придала силы монаху и, отбросив оцепенение, он поднялся на крыльцо и
постучал в дверь.
Она ждала его. Она ждала его, стоя за дверью и вслушиваясь в редкие
звуки, долетавшие с улицы умирающего городка. Франциск услышал, как
отодвигается засов - он еще не успел даже и трех раз стукнуть - рванул
дверь на себя и шагнул вперед, в душную темноту за этой дверью, туда, где
светилось каким-то внутренним светом ее лицо. Со страхом, смешанным с
восторгом, вглядывался он в ставшие вдруг бесконечно дорогими за эти сутки
черты ее лица, и, когда она, не говоря ни слова, вдруг прильнула к нему,
он крепко обнял ее за плечи, поняв, признавшись себе наконец, что именно
за этим, только за этим и пришел он снова в этот город, в этот дом.
Что и как происходило дальше, Франциск помнил плохо. Лишь через
несколько часов, очнувшись в очередной раз от забытья, ощутив рядом с
собою ее молодое, прекрасное тело, почувствовав ее дыхание на своем плече,
он вдруг осознал ужас содеянного. Но он не посмел пошевелиться, чтобы не
нарушить ее покоя, а она, как бы почувствовав его тревогу, не раскрывая
глаз еще крепче прижалась к нему. И постепенно ужас исчез, и в душе у
Франциска остались лишь жалость, сострадание и раскаяние. Он так и лежал
не шевелясь, и только произносил про себя раз за разом:
- Что же я натворил, Господи?! Господи, что же я натворил?!
Только когда через какое-то время она вдруг открыла глаза и
посмотрела на него ясным, не затуманенным страданием или страстью
взглядом, он понял, что произносит это вслух. И тут же замолчал, потому
что она потянулась к нему и закрыла ему рот своими губами, и весь мир
вокруг снова исчез. А когда через какое-то время он вновь пришел в себя,
то услышал, как она шепчет ему на ухо страшные, кощунственные слова:
- Забудь своего бога, монах. Я теперь буду твоим богом.
Земля не задрожала, стены не рухнули, и преисподняя не поглотила их.
Все осталось на своих местах, и только сердце бешено колотилось в груди у
Франциска, и холодный пот выступил у него на лбу. Не от того, что он
устрашился божьей кары, которая - он знал это - неминуемо должна была
пасть на них обоих. От того, что он понял, насколько грешен в самых
глубоких помыслах своих, ибо самая ужасная божья кара не страшила его
рядом с возлюбленной. Она не говорила ему больше ни слова, но то, что она
сказала, продолжало звучать в сознании Франциска. "Забудь своего бога,
монах. Я теперь буду твоим богом" - слышал он раз за разом. И ему
хотелось, чтобы так оно и было наяву. Впервые, наверное, с того времени,
как он начал осознавать себя, Бог перестал быть для Франциска мерилом
всего сущего. Лишь за одни сутки эта девушка - эта женщина - которую
держал он в своих объятиях, заняла в его душе место Бога.
Он покинул ее дом на закате. Ни единого слова не сказали они больше
друг другу. Им не нужны были слова, они и без слов, казалось, понимали
друг друга. И он совсем позабыл о том ужасном предчувствии, которое дважды
заставило его замереть в неподвижности перед дверью ее дома. Да если бы
вдруг и вспомнил - грех, ими содеянный, подумалось бы Франциску, с лихвой
оправдал бы самые мрачные предчувствия. Покидая город, он не обольщался по
поводу своего будущего, он знал, что расплата за совершенный грех
неминуема, но по-прежнему - как и в те минуты, когда держал любимую в
объятиях - не страшился этой расплаты. Только одного не мог он простить
себе - того, что так и не узнал ее имени.
Страшная кара настигла его наутро.
Он проснулся от сильного жара, изнутри наполнявшего его тело, и в
первые мгновения просветления успел удивиться тому, что жар этот в
кошмарных видениях его недавнего сна совсем не ассоциировался с огнем. Но
вскоре отвлеченные мысли оставили его, потому что сознание целиком
заполнилось болью страдающего тела, вытеснившей все остальное. И вместе с
этой болью и жаром пришло ощущение невыносимой тяжести, которая, казалось,
навалилась не только на него самого, но придавила собою весь мир вокруг,
даже сам вдыхаемый им воздух сделав подобным расплавленному свинцу. И
странно было видеть при этом, как келья, слабо освещенная через крошечное
окошко, плыла и плыла перед глазами и все не могла остановиться.
Собравшись с силами, Франциск попытался позвать кого-нибудь на помощь, но
пересохшее горло выпустило лишь едва услышанный им самим хрип.
Тогда он решил, что это конец.
Он не удивился. После происшедшего накануне он ждал расплаты. Но даже
если бы и знал заранее, какой скорый и страшный конец его ожидает, не
отказался бы от содеянного. Монах Франциск умирал грешником и
вероотступником, впереди его ждали вечные адские мучения, но он ни о чем
не жалел. И только одна мысль не давала ему покоя - мысль, что он никогда
больше не увидит свою любимую. И тоска, порожденная этой мыслью, оказалась
столь сильной, что даже не понимая того, что же он делает, Франциск
каким-то образом сумел приподняться и встать, держась за стену обеими
руками. Кое-как он оделся и, сдерживая стоны, выбрался на монастырский
двор. Свежий утренний ветер придал ему сил, на какое-то время остудив
сжигавшее его изнутри пламя. Но ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы
двинуться дальше. Только чудом можно было бы объяснить, что он не упал,
пересекая двор, что кое-как сумел подняться по ступенькам вверх в каморку
привратника и отворить дверь. Только чудом он отыскал ключи на поясе у
привратника и сумел отцепить тяжелую связку, так и не поняв тогда - да
даже и не задумываясь над этим вопросом - что брат-привратник уже мертв.
Франциск отомкнул калитку в тяжелых монастырских воротах и вышел наружу.
К тому времени он уже ничего не понимал и ни о чем не думал. Ни о
том, кто он, ни о том, куда и зачем он идет. Он просто шел - скорее даже,
двигался - в сторону города. Падал, поднимался и, шатаясь, снова шел
вперед. А иногда даже и не поднимался, просто полз на четвереньках, с
опущенной головой, не глядя, куда же он ползет, но неизменно выбирая
единственно правильное направление. Какая-то чуждая сила помимо его воли,
уже сломленной тяжким недугом, взяла на себя управление его измученным
телом, и с каждым часом этого страшного пути - а путь, несомненно, занял
не один час - Франциск приближался к цели. Было уже далеко за полдень,
когда он вошел в город, и тут, в тени домов, сознание частично вернулось к
нему. Остаток своего пути он запомнил. Запомнил, как шел пустынными
улицами, цепляясь за спасительные стены, как с отчаянием, будто бросаясь в
пропасть, пересекал казавшиеся бесчисленными переулки, временами не
достигая противоположной стены и падая где-то посредине, как, наконец,
очутился перед ее домом и ползком взобрался на крыльцо. Сил на то, чтобы
постучать, у него уже не оставалось, но она снова ждала его прямо за
дверью, и последнее, что помнил Франциск в этом страшном сне, был звук
отодвигаемого изнутри засова.
Когда он очнулся, было уже темно. Он лежал на кровати в той самой
комнате на втором этаже, в которой позавчера впервые разглядел лицо своей
любимой. Его бил озноб, и не было сил пошевелиться, чтобы натянуть одеяло
повыше, не было сил даже на то, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Он
только простонал - хрипло, чуть слышно - и даже сам не услышал своего
стона. И тут же из темноты в свете стоявшей у изголовья свечи возникло ее
лицо. Только лицо, ничего больше, как предсмертное видение возникло перед
Франциском, и он вдруг понял, что снова согрешил, и за этот грех не будет
ему прощения даже от себя самого. Не мог, не имел он права приносить
болезнь в ее дом, приползать умирать сюда, к ней, которую так хотел бы
защитить и спасти. В бреду, в горячке он позабыл об этом, но вот теперь,
когда в голове неожиданно прояснилось - наверное, перед смертью, подумал
Франциск, уже равнодушный к собственной участи - он осознал всю глубину
своей вины перед любимой. "Уходи", - хотел сказать он ей, но из горла
снова вырвался лишь стон, хриплый и чуть слышный.
Она поднесла ему ко рту кружку с водой, и он с жадностью выпил,
расплескав половину. Это принесло облегчение, но он знал, что облегчение
будет недолгим. Брат ключарь, как говорили, тоже пришел в сознание
незадолго до смерти, и теперь Франциск был убежден, что вскоре и сам
разделит судьбу усопшего. Несколько минут он пролежал неподвижно,
собираясь с силами, потом спросил, сам удивляясь звуку своих слов:
- Я умираю?
Он почему-то не ждал ответа. А когда услышал его, то смысл сказанных
слов не сразу достиг его сознания. Ему казалось почему-то, что все слова,
обращенные к нему, заведомо лишены смысла. Слова утешения перед смертью
были для него привычными, он и сам не раз произносил их во время своих
предыдущих визитов в город.
- Нет, монах, - услышал он в ответ. - Нет, ты не умрешь. Ты
останешься жив, если сделаешь все, что я велю тебе.
Сил на то, чтобы ответить, у него не оставалось. Да и нечего ему было
ответить. Долго-долго лежал он не шевелясь, стараясь дышать как можно реже
и спокойнее, потому что все более трудным становился для него каждый
следующий вдох. И вдруг, неожиданно для себя самого, почувствовал, что
душа его наполняется радостью. Неужели это правда? Неужели еще возможно
для него спасение? И кто же, кто спасет его? Не сам ли дьявол в образе
этой прекрасной женщины отбил у Бога его бессмертную душу? Пусть, пусть
это будет дьявол. Отступать все равно уже поздно, все равно он уже отрекся
от Бога накануне. И если дьявол является человеку в столь прекрасном
обличье, то не есть ли служение ему величайшее из благ для смертного?
Так кощунственно текли его мысли. Мысли? Скорее, бред. Потому что
состояние, в котором находился Франциск, нельзя было бы назвать
бодрствованием, хотя он и не спал. Просто он отключился от реальности,
перестал воспринимать окружающий мир, перестал даже ощущать течение
времени, но ощущение собственного "я", деятельного и активного, не
влекомого никакими сторонними силами, ощущение, обычно утрачиваемое во
сне, не покинуло его. Сколько времени это продолжалось? Кто знает? Может,
минуты, а может - часы. Только когда что-то резко переменилось в
окружающем мире, Франциск снова пришел в себя.
Медленно, через силу открыл он глаза. В первое мгновение он увидел
лишь свет, сперва показавшийся чрезмерно ярким, и он почему-то сразу
понял, что это не свет солнца. Все пространство вокруг было наполнено
голубоватым сиянием, в котором поначалу, как только глаза его привыкли к
этому свету, он различал четкие очертания окружающих предметов. Но
постепенно сияние это как бы обрело материальность и заслонило окружение
бледно-голубой пеленой. И какое-то время ему казалось, что лишь он один и
остался во всей Вселенной, заполненной этим голубым сиянием. И только
опустив наконец взгляд он понял, что это не так. Его любимая,
простоволосая, в белых одеждах, как бы плыла перед ним в воздухе,
заполненном этим сиянием, ни на что не опираясь и не нуждаясь в опоре. В
руке, протянутой в его сторону, она держала свечу. И как только взгляд
Франциска обрел ясность, как только он до конца осознал, что же видит
перед собой, в ушах у него зазвучал ее голос:
- Смотри на свечу, монах, - заговорила она. - Смотри на свечу и думай
об этой свече. Ты должен, ты обязан зажечь ее силой своей мысли, силой
своей страсти, силой своего желания жить, монах. Ты должен зажечь эту
