На улице я изорвал свое заявление и бросил его в урну. Я едва успел на
свой автобус. Всю дорогу я обдумывал свою будущую статью о козлотуре из
Орехового Ключа. Мне казалось, что горечь потери часов внесет в мою статью
тайный лиризм, и это в какой-то мере меня утешало.
Дома я решил сказать, что часы у меня украли в гостинице. Дядя,
который, как я думал, давно забыл о подаренных часах, воспринял эту новость
болезненно. Кстати говоря, он широко известен в нашем городе как один из
лучших таксистов. Дня через два после моего приезда он прикатил к нам прямо
с клиентами и стал расспрашивать, что и как.
-- Мне дали номер с одним человеком, утром встаю,-- ни человека, ни
часов,-- сказал я горестно.
-- А как он выглядел? -- спросил дядя, загораясь мстительным азартом.
-- Когда я вошел, он спал,-- сказал я.
-- Дуралей,-- сказал дядя,-- во-первых, не спал, а притворялся, что
спит. Ну а дальше?
-- Утром встаю -- ни человека, ни часов...
-- Заладил,-- перебил он меня нетерпеливо,-- неужели не приметил, какой
он был с виду?
-- Он был укрыт одеялом,-- сказал я твердо. Я боялся говорить ему
что-нибудь определенное. Я боялся, что при его решительном характере он
начнет мне привозить всех заподозренных клиентов, да еще прямо в редакцию.
-- В такую жару укрылся с головой! -- воскликнул дядя,-- Умного
человека уже одно это должно было насторожить. А часы где были?
-- Часы лежали под подушкой,-- сказал я твердо.
-- Зачем? -- сморщился он.-- Не надо было снимать, они же небьющиеся.
А я и не снимал, чуть было не сказал я, но вовремя спохватился.
-- А что сказала администрация? -- не унимался Дядя.
-- Они сказали, что надо было отдать им на хранение,-- ответил я,
вспомнив инструкцию общественной бани.
Я думаю, он бы меня запутал своими вопросами, если бы пассажиры не
подняли шум под нашими окнами. Они сначала гудели в клаксон, а потом стали
стучать в окно.
-- С попутным рейсом заеду и устрою им веселую жизнь! -- пообещал он на
ходу, выскакивая на улицу.
Он был так огорчен потерей, что я сначала подумал: не собирался ли он
отобрать их у меня по истечении какого-то срока? Но потом я догадался, что
потеря подарка вообще воспринимается подарившими как проявление
неблагодарности. Когда нам что-нибудь дарят, в нас делают вклад, как в
сберкассу, чтобы получать маленький (как и в сберкассе), но вечный процент
благодарности. А тут тебе сразу две неприятности: и вклад потерян, и
благодарность иссякла.
К счастью, попутного рейса в ближайшее время не оказалось, и дядя
постепенно успокоился. Но я заскочил вперед, а мне надо вернуться ко дню
моего приезда из командировки. По правде говоря, мне неохота возвращаться к
нему, потому что приятного в нем мало, но это необходимо для ясности
изложения.
Ровно в девять часов (по городским башенным часам) я вошел в редакцию.
Платон Самсонович уже сидел за своим столом. Увидев меня, он встрепенулся, и
его свеженакрахмаленная сорочка издала треск, словно она наэлектризовывалась
от соприкосновения с его ссохшимся телом энтузиаста.
Я понял, что у него появилась новая идея, потому что он каждый свой
творческий всплеск отмечал свежей сорочкой. Так что если с точки зрения
гигиены он их менял не так уж часто, то с точки зрения развития новых идей
он находился в состоянии беспрерывного творческого горения. Так оно и
оказалось.
-- Можешь меня поздравить,-- воскликнул он,-- у меня оригинальная идея.
-- Какая? -- спросил я.
-- Слушай,-- сказал он, сдержанно сияя,-- сейчас все поймешь.-- Он
придвинул к себе листок бумаги и стал писать какую-то формулу, одновременно
поясняя ее: -- Я предлагаю козлотура скрестить с таджикской шерстяной козой,
и мы получаем:
Коза x Тур = Козлотур.
Козлотур x Коза (тадж.) = Козлотур ^2.
Козлотур в квадрате будет несколько проигрывать в прыгучести, зато в
два раза выигрывать в шерстистости. Здорово? -- спросил он и, отбросив
карандаш, посмотрел на меня блестящими глазами.
-- А где вы возьмете таджикскую козу? -- спросил я, стараясь подавить в
себе ощущение какой-то опасности, которую излучали его глаза.
-- Иду в сельхозуправление,-- сказал он и встал,-- нас должны
поддержать. Ну как ты съездил?
-- Ничего,-- ответил я, чувствуя, что он сейчас далек от меня и
спрашивает просто так, из вежливости.
Он ринулся к двери, но потом вернулся и вложил листок с новой формулой
в ящик стола. Закрыл ящик ключом, подергал его для проверки и вложил ключ в
карман.
-- Пока про это молчи,-- сказал он на прощанье,-- а ты пиши очерк,
сегодня сдадим.
В его голосе прозвучало сознание превосходства думающего инженера над
рядовым исполнителем. Я сел за стол, пододвинул пачку чистых листов, вынул
ручку и приготовился писать. Я не знал, с чего начать. Вынул блокнот,
зачем-то стал его перелистывать, хотя и знал, что он так и остался
незаполненным.
Если судить по нашей газете, было похоже, что колхозники, за
исключением самых несознательных, только и заняты козлотурами. Но в селе
Ореховый Ключ все выглядело гораздо скромней. Я понимал, что прямо посягнуть
на козлотура было бы наивностью, и решил действовать методом Иллариона
Максимовича -- то есть поддерживать идею в целом с некоторой отрицательной
поправкой на местные условия. Пока я раздумывал, как начать, открылась
дверь, и вошла девушка из отдела писем.
-- Вам письмо,-- сказала она и странно посмотрела на меня.
Я взял письмо и вскрыл его. Девушка продолжала стоять в дверях. Я
посмотрел на нее. Она неохотно повернулась и медленно закрыла дверь.
Это было письмо оттуда, от моего товарища. Он писал, что до них дошли
известия о нашем интересном начинании с козлотурами и редактор просит меня
написать очерк, потому что хотя я и ушел от них, но они по-прежнему считают
меня своим товарищем по перу, которого они выпестовали. Товарищ мой
иронически цитировал его слова. Кстати сказать, письма -- это единственный
вид корреспонденции, где он позволял себе иронизировать.
Выходит, сначала меня выпестовали, а потом я сам ушел.
Не могу сказать, что остальная часть письма мне больше понравилась. В
ней сообщалось, что он ее видит иногда в обществе майора. Поговаривают, что
она вышла за него замуж, хотя это еще не точно, добавлял он в конце.
Конечно, точно, подумал я и отложил письмо. Я заметил, что иногда люди
смягчают неприятные известия не из жалости к нам, а скорее, из жалости к
себе, чтобы не говорить приличные по такому поводу слова сочувствия,
призывать к суровому мужеству или тем более бежать за водой.
Не буду преувеличивать. У меня не хлынула горлом кровь и не открылась
старая рана. Скорее, я почувствовал некоторую тупую боль, какая бывает у
ревматиков перед плохой погодой. Я решил ее тоже каким-то боком приспособить
к своему очерку, чтобы она помогла мне вместе с потерянными часами. У меня
такая теория, что всякая неудача способствует удаче, только надо умело
пользоваться своими неудачами. У меня есть опыт по части неудач, так что я
научился ими хорошо пользоваться.
Только нельзя использование неудач понимать примитивно. Например, если
у вас украли часы, то это не значит, что вы тут же научитесь определять
время по солнечным часам. Или немедленно сделаетесь счастливим, и вам,
согласно пословице, будет просто незачем наблюдать часы.
Но главное даже не это. Главное -- та праведная, но бесплодная ярость,
которая вас охватывает при неудаче. Ярость эта предстает в чистом виде, ее
как бы исторгает сама неудача, и, пока она бурлит в вашей крови, спешите ее
использовать в нужном направлении.
Но при этом нельзя отвлекаться на мелочи, что, к сожалению, бывает со
многими.
Иной в состоянии благородной ярости, скажем, решил позвонить и хотя бы
по телефону-автомату сделать самый смелый, самый значительный поступок в
своей жизни -- и вдруг автомат, ни с кем его не соединив, проглатывает
монету. Неожиданно человек начинает биться в судорогах, он конвульсивно
дергает рычаг трубки, словно это кольцо никак не раскрывающегося парашюта. А
потом, что еще более нелогично, старается просунуть лицо в выем для монет,
который обычно не больше спичечной коробки, и, следовательно, просунуть
голову туда никак невозможно. Ну хорошо, положим, он просунет голову в этот
несчастный выем, что он там увидит? И даже если увидит свою монету, ведь не
слизнет же он ее оттуда языком?
В конце концов, опустошив свою ярость в этих бессмысленных ковыряниях,
он выходит из телефонной будки и неожиданно, может быть, даже для себя
садится в кресло чистильщика обуви, словно и не было никакой благородной
ярости, а так, вышел на прогулку и решил попутно навести блеск на свои
туфли, а уже заодно и купить у чистильщика пару запасных шнурков. И вот он
сидит в кресле чистильщика и, что особенно возмутительно, бесконечно возится
с этими шнурками, то проверяя наконечники, то сравнивая их длину, сидит,
слегка оттопырив губы, как бы издавая бесшумный свист, и при этом на лице
его деловитая безмятежность рыбака, распутывающего сети, или крестьянина,
собирающегося на мельницу и прощупывающего старый мешок
Где ты, благородная ярость?
А иной, находясь в этом высоком состоянии, неожиданно бросается за
мальчишкой, который случайно попал в него снежком. Ну ладно, пусть не
случайно, но зачем взрослому человеку сворачивать со своей благородной стези
и гнаться за мальчишкой, тем более что гнаться за ним бесполезно, потому что
он знает все эти проходные дворы, как собственный пенал и даже лучше, он и
бежит от него нарочно не слишком быстро, чтобы ему было интересней. А
человек в этой непредвиденной пробежке растряс всю свою ярость и внезапно
останавливается перед продуктовым складом и смотрит, как грузчики скатывают
огромные бочки с грузовика, словно именно для этого он и бежал сюда целый
квартал. Отдышавшись, он даже начинает давать им советы, хотя советов его
никто не слушает, однако никто и не пресекает их, так что издали, со
стороны, можно подумать, что грузчики работали под его руководством и, не
успей он прибежать сюда вовремя, неизвестно, чего бы натворили эти грузчики
со своими бочками. В конце концов бочки вкатывают в подвал, и он
умиротворенно уходит, словно все. что он делал, было предусмотрено еще
утром. Где ты, благородная ярость?
Пока я так думал, открылась дверь, и снова вошла девушка из отдела
писем.
-- Я вам бумаги принесла,-- сказала она и положила стопку бумаги на
стол Платона Самсоновича.
-- Хорошо,-- сказал я. На этот раз я был рад ее приходу. Она меня
вывела из задумчивости.
-- Ну, что пишут? -- спросила она как бы между прочим.
-- Просят статью о козлотуре,-- ответил я как бы между прочим.
Она пытливо посмотрела мне в глаза и вышла. Я снова взялся за свой
очерк. Козлотур стоял в центре очерка и выглядел великолепно. Село Ореховый
Ключ ликовало вокруг него, хотя по условиям микроклимата козлотур, к
сожалению, невзлюбил местных коз. Я уже кончил очерк, когда раздался
телефонный звонок. Звонил Платон Самсонович.
-- Послушай,-- сказал он,-- не мог бы ты намекнуть в своем очерке, что
колхозники поговаривают о таджикской шерстяной козе?
-- В каком смысле? -- спросил я.
-- В том смысле, что они довольны козлотуром, но не хотят
останавливаться на достигнутом, а то тут некоторые осторожничают...
-- Но это же ваша личная идея? -- сказал я.
-- Ничего.-- Платон Самсонович вздохнул в трубку.-- Сочтемся славою...
