Власть Зла сразить Мечтой я в мир пришел!
[Здесь и далее переводы. А. Казанцева.]
Кардинал низко опустил голову, задумался, потом обратился к
узнику:
- Стихи твои, Томмазо, умом и сердцем раскалены. Но разве святая
католическая церковь не борется со злом?
- Бороться с ним, монсеньор, мало, замаливая и отпуская грехи.
Надобно устранять причины зла.
- Не те ли, что ты изложил в своем трактате "Город Солнца"?
- Я рад, учитель, что эти мои мысли знакомы вам.
- Тогда побеседуем о них. Начнем с мелочей.
- Истина не знает мелочей, учитель мой. Я с детства запомнил эти
ваши слова.
- Джованни, мой Джованни! Твои воспоминания волнуют меня. Но
"Город Солнца" написан уже не Джованни, а Томмазо.
- Томмазо Кампанеллой, помнящим заветы недавнего мученика Томаса
Мора, монсеньор.
- Причислен он к святым и почитаем церковью. Итак, начнем хотя бы
с места, где ты поместил свой Город Солнца. Оно ведь неудобно. У
экватора еще ни один народ не достигал расцвета.
- Я думал, учитель, что культура не расцветала там не от того, что
солнце в полдень жжет над головой, а потому, что неустраненные причины
зла позволяли множиться порокам.
- Все это так, но разве не лучше поставить твой Город у моря при
впадении рек, чтобы удобнее было сообщаться со всем миром? Купцы,
торговля издревле способствовали распространению знаний.
- Мой Город, учитель, строит свою жизнь, не отказываясь от общения
с другими народами, но не по их правилам. Выкорчевывая причины всех
зол, мои солярии заинтересованы не столько в мореплавании и
купле-продаже, не в обогащении при удачной торговле, сколько во
всеобщем счастье, когда продаются не чужеземные товары, а каждый
житель получает из городских богатств все потребное человеку,
презирающему всякое излишество.
- Но кто же им предложит столько товаров?
- Никто, учитель! Они сделают их сами. Ведь трудиться будут все
без исключения: ученый, жрец, ваятель, воин - все выйдут на поля или в
мастерские для ремесел. Ведь если посчитать у нас богатства, которые
создаются людьми низших сословий, но принадлежащие по праву
собственности сильным, знатным и богатым, что тратят их на роскошь,
пресыщение и войны, и если представить, что эти богатства распределены
между всеми, то окажется, что бедных-то и нет совсем! И не от
заморских купцов будет счастье у соляриев, а от их собственного труда.
- Труд труду рознь. Всегда найдется работа черная и неприятная для
всех.
- Ее будут выполнять те, кто преступил устав.
- Но как же ты хочешь создать Город с новым укладом, когда не было
в истории человечества таких примеров? Безгрешной общины быть не
может. Апостол Павел говорил: "Если мы думаем, что не имеем греха, то
обманываем самих себя".
- Пусть не было таких уставов в жизни, но это не значит, что их не
может быть! Люди не знали о существовании Америки, веря святому
Августину, считали, что нет ее за океаном. Мореход Колумб из Генуи
открыл и новые земли, и глаза людям. Точно так же нельзя отрицать
возможность создания Города Солнца, города без частной собственности.
- Томмазо, ты замахнулся за основу основ! Хочешь срубить сук, на
коем зиждется всемирный распорядок. В своем стремлении победить
бесправие ты готов лишить людей основных их прав.
- Каких прав, учитель? Права собственности? Но ведь она и есть
причина главных зол, порождение богатства одних и бедности других,
роскоши сильных и нищеты угнетенных, вынужденных трудиться не на себя!
- Не может существовать того, чего не было на свете!
- Почему же не было, учитель мой? Вернемся снова к первым
христианам, у которых в общинах все было общим. А апостолы хранили и
восхваляли эту общность имущества.
- Но общины исчезли.
- Однако устав их все же остался... в монастырях.
- Ты хочешь, чтобы весь мир стал одним монастырем?
- А почему бы и нет? Если устав хорош для братии, отчего же всем
людям не стать братьями?
- В монастыре обет безбрачья, а в Городе Солнца кощунственная
общность жен! Тому ли я учил тебя?
- Нет, нет, учитель! Мы привыкли во всем видеть собственность: на
землю, на корабли, на скот, на жен! Позорны гаремы, где женщина -
рабыня, средство наслаждения, жертва похоти, и даже в наш век женщина,
увы, становится рабой своего мужа-господина. А я хотел бы видеть
женщин во всем равноправными мужчинам, и "общими" они там будут лишь
для свободного выбора из их числа подруг. Такими же "общими" для них
станут и мужчины-мужья. Откинуть надо в слове "общее" всякое
представление о собственности на женщин и мужчин при вступлении их в
брак, когда он считается нерасторжимым до самой смерти, что
противоестественно, ибо подобный пагубный обычай и порождает такие
пороки, как измена, прелюбодеяние, ревность, ложь, коварство, блуд.
Виной тому становится угаснувшее чувство любви, заменяемое
принуждением, расчетом, выгодой или привычкой, когда жить вместе
приходится под одной кровлей уже чужим, а порой и враждебным людям.
Соединение пар должно быть свободным и ни в коем случае не быть
"продажей тела", как на невольничьем рынке.
Кардинал глубоко вздохнул.
- Какое заблуждение! Ты просто не знавал любви, несчастный! Не
ведал страстного, бушующего чувства, когда из всех живущих на Земле
тебе нужна всего одна, одна! Не знал щемящего томления, не вынужден
был подавлять зов сердца!
И снова Кампанелла с тревогой взглянул на Спадавелли, слова
которого звучали как стихи, и внезапно прервал его отчужденным
голосом:
- Прошу вас, монсеньор, не трогайте памяти моей матери.
Кардинал вздрогнул и поднял глаза к небу.
- Клянусь тебе именем Христовым, что, говоря это, я вспоминал лишь
горькие мученья, которые сам испытал, подавляя чувства и убивая плоть.
Ты сын мне названный, сын по привязанности моей к юноше, которого
учил. И все же мне жаль, что тебе не удалось испытать тех страданий,
которые возвышают душу.
- Страданий я познал, учитель, больше чем достаточно. Но я не знал
любви к одной, ее мне заменяла любовь ко всем, учитель! Любовь
прекрасна, я согласен, хоть ни в монастырских, ни в тюремных стенах
мне не привелось к ней прикоснуться.
- В своем стремлении к счастью всех людей ты готов лишить их той
вершины, которой ни тебе, ни мне не привелось достигнуть.
- Нет, почему же! Разве в Городе Солнце наложен на любовь запрет?
- Запрет? Скорее замена любви распутством, похотью, развратом!
- Ах нет, нет, мой учитель! Как не были распутными первые
христиане, чью святую стойкость мы с удивлением чтим, не будут
распутными и солярии. Пусть по взаимному влечению соединятся они в
любящие пары и так живут, пока жива любовь, без принуждения, без
выгоды, не за деньги, не за знатность! О каком же распутстве здесь
может идти речь?
- Но принужденье у тебя все-таки есть. В деторождении.
- Дети - долг каждой пары перед обществом и богом. Но дети,
составляя будущее народа, принадлежат государству и воспитываются им.
- Насильно отнятые у родителей?
- Зачем же это так видеть? В древней Спарте детей, больных и
слабых, не способных стать красивыми, сильными, мудрыми, сбрасывали со
скалы. В Городе Солнца об их здоровье станут заботиться до их
рождения, поощряя обещающие пары, как происходит то в природе, там
отцом становится всегда сильнейший. И вовсе здесь не будет служить
препятствием любовь, если она соединяет лиц, достойных иметь потомство
для народа Солнца. Только такие пары и должны дарить стране детей.
- Но не воспитывают их. Не так ли?
- Их воспитывает государство.
- Разве здесь нет насилия?
- Позвольте спросить вас, монсеньор. Допустим, герцог, граф или
любой крестьянин, горожанин узнает, что у его ребенка порча мозга,
возьмется ли он долотом пробить ребячий череп и срезать опухоль -
причину уродства?
- Конечно, нет! Здесь нужен лекарь с его искусством и уменьем.
- Вот видите! А мозг ребенка подвергать увечью неумелого
воспитания любой родитель сочтет себя способным? Вы думаете, что
сделать ребенка достойным человеком менее сложно и требует меньшего
уменья, чем продолбить ему череп, коснувшись ножом его мозга? Не
каждый кто родить сумеет, способен воспитать. Вот почему воспитывать
детей должно лишь Государство, готовя для того столь же искусных
ваятелей ума, как и врачей, способных ножом и долотом спасти от порчи
мозга.
- Мир отнятых у матерей детей! Мир, где каждый мужчина вправе
пожелать любую женщину! Гарем всеобщий! Содом! Гоморра! Нет, сын мой,
не знаю, кто рассудит нас.
- Время, монсеньор, время! Чтобы узнать, нашли ли люди верный
путь, готов проспать хоть тысячу лет.
- Бедняга, ты в забытье здесь прозябаешь тридцать лет!
- Я не терял времени, монсеньор, иначе не состоялась бы наша
встреча! Наш разговор...
- Наш разговор? Он не коснулся еще твоей склонности к звездам.
- Вы хотите осудить меня за это?
- Нет. Ты сам писал, что влияние далеких звезд на нас неощутимо
мягко и наша воля может им противостоять. За это церковь тебе многое
прощает.
- И хочет знать, чему противопоставить волю?
- Ты почти угадал.
- Я понял вас, учитель. Как жаль, монсеньор, что вас привели ко
мне звезды, а не Солнце!
- Напрасно ты противопоставляешь звезды Солнцу. Они все едины -
небесные светила.
- Не рознь светил небесных я имел в виду, а лишь причину,
заставившую вас найти меня.
- Пусть моя просьба составить гороскоп не оскорбит тебя,
защищенного любовью к людям.
- Просьба - это просьба, не приказ. Она взывает к добру, от кого б
ни исходила. Ее исполнить - долг. Мне нужно лишь узнать год, месяц и
число рождения человека, судьбу которого должно угадать по звездам.
- Так запиши, сын мой.
И кардинал Спадавелли сообщил узнику все, что необходимо было
знать астрологу для составления гороскопа.
Кампанелла побледнел, но старался овладеть собой. Он понял, что
кардинал приехал, чтобы узнать, что уготовил Рок самому святейшему
папе Урбану VIII, хотя имени его не произнес никто из них.
Кампанелла проницательно взглянул на кардинала. Пусть он согнут
годами, но взгляд его горит. Неужели он пожелал узнать срок перемен на
святом престоле и не назовут ли его имени во время новых возможных
выборов, когда всех кардиналов запрут в отдельных комнатах Ватикана и
не выпустят до тех пор, пока не совпадет названное ими имя нового
папы?
Кардинал Антонио Спадавелли опустил свои жгучие глаза. Но думал он
о другом, о том страшном дне, когда ему, тогда еще епископу Антонио,
удалось предотвратить жестокую и позорную казнь мыслителя, чьи мысли
он опровергал, не отказывая им в светлом стремлении к благу людей.
Тогда несчастный, измученный Томмазо был почти без чувств и не узнал
его среди инквизиторов и палачей, вынужденных подчиниться
представителю папского престола, наложившего потом на них епитимью за
пользование нехристианскими способами дознания, отбивших за эту
провинность положенное число поклонов.
Но кардинал Антонио Спадавелли ничего не сказал об этом своему
бывшему ученику и ныне несгибаемому противнику в споре. Благословив
опального монаха, он оперся на посох, встал и отворил незапертую пока
тюремную дверь.
ЧЕСТЬ И КОВАРСТВО
Велика была власть главы католической церкви папы. Государи
считались с ним, искали в нем опору и в интересах церкви вступали в
войны, кровь верующих лилась рекой, не столько за истинную веру,
