вспышки разорвут темноту, как выстрелы будут пробивать бреши в
надвигающейся волне, увидим, как первые песчаные волки разорвут периметр,
развалят выложенную нами защитную стенку и подомнут под себя палатки. А
потом мы не увидим ничего больше - мачта монитора была повалена, втоптана
в песок, и что я делал в лагере, в том, что осталось от лагеря, никто
никогда не увидит. А я никому не расскажу об этом.
Но все это будет потом.
А тогда я стоял на вершине холма, не в силах пошевелиться и смотрел
на то, что осталось от лагеря. Я не знал, что же мне делать дальше.
И тут краем глаза я заметил движение. Оно было совсем рядом, в
какой-то сотне метров от меня - белый комок на фоне белой пустыни - и оно
убегало. Я развернулся, но первый выстрел прошел чуть выше, а потом оно
скрылось в какой-то впадине, и, хотя я еще часа два метался по окрестным
пескам, стреляя наугад во все, что казалось подозрительным, я так и не
сумел его настичь.
А потом я вернулся в лагерь.
Я нашел его на второй день после гибели лагеря. В какой-то сотне
метров от водоема. Уже мертвого. Оно так и не сумело достичь водопоя.
Ему нужна была такая мелочь - всего лишь утолить жажду - но мы стояли
на пути к воде, нас никак не удавалось прогнать, и оно не знало иных
путей, кроме как нас уничтожить. Потом, когда мы вплотную занялись
изучением Эндема-жи, мы нашли много луоков - уж и не помню, кто и почему
дал им это имя. Они симпатичны, неприхотливы и легко приручаются. А их
способность к психическому нападению развивается только в личиночной
стадии, только если личинка живет в естественных условиях. Поэтому
оказалось возможным разводить их где угодно - вне Эндема-жи они не
представляют опасности.
Но я их ненавижу.
И той ночью, сидя в темной комнате в ожидании, пока наступит рассвет,
я ненавидел их больше, чем когда-либо прежде. Потому что именно из-за них
я потерял тебя навсегда.
Тогда, в пустыне, стоя над трупом этого существа, уже совершенно
высохшим, почти невесомым, слушая, как шуршит под утренним ветром его
псевдошерсть, я понял, что никогда больше не смогу вернуться к тебе. Оно
стремилось к воде, всего лишь к воде, и ради этого готово было смести все
на своем пути. Даже то, что не представляло опасности. Даже то, что могло
помочь. Оно не знало и не желало знать иных путей к цели.
А ты, ты разве не их породы?!
Разве ты не отказывалась от любых уступок, любых компромиссов,
считая, что это твое право - распоряжаться собственной жизнью так, как ты
считала правильным, не думая при этом о том, что тем самым ты попираешь
права других людей? Ты тоже стремилась к своему водопою и тоже знала к
нему единственный путь.
Это можно простить зверю, животному, безмозглой твари. Но я не мог
видеть этого в человеке. Потому я больше не вернулся к тебе.
Тебя, конечно, это удивило. Ты даже запрашивала обо мне кадровый
центр - я знаю, мне говорили. Ты посылала мне сообщения, они находили меня
в тысячах парсеков от дома, но я не читал их. Я старался убежать от
всякого воспоминания и о тебе, и о луоках. Но разве можно убежать от того,
что сидит в тебе самом?
И вот я здесь. Тут хорошо и спокойно, тут почти как дома. Тут можно,
наконец, отдохнуть и собраться с мыслями. И решить, что же мне делать
дальше с собственной жизнью.
Но даже здесь меня настигла эта тварь!
Я снова услышал гудение и вскочил на ноги. Ничего во мне сейчас не
было, кроме одного дикого, первобытного желания - убивать!
Я открыл дверь, вышел в коридор, прислушался.
Гудение доносилось справа, из холла. Я ни о чем не думал - ни о том,
какой болван привез сюда луока, ни о том, какие могут быть последствия. Я
обо всем на свете забыл, я снова почувствовал себя там, на Эндеме-жи, на
вершине холма, когда эта тварь показалась в поле зрения.
Я должен был ее убить!
Стараясь ступать совершенно бесшумно, я подошел к двери в холл,
немного постоял, прислушиваясь, затем рывком распахнул ее.
Но луока в холле не было.
У широкого окна, выходящего в сад, трудился робот-уборщик. Он
опрыскивал стекло очистителем, затем манипулятором снимал образовавшуюся
пленку и поглощал ее через раструб. Когда он сдвинулся с места, двигатель
загудел - точно так же гудят луоки. Только в захолустье можно довести
робота до такого состояния.
Я прислонился спиной к косяку, вытер пот со лба. И вдруг
почувствовал, что весь дрожу, что у меня зуб на зуб не попадает. Это же
надо дойти до такого! Только подумать - совсем разладился, как этот вот
робот. Его-то хоть еще можно починить, а меня? Я вытянул руки перед собой,
несколько раз сжал и разжал кулаки. Закрыв глаза, сделал пять глубоких
вдохов. Дрожь постепенно уходила и наконец затихла совсем. Робот все так
же продолжал трудиться у окна, изредка издавая такое знакомое гудение.
Но меня оно больше не задевало.
Во мне вдруг что-то прорвалось, я увидел себя со стороны, таким,
каков я есть, и ужаснулся. Что это? Неужели это я? Как же я стал таким?
Когда? Какое право я имел таким стать?
Ведь мы же люди. Мы же не неразумные твари. Мы должны стремиться
понимать друг друга. Мы не должны сдаваться и отворачиваться. Я бежал от
тебя, стремясь все забыть, выкинуть из головы, оставить навсегда в
прошлом. Я тоже бежал к своему водопою - забвению. И тоже не думал о том,
какой ценой достигну его.
Так чем же тогда я лучше тебя, чем я лучше луока?!
Я ведь тоже готов был убивать - лишь бы забыть.
Но даже если потеряны и вера, и надежда, мы должны оставаться
людьми...
...Сейчас уже день. Тихо и пустынно в этом доме, таком уютном и
спокойном. Все уже давно разбрелись по окрестным лесам и вернутся только к
обеду. Я остался здесь один и никуда не пойду сегодня.
Я не уехал на рассвете, но завтра я уезжаю. Не потому, что робот
вернул меня к тем страшным воспоминаниям. Нет. От них все равно никуда не
скрыться. А здесь - здесь лучше, чем в одиночной каюте в очередном
трансгалактическом рейсе. Здесь хорошо и спокойно, здесь почти как дома.
Но здесь нет тебя.
Сергей КАЗМЕНКО
ИСКУШЕНИЕ
Сочинения аббата Франциска Гранвейгского не сохранились. Более того,
само имя его почти позабылось, и об аббате не вспоминали даже в связи с
событиями, непосредственным инициатором которых он являлся. Это тем более
удивительно, что, как мы знаем теперь, было время, когда одного упоминания
об этом человеке было достаточно, чтобы заставить затрепетать едва ли не
любое из подвластных Святому Престолу сердец в Европе. Труды неистового
аббата в те времена неоднократно переписывались, а его главная книга
"Искушение дьявола или Враг человеческий в образе женщины" имелась в
библиотеках практически всех католических монастырей.
Но не прошло и столетия с момента его смерти, как христианский мир
напрочь позабыл одну из самых зловещих фигур в своей истории. Лишь
отголоски его деяний донеслись до последующих веков, те же поистине
ужасающие злодеяния, что творил он во время своей жизни, оказались
позабытыми. Сегодня мы еще не можем сказать с определенностью, что
послужило причиной столь поразительной забывчивости, но, думается,
внимательный и не чуждый рассуждениям читатель способен будет сделать
собственные выводы по прочтении сего повествования. По нашему глубокому
убеждению, трагическая судьба Франциска Гранвейгского представляет сегодня
отнюдь не академический интерес, и изучение ее может раскрыть нам глаза на
одну из величайших опасностей, которые, быть может, встречались
человечеству на его долгом пути. Поэтому мы надеемся, что тот, кто будет
читать это повествование, поймет и разделит нашу тревогу и нашу
озабоченность.
Но прежде чем приступить к рассказу, необходимо сказать несколько
слов о методе, позволившем нам узнать столь много подробностей из,
казалось бы, навсегда утраченного прошлого. Как известно, каждое событие
оставляет свой след в истории. Это общеизвестно - как и то, что время
постепенно стирает все следы. И потому всегда считалось невозможным
восстановить прошлое, если оказывались утерянными прямые документальные
свидетельства происшедшего. Однако порой происходят события столь сильно
влияющие на весь последующий ход истории, что, анализируя их отдаленные
последствия в их совокупности, мы оказываемся в состоянии восстановить с
высокой степенью достоверности казалось бы навсегда утерянные подробности.
Никого сегодня не удивляет, например, то, как ученые, анализируя толщину
годовых колец в срезах древесных растений или же толщину слоев перламутра
в раковинах давно умерших моллюсков получают не только общие представления
о климате давно ушедших эпох, но и узнают об извержениях вулканов,
падениях крупных метеоритов, гигантских лесных пожарах и подобных им
катаклизмах, строят карты атмосферной и океанической циркуляции,
определяют активность Солнца. Точно так же и в истории, сопоставляя
многочисленные дошедшие до нас свидетельства прошедших эпох - хроники,
церковные книги, письма, различные предметы или свидетельства человеческой
деятельности типа следов старинных дорог, фундаментов плотин и зданий -
можно порой с достаточной точностью и достоверностью воспроизвести ход
казалось бы навсегда позабытых событий. Причем, что кажется странным
непосвященным, зачастую ни одно из привлекаемых для анализа свидетельств
не имеет никакого отношения к изучаемому событию - и тем не менее в своей
совокупности они способны сказать очень многое. Здесь уместна аналогия с
голограммой. Как бы подробно мы ни рассматривали голографическую
пластинку, мы не увидим на ней ничего, кроме, быть может, чередования
темных и светлых полос. Но стоит осветить эту пластинку пучком света под
нужным углом, и информация, на ней записанная, станет доступной глазу.
Точно такой же метод - мы называем его КИГ, "Компьютерная
Историческая Голография" - с недавних пор широко применяется при анализе
исторических свидетельств. Историки "освещают" собранную информацию под
определенным углом - и доселе немые свидетельства оживают и начинают
рассказывать о том, что казалось навсегда позабытым. Причем аналогия с
голографией оказывается даже глубже, чем это кажется с первого взгляда.
Как каждый отдельный участок голограммы позволяет воспроизвести картину
целиком - но с меньшими подробностями, чем вся голограмма в целом - так и
каждое из привлекаемых для анализа исторических свидетельств несет в себе
какую-то долю информации обо всех событиях прошлого. И чем больше в
распоряжении ученых оказывается таких свидетельств, тем с большими
подробностями могут они осветить давно ушедшие времена.
То, о чем собираемся мы рассказать, в будущем, несомненно, станет
известно с гораздо большими подробностями. Исторические свидетельства,
которые мы сумели привлечь для анализа, составляют лишь весьма
ограниченный блок "исторической голограммы", и потому мы вполне допускаем,
что в скором времени события, ход которых нам приходилось отчасти
домысливать, будут восстановлены с гораздо более высокой степенью
достоверности. Мы не исключаем, что наш подход, когда многое базируется на
интуиции, на догадке, вызовет вполне обоснованную критику со стороны наших
научных оппонентов. Да, несомненно, долг ученого - делать выводы лишь
исходя из достоверных фактов. В науке не должно быть места для домыслов,
