другом месте, но я этого времени не застал.
После работы в летнее время он обычно отдыхал в своей
кровати под марлевым балдахином от комаров и мух.
Я часто приходил к нему в комнату, садился за письменный
стол и листал книги или рисовал, валяясь на старой рогатой
шкуре тура, распластанной перед кроватью. Под колониальным
балдахином таинственно шелестели страницы Мопассана и Стефана
Цвейга.
Приходя к нему, я каждый раз просил листик бумаги, чтобы
изобразить очередную баталию с фашистами. Однажды он мне
сказал, что у него не осталось ни одного листика.
-- Ну, тогда дай веточку,-- неизвестно зачем сказал я.
Ответ ему так понравился, что он, смеясь, потом часто
рассказывал об этом своим друзьям.
Дядя часто мне что-нибудь приносил с работы. Бывало,
разденется, позовет меня и говорит, улыбаясь и заранее
наслаждаясь моей радостью:
-- А ну-ка, посмотри, что у меня там в кармане?
Я бегу к вешалке, роюсь в карманах, в сладкой лихорадке,
стараясь догадаться, чтобы это могло быть.
И вот однажды исполнилась великая мечта -- дядя купил мне
настоящий двухколесный велосипед.
Приятно пахнущий резиной и свежей краской, легкий,
нарядный, чем-то похожий на самого дядю, он стоял у него в
комнате, молодцевато прислоненный к подоконнику. Что это была
за радость -- трогать новенький руль, еще туго
поворачивающийся, бесконечно звонить в звоночек на руле, нюхать
кожаное седло, треугольную сумочку, висящую на раме и чем-то
грозно похожую на кобуру пистолета, гладить клейкие шины, как
живое тело, чувствуя ладонью их шершавую, рубчатую поверхность!
Теперь каждую свободную минуту я возился возле велосипеда.
Выводить его во двор мне еще не разрешали, я был слишком мал, а
рос, как назло, медленно. Что было делать! Я влезал на
неподвижный велосипед, усаживался на седло и представлял, как
лечу по улицам города, звоню, притормаживаю, учусь ездить без
рук, иногда даю сделать круг знакомым пацанам. Только один
круг, и то не всем, а на выбор, самым лучшим.
Потом я научился ездить по комнате, стоя на одной педали.
Я был влюблен в своего нового друга, особенно, помнится,
нравился мне малиновый фонарик на заднем крыле, волшебно
блестевший в уютном сумраке комнаты: летом ставни были почти
всегда прикрыты от жары.
Шли дни томительного и счастливого ожидания, но я так и не
вывел ни разу свой велосипед, потому что случилось страшное.
Однажды дядя не пришел с работы, а потом тетя где-то
узнала, что его "взяли". Я еще не знал значения, которое
придавали этому слову, но чувствовал какую-то жестокую
безличную силу, заключенную в нем.
Печальная таинственность окружила нашу семью. Приходили
соседи, сочувственно вздыхали, качали головой. Говорили с
оглядкой, полушепотом. Чувствовалось, что люди живут
напряженно, в ожидании грозного, как бы стихийного бедствия.
Арест дяди скрывали от бабушки. Но она чуяла что-то
недоброе и, страшась правды, делала вид, что верит в его
неожиданную командировку. Однажды я увидел, как она перебирает
вещи в дядином чемодане и тихо причитает над ними, как над
покойником. Мне стало не по себе, я понял, что она все знает.
Приходили дядины друзья, все такие же стройные, нарядные,
но притихшие. Они без конца курили, грустно шутили, что" лучших
забирают", и как-то утешающе рассказывали, что "взяли" еще
такого-то и такого-то.
Тетушка с неприятной услужливостью подставляла им
пепельницу, угощала чаем, сама пила его с каждым из них и
рассказывала, рассказывала. Как она ходила к каким-то
начальникам, как ее культурно принимали и обещали все выяснить.
Я чувствовал, что они ей не очень верят, но им приятно то, что
они не побоялись прийти, и то, что сами они все-таки на свободе
и могут вот так удобно сидеть на кушетке и слушать тетушку,
чувствовать уют человеческой близости перед неумолимой бедой.
В первые дни они заходили часто. Потом все реже и реже.
Один, помню, держался дольше других. Но и он вскоре перестал
приходить. По слухам, многих из них постигла дядина участь.
Через полгода мы узнали, что дядю перевели в Тбилиси.
Тогда-то тетушка продала мой новенький, так и не обкатанный
велосипед, чтобы поехать туда. Купил его Богатый Портной.
-- Все равно как остался,-- сказал он, намекая на то, что
велосипед не ушел из дому. После этого он бесшумно укатил его к
себе в квартиру. Надо сказать, что тогда я не почувствовал
особой обиды на Богатого Портного: слишком велико было горе,
которое обрушилось на нашу семью. Вернее, я почувствовал
некоторую обиду на тетушку. Мне казалось, что она могла бы
достать деньги на поездку каким-нибудь другим способом. Но я
понимал, что сейчас говорить об этом и даже думать стыдно.
И только позже, когда Оник впервые вытащил велосипед на
улицу и отец его, одной рукой придерживая руль, а другой
держась за седло, прогуливал по улице, я почувствовал
нестерпимую ревность. Почему-то особенно постыдным, невыносимым
казалось обнаружить, что я к нему неравнодушен. Как назло, ко
мне подходили пацаны с нашей улицы и, ничего не понимая,
расспрашивали:
-- Правда, что Оникин пахан купил твой велосипед?
-- Ну и что,-- отвечал я как можно суше,-- правда.
-- А зачем продала твоя тетка?
-- Значит, надо было,-- отвечал я, сдерживаясь.
-- А тебе не жалко?
-- Нет,-- говорил я,-- я буду на дядином кататься...
Тетушка в это время выглядывала из окна на улицу и курила.
Соседи, иносказательно переговариваясь с нею, жалели меня. Я
чувствовал, что главное сейчас -- не показать виду, что я думаю
о нем. Я был рад, что они переговариваются иносказательно,
можно было притворяться, что я ничего не понимаю. Но, видно,
тетушке, по ее склонности к мелодраме, нужно было, чтобы я,
сидя на лужайке перед домом, поник головой, или каким-нибудь
другим способом показал, что безропотно переношу великую
несправедливость.
-- Вот так разбивается счастье,-- сказала она, как бы
продолжая говорить иносказательно, и в то же время ожидая от
меня каких-нибудь более явных признаков тайного горя. Я изо
всех сил держался и спокойно смотрел, как Богатый Портной
прогуливает Оника. Этого тетушка не могла простить. Как человек
исключительно артистичный, она любила, чтобы ей подыгрывали.
-- Но, с другой стороны, черствый,-- добавила она через
некоторое время, как бы иносказательно, уточняя слова о
разбитом счастье. Соседка, с которой она разговаривала, ничего
ей не ответила, и тетушка добавила: -- Но он не виноват, у них
материнская линия такая,-- продолжала она, теперь
иносказательно перекладывая часть ответственности на маму.
Тетушка и мама всю жизнь не любили друг друга.
Через несколько дней Оник уже сам ездил на велосипеде. Он
вообще был очень способен к таким вещам. Ребята с нашего двора
и улицы быстро забыли, ному принадлежал когда-то велосипед с
малиновым фонариком, и это намного облегчило мою задачу
скрывать, что я этого не забыл. И я вместе с другими брал у
него велосипед сделать круг по нашему кварталу, чтобы никому в
голову не приходило, что я все помню.
Вернее, я даже сам надеялся, что это пройдет, но почему-то
какая-то заноза в душе навсегда осталась. И позже, через год
или два, когда я ездил на дядином велосипеде, сначала под
рамой, а потом стоя или садясь на седло после разгона, все
равно я не забывал ничего.
Тетушка поехала в Тбилиси и через неделю вернулась. Опять
говорила о том, как ее принимало большое начальство, как ее
вежливо усаживали, внимательно выслушивали и даже якобы
возмущались несправедливостью местных властей, которые, по ее
словам, все выскочки, а настоящие люди только там.
Ей удалось передать одежду и деньги, она даже
рассказывала, что видела дядю на вокзале, когда их куда-то
отправляли эшелоном. Она сказала, что выглядел он прекрасно,
только голову ему некрасиво побрили, что он даже улыбнулся ей и
крикнул, что скоро увидимся.
Все это было похоже на фантазию, но и время было
фантастическое. Газеты были переполнены сообщениями о
злодеяниях врагов народа, повсюду искали вредителей. Достаточно
было в городе кому-нибудь отравиться несвежей рыбой, как
выползали слухи, что на консервной фабрике засели вредители.
Исчезали самые неожиданные люди. Бывало, еще вчера человек на
митинге или по радио призывал к беспощадной классовой борьбе с
врагом, а сегодня сам, как бы не договорив речь, летел в
пропасть.
Даже мы, школьники первых классов, тоже были вовлечены в
эту борьбу. На книжных иллюстрациях, на обложках тетрадей мы
находили каббалистические знаки, зловещие письмена тех
вредителей. Еще вчера напечатанные в учебниках портреты
руководителей государства и маршалов сегодня вычеркивались.
Вот одно из забавных наблюдений тех лет. Я заметил, что в
те времена на лицах взрослых, главным образом городских людей,
появилось что-то новое и очень смешное. Теперь, вспоминая эти
лица, самые различные и в самых различных положениях,
повторяющие одну и ту же гримасу, я могу сформулировать свое
наблюдение так: на лицах людей появилось выражение политической
настороженности.
Иногда, казалось бы, у человека совсем другое выражение на
лице, но какой-то миг, какая-то быстрая перемена во внешней
обстановке, которую он не сумел осознать и дать ей оценку,-- и
это выражение настороженности выпархивает на лицо. Точнее
сказать, не успев осознать быструю перемену во внешней
обстановке, он ее осознает как враждебную вылазку, даже если
эта перемена вызвана явлением природы.
Неожиданный порыв ветра попытался сдуть с головы человека
шляпу, он хватается за шляпу и всей позой выражает готовность
догнать и наказать нарушителя. Неожиданно тронулся поезд или
неумело затормозил -- вскидывается голова: "Что еще там?"
Знакомый сзади хлопнул по плечу, какнула пролетающая птичка на
рукав, рука на мгновение застывает в воздухе -- сохранить улики
преступления! Гаснет в комнате свет и не успел еще погаснуть
(быстрее света, что ли?), как появляется на лице выражение
настороженности, всеобщей мобилизации бдительности.
Тот, кто устроил все это, хорошо понимал одну важную
сторону человеческой психологии. Он знал, что человеку
свойственно жгучее любопытство к постороннему. Человеку
доставляет особую усладу мысль, что рядом с обычной, нормальной
жизнью идет тайная жизнь, чертовщина. Человек не хочет
смириться с мыслью, что мир сиротливо материален. Он как бы
говорит судьбе: если уж ты меня лишила бога, то по крайней мере
не лишай дьявола.
Без этой могучей встречной волны, без желания
гипнотизируемых быть загипнотизированными предприятие не имело
бы такого грандиозного успеха.
Разумеется, наряду с этой тайной склонностью природа
человека, его разум обладают могучим свойством разоблачать
демонов ночи, и одно из испытанных проявлений этого свойства --
смех. Больше петушиного крика дьявол боится смеха.
Звук смеха -- как сноп света. Может быть, смех -- это
озвученный свет?
Улыбка -- струение света.
Держу пари, если бы у обыкновенного гипнотизера спросить,
что ему больше всего мешает во время массовых сеансов, он
ответит: смех в зале.
x x x
Помню первое письмо от дяди. Его читали и перечитывали,
его воспринимали как начало освобождения.
Он писал из какой-то неслыханной бухты Нагаева. Писал, что
