узлики!
Слово "узлики" он произносил о особым зловещим значением. Не узелочки, а именно
узлики.
Однажды под зловещим знаком узликов прошел целый месяц: ключик ждал проказы и
был в отчаянии, что проказа не проявилась.
Еще одно слово в течение довольно долгого времени владело ключиком. Совершенно
невинное слово "возчики". Но оно приобрело зловещий оттенок. И не без основания.
Когда ключик женился и обзавелся собственной жилой площадью, понадобилось
пианино. Его жена была музыкантшей. Взяли напрокат пианино и, конечно, никогда в
срок не платили за него. Тогда прокатная контора присылала напоминание, что если
в недельный срок долг не будет погашен, то за инструментом пришлют возчиков. Об
этом забывалось, и через неделю действительно приезжали возчики. Тогда
начиналась паника и крики:
- Приехали возчики!
Иногда беда разражалась внезапно. Входил бледный ключик и восклицал:
- Возчики приехали!
Начинались поиски денег. Неприятность улаживалась. Под пальцами ключиковой жены
снова начинал звенеть турецкий марш Моцарта. А через некоторое время безоблачной
жизни вдруг, неожиданно, как молния, как смерть, раздавался тревожный крик:
- Возчики приехали!
Ключика можно было разбудить среди ночи, и он кричал:
- Что, возчики приехали?
Однажды в редакцию "Гудка" в разгар рабочего дня вошла подавленная жена ключика.
На ней было нарядное черное бархатное платье. Он посмотрел на ее побледневшее
лицо с янтарными глазами и сразу догадался:
- Что? Возчики приехали?
В конце концов возчики однажды-таки увезли инструмент. Но ключик заплатил долг,
и возчики привезли пианино обратно.
Помнится также крылатое выражение ключика: железные пальцы идиота.
Был такой сорт людей, говорунов и себялюбцев, которые, как бы силой заставляя
себя слушать, тыкали в собеседника двумя твердыми вытянутыми пальцами в плечо, в
грудь, в солнечное сплетение:
- Слушай, что я тебе говорю. Слушай! Слушай! Это у ключика называлось железные
пальцы идиота. По-моему, блестяще.
Во время первого шахматного турнира в Москве, в разгар шахматного безумия, когда
у всех на устах были имена Капабланки, Ласкера, Боголюбова, Рети и прочих, а
гостиницу "Метрополь", где происходили матчи на мировое первенство, осаждали
обезумевшие любители, ключик сказал мне:
- Я думаю, что шахматы игра несовершенная. В ней не хватает еще одной фигуры.
- Какой?
- Дракона.
- Где же он должен стоять? На какой клетке?
- Он должен находиться вне шахматной доски. Понимаешь: вне!
- И как же он должен ходить?
- Он должен ходить без правил. Он может съесть любую фигуру. Игрок в любой
момент может ввести его в дело и сразу же закончить партию матом.
- Позволь...- пролепетал я.
- Ты хочешь сказать, что это чушь. Согласен. Чушь. Но чушь гениальная. Кто
успеет первый ввести в бой дракона и съесть короля противника, тот и выиграл. И
не надо тратить столько времени и энергии на утомительную партию. Дракон - это
революция в шахматах!
- Бред!
- Как угодно. Мое дело предложить.
В этом был весь ключик.
...но вдруг наискось, во всю длину Елисейских полей от каштановой рощи до
Триумфальной арки подул страшно сильный северный ветер, по-зимнему острый,
насквозь пронизывающий. Небо потемнело, покрытое сумрачным плащом Воланда, и
даже, кажется, пронеслось несколько твердых снежинок. Нас всюду преследовала
зима, от которой мы бежали. Ледяной дождь пополам со снегом бил в лицо, грудь,
спину, грозя воспалением легких, так как мы были одеты очень легко, по-
весеннему.
Ветер нес воспоминания о событиях моей жизни, казавшихся навсегда утраченными.
Память продолжала разрушаться, как старые города, открывая среди развалин еще
более древние постройки других эпох. Только города разрушались гораздо
медленнее, чем человеческое сознание. Их разрушению часто предшествует изменение
названий, одни слова заменяются другими, хотя сущность пока остается прежней.
Бульвар Орлеан, по которому некогда проезжал на велосипеде Ленин, теперь уже
называется бульваром Леклерк, и многие забыли его прежнее название. Исчез
навсегда Центральный рынок - чрево Парижа. Его уже не существует. Вместо него
громадный котлован, над которым возвышаются гигантские желтые железные башни
строительных кранов. Что здесь будет и как оно будет называться - никто не
знает. Вместе с Центральным рынком ушла в никуда целая полоса парижской жизни.
Мне трудно примириться с исчезновением маленького провинциального Монпарнасского
вокзала, такого привычного, такого милого, такого желтого, где так удобно было
назначать свидания и без которого Монпарнас уже не вполне Монпарнас
постимпрессионистов, сюрреалистов и гениального сумасшедшего Брунсвика.
На его месте выстроена многоэтажная башня, бросающая свою непомерно длинную тень
на весь левый берег, как бы превратив его в солнечные часы. Это вторжение
американизма в добрую старую Францию. Но я готов примириться с этой башней, как
пришлось в конце прошлого века примириться с Эйфелевой башней, от которой бежал
сумасшедший Мопассан на Лазурный берег и метался вдоль его мысов на своей яхте
"Бель ами". Воображаю, какую ярость вызвал бы в нем сверхиндустриальный центр,
возникший в тихом Нейи: темные металлические небоскребы, точно перенесенные
какой-то злой силой сюда, в прелестный район Булонского леса, из Чикаго.
Но и с этим я уже готов примириться, хотя из окна тридцать второго этажа
суперотеля "Конкорд-Лафайет" Париж уже смотрится не как милый, старый, знакомый
город, а как выкройка, разложенная на дымном, безликом, застроенном
пространстве, по белым пунктирам которого бегают крошечные насекомые -
автомобили.
Иногда разрушение города опережает разрушение его филологии. Целые районы Москвы
уничтожаются с быстротой, за которой не в состоянии угнаться даже самая могучая
память.
С течением лет архитектурные шедевры Москвы, ее русский ампир, ее древние
многокупольные церквушки, ее дворянские и купеческие особняки минувших веков со
львами и геральдическими гербами, давным-давно не ремонтированные, захламленные,
застроенные всяческой дощатой дрянью - будками, сараями, заборами, ларьками,
голубятнями,- вдруг выступили на свет божий во всей своей яркой прелести.
Рука сильной и доброй власти стала приводить город в порядок. Она даже
переставила Триумфальную арку от Белорусского вокзала к Поклонной горе, где,
собственно, ей быть и полагалось, невдалеке от конного памятника Кутузову,
заманившего нетерпеливого героя в ловушку горящей Москвы.
Я еду по Москве, и на моих глазах происходит чудо великого разрушения,
соединенного с еще большим чудом созидания и обновления. В иных местах рушатся и
сжигаются целые кварталы полусгнивших мещанских домишек, и очищающий огонь
прочесывает раскаленным гребнем землю, где скоро из дыма и пламени возникнет
новый прозрачный парк или стеклянное здание. В иных местах очищение огнем и
бульдозерами уже совершилось, и я вижу древние - прежде незаметные - постройки
неслыханной прелести и яркости красок, они переживают вторую молодость, извлекая
из захламленного мусором времени драгоценные воспоминания во всей их подлинности
и свежести, как то летнее, бесконечно далекое утро, когда курьерский поезд,
