него в тот памятный день огонь самого Солнца.
Ради того, чтобы не загасить зажженный светилом факел в его руках,
Томмазо выбирает для себя вместо быстрой и легкой казни самые
невероятные мучения, которые решает выстоять.
Снова сказался в нем недюжинный юрист, однако он действовал теперь
против него самого.
Холодный кошмар воссоздает картину грозного суда. Еще ни одному
подсудимому не удавалось избежать уготованной ему кары, ни одному,
кроме Томмазо, который доказал суду, что он ему неподсуден, ибо...
еретик.
Да, еретик!
Он объяснил свои действия заговорщика так кощунственно, что у
судей, верных католиков, волосы встали дыбом.
И греховного Томмазо тотчас выделяют из числа обвиняемых, как
заклятого еретика, подлежащего папскому суду, неизмеримо более
жестокому, чем военный суд испанской короны.
Лишь взглядом попрощался Томмазо с Маурицио де Ринальди, понявшим,
что друг его идет на нечто более страшное, чем смерть.
Бодрствуя, узник никогда не решился бы вспомнить всего затем
последовавшего, но мозг безучастно воскрешал видения в новых кошмарах.
Ринальди уже не было в живых, как и других заговорщиков, а Томмазо
должен был вытерпеть нечеловеческие муки, поклявшись самому себе, что
не произнесет ни слова. И эти муки, принятые от "святых отцов
инквизиции", переживались им снова во сне.
С мрачной тьмой сливался тюремный застенок, оборудованный
изуверскими приспособлениями, призванными причинять нестерпимые
страдания. Снова и снова видел себя в этом застенке узник измученным и
искалеченным, подвергнутым всем "христианским" способам мучений,
включая дыбу, на которой вздергивали пытаемого, выворачивая ему руки,
"испанский сапог", железное вместилище для ног, сжимаемое винтами,
дробящими кости, плети со свинчаткой, иглы, загоняемые под ногти,
колодки для выламывания суставов, раскаленные прутья, прожигающие
живое мясо до костей.
Его спас епископ Антонио, приехавший из Рима по велению папы,
чтобы познакомиться с показаниями еретика-доминиканца, и не узревший в
них деяний колдуна, ибо распространял еретик бога на всю природу, как
бы растворяя его в ней, что не противоречило истинной вере, хоть и
расходилось с церковными канонами. А потому Томмазо был приговорен не
к сожжению, подобно другому мыслителю того времени, Джордано Бруно, а
"к пожизненному заключению".
Десятилетия понадобились, чтобы зажили инквизиторские раны и узник
смог снова мыслить и писать трактаты, посвященные благу людей, так
упомянув в одном из них свои страдания: "Они (Солярии) доказывали, что
человек свободен, если даже сорокачасовой жесточайшей пыткой враги не
смогли вырвать у почитаемого философа, решившего молчать, ни слова, то
и звезды, действуя издалека неощутимо, не заставят нас поступать
против собственной воли".
В пятидесяти тюрьмах, куда его из боязни перемещали, провел все
эти годы Томмазо Кампанелла, один из ранних провозвестников научного
социализма, отрицавший первейшее из зол - "священное" право
собственности.
Фамилия КАМПАНЕЛЛА в переводе означала КОЛОКОЛ. Колокол и был
изображен на титульном листе первого прижизненного издания знаменитого
"Города Солнца".
ОТЕЦ ГОРОДА СОЛНЦА
Из тяжелых ватиканских ворот, открытых граубинденцами, одетыми в
двухцветную форму, сначала вырвался всадник. Вслед выехала карета на
огромных колесах с загнутыми выше ее крыши рессорами, к которым она
была подвешена. Кардинальский знак украшал лакированные дверцы.
При виде кардинальского экипажа прохожие тотчас бросались к нему,
и по дороге до места по обочинам толпились люди, что объяснялось не
только религиозным рвением жителей Вечного города, но и тем
немаловажный обстоятельством, что монсеньор кардинал Антонио
Спадавелли, состоящий при папском дворе, имел обыкновение выбрасывать
в толпу из окошка кареты пригоршни звонких монет, которые
благоговейно, хотя и не без свалок, подбирались верующими.
Переехав мост, карета резко свернула в сторону, направляясь вдоль
берега Тибра. Горожан, приветствующих кардинала, здесь уже не
оказалось, но особо ретивые католики, быть может, рассчитывающие на
поживу, некоторое время бежали от моста вслед за каретой, крича хвалу
кардиналу, но, к их огорчению, кардинал больше не выбрасывал монет.
Карета минула развалины дворца Нерона, где тиран приказал своему
воспитателю философу-стоику Сенеке, презиравшему человеческие страсти
и даже смерть, в доказательство этого вскрыть себе вены.
Глядя на руины, кардинал вздохнул, подумав о мудреце, всю жизнь
боровшемся со страстями человеческими, а воспитавшего зверя в образе
человека, о котором люди спустя тысячелетия вспоминают с содроганием.
Что осталось от тех языческих времен, кроме руин, лишь "мертвый язык"
латынь, на котором говорят не народы, а ученые и священнослужители
другой, истинной религии.
Карета приблизилась к тюремным стенам.
Ворота тюрьмы были предусмотрительно открыты, а взмыленный конь
граубинденца стоял подле них.
Карета, гремя железными ободьями колес, въехала в тюремный двор,
слегка покачиваясь на рессорах.
Сам начальник тюрьмы подобострастно бросился открыть дверцу и
спустить подножку.
Придерживаемый юрким начальником тюрьмы и жирным тюремным
священником, кардинал с трудом сошел на землю.
Опираясь на посох, он направился к входу, согбенный годами, с
аскетическим лицом, на котором все же былым огнем горели черные глаза
старого доминиканца отца Антонио.
С огромным усилием, несколько раз останавливаясь, чтобы
отдышаться, поднялся кардинал Спадавелли по каменной лестнице.
Перед ним низкорослый начальник тюрьмы с остреньким лисьим лицом
суетился так угодливо, что, казалось, он сейчас бросит под ноги
кардиналу свой щегольской камзол, поскольку не успел постелить для
монсеньера ковер.
Около нужной камеры процессия остановилась. Монах-тюремщик, гремя
ключами, отпер замок.
Знаком руки кардинал отпустил всех.
Шум открываемой двери разбудил узника, прервав его сон, который на
этот раз не повторял былые мучения. Ему чудилось, что в призывном
грохоте открылись ворота "Города Солнца", его воплощенной Мечты.
В этом Городе не должно быть собственности, все в нем общее. Никто
не угнетает другого, не заставляет работать на себя. Каждый обязан
трудиться по четыре часа в день, отдавая остальное время отдыху и
самоусовершенствованию, наукам и искусствам. Все жители Города живут в
регулярно сменяемых ими помещениях, едят общую пищу в общих трапезных.
Они сами выбирают себе руководителей из числа ученых и
священнослужителей. В Городе устранены причины, вызывающие зло, там
нет денег, нет смысла иметь одежды больше, чем каждый может сносить,
роскошь презирается так же, как почитается мудрость. В Городе нет
прелюбодеяний и разврата потому, что люди там не связывают себя
семьями на вечные времена. Детей же воспитывает государство, в которое
входит не только Город Солнца, но и все города страны Солнца. Она
общается с другими странами, никому не навязывая своего устройства, но
и не допуская чужеземцев приносить с собой иные порядки, для соляриев
непригодные, а потому солярии овладели военным искусством настолько,
чтобы отразить любые набеги. У себя они допускают разные религии, не
подвергая никого гонениям за то, что кто-то молится по-другому, чем
его сосед. Солярии больше жизни любят свой Город Солнца и его порядки,
тех же, кто нарушает устои Города, они, не прибегая к казням, навечно
изгоняют из страны.
Во сне открылись ворота, и Томмазо Кампанелла вскочил, чтобы войти
в них. Но, открыв глаза, увидел перед собой кардинала в сутане с алой
подкладкой, а шум "ворот", разбудивший его, был звукам захлопнувшейся
двери в его камеру.
Что-то знакомое почудилось узнику в согбенной фигуре, опирающейся
на посох.
- Джованни, мальчик мой! - сквозь слезы произнес Антонио
Спадавелли.
Томмазо упал на колени, стараясь поцеловать иссохшую старческую
руку.
- Отец мой! Учитель! Монсеньор кардинал!
- Встань, сын мой. Годы почти сравняли нас с тобой, и каждый из
нас стал другому и сыном и отцом. Лишь одному богу известно, как
переживал я твои мученья, стараясь хоть молитвою помочь тебе.
Томмазо встал с колен.
- Быть может, потому я и могу говорить: "Мыслю, следовательно,
существую", - с горькою иронией произнес узник, потом пододвинул
кардиналу табурет и сам присел на край тюремной койки.
- Да, ты мыслишь и, к счастью, существуешь. Воздаю должное твоей
силе, в которую воплотилось желание господа спасти тебя. О мыслях же
твоих я и хотел поговорить с тобой.
- Боюсь быть плохим собеседником. Эти стены за десятилетия отучили
меня от общения с людьми.
- Но ты и мыслил и писал для них. Чего ж ты добивался, пытаясь
доказать, что не напрасно получил имя КОЛОКОЛ?
- Учитель, вы услышали его звон, мой голос? Но мне вспоминать ваш
голос - это воскрешать былое, переноситься в блаженные для меня дни
детства, любви и свободы, в тепло семьи!
- Семья! Твой отец жестоко обвинил меня, - печально произнес
кардинал. - Из-за твоего решения покинуть светский мир я, поверь мне,
безвозвратно потерял тогда семью, ставшую мне поистине родной. С тех
пор уже около полувека я одинок среди людей.
- Я тоже одинок, учитель, но только в каземате, - ответил узник. -
Семья! Как странно слышать! Хотя нет ничего для меня дороже образа
моей матери, отец мой!
- Не только для тебя, - многозначительно произнес Спадавелли.
Томмазо поднял настороженный взгляд, представив себе, каков был
его учитель-доминиканец пятьдесят лет назад.
Тот предостерегающе поднял руку.
- Да, да! Я относился к тебе как к сыну, боготворя твою мать,
воплощавшую на земле ангела небесного. Но не смей подумать греховного!
Память ее и для меня, и для тебя священна! И не нарушен мой обет
безбрачья, данный богу. Однако, угадав в тебе вулкан, готовый к
извержению, невольно сам же пробудив в тебе готовность встать на бой с
всеобщим злом, я, каюсь, испугался и хотел спасти тебя любой ценой, об
этом же молила меня и твоя мать.
- Спасти?
- В своей наивности неискушенного бенедиктинца я слишком полагался
на высоту монастырских стен, стремясь укрыть за ними твой мятущийся
неистовый дух, ибо любил тебя, быть может, даже больше, чем твой
собственный отец.
- Укрыть меня в монастыре? Но разве это получилось?
- Конечно, нет! Нельзя в темнице спрятать Солнце!
- Вы верите, учитель, в мой факел, зажженный светилом?
- В твой Город Солнца? Тогда скажи мне прежде, что ты хотел в нем
сказать?
- Учитель, позвольте мне прочесть сонет о сущности всех зол. Он
вам ответит лучше, чем я мог бы сам сейчас придумать.
- Твои стихи я ценил еще в твоем детстве. Я выслушаю их и сейчас
со вниманием.
Томмазо встал, оперся рукою о стол, глядя на пробившийся через
зарешеченное окно солнечный луч я прочел:
Я в мер пришел порок развеять прах.
Яд себялюбья всех змеиных злее.
Я знаю край, где Зло ступать не смеет.
Где Мощь, Любовь и Разум сменят Страх.
Пусть зреют философы в умах.
Пусть Истина людьми так овладеет,
Чтоб не осталось на Земле злодеев
И ждал их полный неизбежный крах.
Мор, голод, войны, алчность, суеверье,
Блуд, роскошь, подлость, судей произвол -
Невежества отвратные то перья.
Пусть безоружен, слаб и даже год,
Но против мрака восстаю теперь я.
