сверхъестественное чудо, - сказал Майро. - Святость подтверждается.
- Замолчи, - крикнул Олхейдо.
Грего всем телом дрожал на колене Эндера. Его конвульсии были так
сильны, что Эндер невольно проникся состраданием. Грего что-то шептал.
Эла, видя страдания Грего, подошла к нему.
- Он плачет, я никогда не видела, чтобы он так плакал...
- Папа, папа, папа, - шептал Грего. Его дрожь перешла в содрогание.
Агония отчаяния охватила его.
- Он боится отца? - спросил Олхейдо. Его лицо выражало глубокое
участие. Для Эндера, все их лица были полны сострадания и озабоченности. В
семье царила любовь, а не солидарность угнетенных тараном.
- Папа ушел, - мягко сказал Майро. - Не волнуйся, пожалуйста.
Эндер тряхнул головой.
- Майро, - сказал он, - разве ты не видел дамп памяти Олхейдо?
Маленькие мальчики не могут осуждать своих отцов, они любят их. Грего во
всем старался подражать Махросу Рибейре, как мог. Вы все были рады его
смерти, но для Грего она была концом света.
Для них это не было очевидным. До сих пор это была лишь слабая
догадка; Эндер видел, как пугала она их. Тем не менее, он знал, это была
правда. А когда Эндер выразил ее в словах, она стала очевидна для всех.
- Господи, прости нас, - промямлила Эла.
- За все, что мы наговорили, - прошептал Майро.
Эла осторожно дотронулась до Грего. Он отказался идти к ней. Вместо
этого, он сделал то, чего давно ждал Эндер. Грего повернулся лицом к
Говорящему от имени Мертвых, обнял его за шею и горько заплакал.
Все застыли в растерянности. Эндер осторожно заговорил с ними:
- Он не мог поделиться с вами своим горем, так как думал, что все
ненавидят его?
- Мы никогда не ненавидели Грего, - сказал Олхейдо.
Я должен был знать, - сказал Майро, - я видел, что он страдал сильнее
всех нас, но мне не приходило в голову...
- Не обвиняйте себя, - сказал Эндер. - Такие вещи видны и доступны
только странникам.
Он услышал шепот Джейн: - Ты не перестаешь удивлять меня, Эндрю,
особенно, когда превращаешь людей в воск.
Эндер не мог ей ответить, да она все равно никогда не поверила бы
ему. Он не планировал этих событий. Мог ли он предположить, что Олхейдо
сохранит мнемокопии домашнего террора? Его проницательность нашла подход
лишь к Грего, но и он был интуитивен. Он чувствовал подсознательное
стремление Грего обрести человека, который вел бы себя как отец, мог бы
влиять на него, подчинять и защищать. Это был безрассудный голод по власти
и авторитету. Его отец был груб и жесток, поэтому Грего считал грубость
единственным доказательством любви и мужества. Теперь слезы Грего горячим
потоком обожгли шею Эндера, это было так же, как и мгновение назад. Но эта
сырость не была неприятна.
Он предполагал, как может поступить Грего, но Квора удивила его своей
непредсказуемостью. Пока другие в немом молчании созерцали слезы Грего,
она встала с кровати и подошла к Эндеру. Ее глаза сузились от злобы.
- Ты вонючка! - сказала она, чеканя каждое слово. Затем она
отправилась в дальнюю комнату дома.
Майро с трудом давил смех. Эла улыбалась. Эндер вскинул брови и
кивнул. Весь его вид говорил: что-то выигрываешь; что-то теряешь.
Олхейдо услышал непроизнесенные им слова. Сидя на стуле возле
терминала, мальчик с металлическими глазами тихо сказал:
- С ней ты тоже выиграл. Это единственное слово, которое она сказала
чужому человеку не из нашей семьи.
Но я уже давно перестал быть чужим, - подумал Эндер. - Разве вы не
заметили? Я уже из вашей семьи, хотите вы этого или нет. Из вашей семьи,
хочу я это или нет.
Вскоре Грего перестал всхлипывать. Он уснул. Эндер отнес его в
кровать; Квора тоже спала рядом, на другой кровати. Эла помогла Эндеру
снять с Грего мокрые штаны, подоткнула одеяло. Ее прикосновения были
нежными и легкими, они не разбудили Грего.
По возвращении в переднюю комнату он уловил ироничный взгляд Майро:
- Так, Говорящий, у тебя есть выбор. Мои брюки тебе будут узки и
коротки в длину, в общем, малы. А для брюк отца - будешь мал ты.
Эндер застыл в недоумении. Внезапно он вспомнил, что у детской мочи
слишком долгий период высыхания.
- Не беспокойся, - сказал он, - дома я сменю брюки.
- Мать вряд ли появится в ближайшие два часа. Вы ведь к ней пришли,
да? У нас хватит времени, чтобы высушить и вычистить брюки.
- Тогда давай твои брюки, - сказал Эндер. - Делаю выбор - уменьшаюсь
в размерах.
8. ДОННА ИВАНОВА
Это означает, что жизнь - постоянный обман. Ты выходишь и открываешь
что-то, что-то очень важное, затем приходишь на станцию и пишешь абсолютно
невинный отчет, который ничего не отражает из того, что нам удалось
выяснить путем культурных вкраплений и загрязнений чуждой информацией.
Ты еще слишком молода, чтобы понять, какая это пытка. Отец и я начали
этим заниматься, потому что мы не могли больше скрывать знания от
свиноподобных. Когда-нибудь ты, как и я, поймешь, что сокрытие знаний от
своих коллег тоже не столь безболезненно. Когда видишь их тщетные усилия
решить тот или иной вопрос, зная, что у тебя есть информация, способная
легко справиться с их дилеммой; когда видишь, что они стоят на пороге
открытия, а недостаток информации подрывает их правильные выводы и
отбрасывает их к началу, к собственным ошибкам - ты не можешь быть
человеком, если не испытываешь сильного страдания, видя все это.
Ты должна постоянно напоминать себе: это их закон, их выбор. Они
единственные сами воздвигли стену между собой и правдой. Они накажут нас,
если мы позволим им узнать, как легко и просто можно преодолеть ее. Для
любого ученого-фрамлинга, жаждущего доверия, это всего лишь десять
ограниченных, глупых тупиц, которые презирают знания, не выдумывают
оригинальных гипотез, чей труд заключается в охоте за творениями подлинных
ученых для выискивания мельчайших ошибок, противоречий основного подхода к
проблеме. Эти паразиты внимательно вчитываются в каждое слово твоего
отчета в надежде поймать твою оплошность или небрежность.
Поэтому ты не должна упоминать о свинье, чье имя произошло из
загрязнения культуры: "Капс". Оно скажет им, что мы обучили их примитивным
мельчайшим подробностям человеческого бытия. "Кэлендер" и "Рипер" тоже
очевидны. И даже сам Бог не спасет нас, если они узнают имя "Эрроу".
Письмо Лайбердейта Фигейро де Медичи к
Аунде Фигейро Макамби, восстановлено из файлов
Луситании и представлено, как очевидность.
Новинха медлила и не уходила с биологической станции, хотя вся
сколько-нибудь значимая работа была давно закончена. Глазки картофеля были
помещены в питательные растворы; теперь необходимо лишь каждодневное
наблюдение, чтобы определить, какие питательные и генетические реагенты
обеспечат наилучший рост растения с наиболее продуктивными корнеплодами.
Если больше нечего делать, почему я не иду домой? Она не могла
ответить на этот вопрос. Ее дети нуждались в ней, это бесспорно; уходя на
работу чуть свет и возвращаясь, когда малыши уже спят, она лишила их
тепла, доброты, ощущения матери. Даже теперь, зная, что нужно идти домой,
она неподвижно сидела, ничего не делая, ничего не замечая, сама
превратившись в ничто.
Она думала о доме и не могла понять, почему в ней нет радости от
предстоящей встречи с ним. Она еще раз напомнила себе, что Макрам умер. Он
умер три недели назад. Не так уж мало времени прошло. Он старался делать
все, что я требовала от него, и я исполняла все, что он хотел, но все наше
благоразумие испарилось четыре года назад, перед тем, как он окончательно
сгнил. За все это время они не испытали даже мгновения любви, но у нее и в
мыслях не было оставить его. Развод был невозможен, достаточно было просто
разъехаться. Чтобы прекратить избиения. До сих пор она хранила память о
последнем побоище, когда он швырнул ее на цементный пол. Ее нога до сих
пор еще ныла и плохо сгибалась. Каких любовных утех ты навсегда лишился,
Рам, мой муж-зверь.
Боль в ноге усиливалась даже от простых воспоминаний. Она
удовлетворенно кивнул. Это было не больше, чем я заслуживаю, и жалко, если
все пройдет и боль кончится.
Не смотря на нестерпимую боль, она бесцельно бродила, то застывая на
месте, то вновь начиная движение. Нет я не неженка, я ни в чем не давала
себе поблажек. И расплата не больше, чем я заслужила.
Она подошла к двери и вышла, закрыв ее за собой. После ее ухода
компьютер выключил освещение, за исключением освещения плантаций,
необходимого для усиления фотосинтеза. Она любила свои растения, своих
маленьких зверюшек, с удивительной силой. Растите, день и ночь повторяла и
заклинала она, растите и расцветайте. Она искренно горевала, если растения
чахли, и удаляла их только тогда, когда было ясно, что они не выживут.
Даже сейчас, уходя от лаборатории дальше и дальше, она слышала
подсознательную какофонию: крики и вздохи мельчайших клеток, их рост,
деление, фанфары совершенствующихся живых творений. Она уходила от света к
тьме, от жизни к смерти, к вечной боли. Другая боль - нестерпимая душевная
мука - охватывала ее по мере все большего воспаления сустава.
Приближаясь к дому, она увидела, что в окнах еще горит свет. Окно
Кворы и Грего темное; ей не придется терпеть их невыносимых обвинений -
вечного молчания Кворы, невинного воровства Грего. Но почему в остальных
комнатах горит свет, даже в ее собственной комнате. Произошло что-то
непредвиденное, а она не любила неожиданностей.
Олхейдо сидел в гостиной, наушники, как всегда, были на месте, хотя,
сегодня он установил интерфейс с компьютером. Наверное, просматривает
старые воспоминания или снимает дампы с чего-то важного для него. Как
всегда, она тоже захотела иметь такую возможность: снимать дампы со своих
наблюдений, затирать их и заменять на другие, более светлые и радостные
образы. Образ тела Пайпо, вот что хотелось бы ей уничтожить и заменить
любым воспоминанием о золотых счастливых днях, на протяжении трех лет
царивших на станции зенадоров. А вот смертный образ Лайбо ей хотелось бы
хранить вечно. Хранить образ его истерзанного тела, чьи органы лишь чудом
задержались вместе, соединенные тонкими нитками волокон, хранить его
вместо другого его тела, чистого и гладкого, нежного прикосновения его
рук, легкого скольжения губ. Но эти счастливые мгновения намертво
врезались в ее память, стали частью ее вечной боли. Я выкраду эти
воспоминания, вытравлю эти счастливые мгновения, они исчезнут и их место
займут другие, те, которые я заслужила.
Олхейдо повернулся к ней, какие отвратительные глаза вынужден иметь
этот мальчик. Она содрогнулась от стыда. Прости меня, просили ее глаза.
Была бы у тебя другая мать, ты, без сомнения, имел бы нормальные глаза.
Лауро, ты был самым здоровым и красивым из детей; но ничто из
произведенного моим чревом, ни одна горсть моей плоти не может сохранить
свою целостность и неприкосновенность.
Конечно, она ничего этого не сказала, и Лауро тоже промолчал в ответ.
Она направилась в свою комнату и тут же поняла, почему там горел свет.
- Мама, - сказал Лауро.
Он снял наушники и сверкнул невообразимыми глазами.
- У нас гость, - сказал он, - Говорящий.
Кровь застыла в ней, холод мгновенно сковал всю ее плоть. Не сегодня,
кричала ее душа. Но она знала, что не захочет видеть его ни завтра, ни
