долгой, выжженной солнцем улыбкой. Улыбка его означала, что он понимает,
какие эти ребята еще глупые и молодые, и что в жизни вообще много не менее
смешного, чем его профессия, только надо иметь терпение пожить, чтобы понять
кое-что.
Я выкупался, но море меня не освежило. Я только почувствовал голод и
раздражение. Я вспомнил, что забыл пообедать, что вообще-то со мной редко
случалось.
Пляж начинал меня злить. Все эти дряблые преферансисты с тонкими,
подагрическими ногами, спортсмены, туго набитые никому не нужными мышцами,
местные сердцееды с выражением дурацкой, ничем не оправданной горделивости
на лице, и женщины, нагло выставившие якобы на солнце свои якобы бесспорные
прелести.
Я быстро оделся и вышел. Доехал до города и пошел домой -- голодный,
усталый, злой. Только хотел открыть дверь, как обнаружил, что потерял ключ.
Перерыл все карманы, но ключа нигде не было. Я понял, что попал в полосу
невезения. У меня всегда так. Или все идет хорошо, или все валится из рук.
Видимо, ключ у меня выпал из кармана, когда я одевался на пляже. Скорее
всего я так решил потому, что это было единственное место, где его можно
было хотя бы поискать.
Проклиная все на свете, я дошел до автобусной остановки и снова поехал
на пляж. Теперь в автобусе людей было гораздо меньше. В такое время на пляж
уже почти никто не ездит.
На одной из остановок шофер сошел с автобуса и минут через пять
возвратился с целым кульком горячих пирожков, просвечивающих через
промасленный кулек. Пожевывая пирожки, он не спеша проехал две остановки и
снова вышел из автобуса. Напротив остановки был пивной ларек. Теперь он свои
пирожки запивал пивом. Пассажиры покорно ворчали. Рядом с пивным ларьком
высилось дощатое здание -- филиал народного суда. Я испугался, как бы он
туда не вошел послушать какое-нибудь дело. Я думаю, у него хватило бы
нахальства войти туда, не выпуская из рук пивной кружки. Но пока он спокойно
пил пиво.
Я сидел напротив дверей, машинально скатывая на пальцах свой билетик.
Наконец, когда терпение дошло до предела, я его выщелкнул в дверь. В ту же
секунду с передней площадки вошел контролер и стал проверять билеты. Мне
надо было выйти из машины и найти свой билет, но сделать это теперь было
неудобно -- люди могли подумать, что я удираю.
Когда контролер подошел ко мне, я стал объяснять, как потерял билет,
сам чувствуя глупость своего объяснения. По лицу контролера было видно, что
он озабочен только одной мыслью: как бы я не подумал, что он мне верит.
Тогда я вышел из автобуса и стал искать билет под поощрительный хохоток
ближайших пассажиров. Билет не находился. Я взял себя в руки и пытался
осмыслить возможную траекторию его полета. Но там, где он должен был упасть,
ничего не было. Наверное, его снесло ветром. Контролер стоял у входа, и
взгляд его печально-умудренный (терпеть не могу этот печально-умудренный
взгляд) выражал, что нельзя найти того, чего не терял.
Наконец пассажиры, видимо решив, что я свое отработал, дружно
вступились за меня и стали уверять, что видели, как я бросил билет. Перед
общественным мнением контролеру пришлось отступиться, и он вышел из машины,
сделав мне небольшое внушение.
Наконец шофер допил свое пиво, и, когда он хлопнул дверцей и бодро
включил мотор, все почувствовали к нему прилив благодарности, которого,
конечно, не было бы, если б он ехал, как положено.
Я утешал себя мыслью, что раз попал в полосу невезения -- ничего не
поделаешь. Главное -- проскочить эту полосу с наименьшими потерями.
И вот я выхожу из автобуса, подхожу к пляжной кассе и обнаруживаю, что
у меня нет десяти копеек. Всего семь копеек. Еще утром забыл захватить
деньги из дому.
Мне всегда не нравилось, что за вход на пляж нужно платить, как будто
море соорудил наш местный муниципалитет.
-- Проходите, вы же выходили,-- сказала билетерша, заметив, что я мнусь
у кассы.
Я посмотрел на нее. Доброе, улыбающееся лицо пожилой женщины.
Удивительно, что она меня запомнила.
Я прошел на пляж. Эта небольшая удача так меня взбодрила, что я
почувствовал, как во мне заработала какая-то энергия. Может быть, мотор
удачи. И хотя я до этого почти не надеялся, что найду свой ключ: ведь даже
если я его потерял на плаже, тут проходят сотни людей,-- теперь я был уверен
-- найду.
Я его не только нашел -- я его издали заметил. Да, маленький, почти
чемоданный ключик лежал, поблескивая, на песке, на том самом месте, где я
раздевался. Никто его не заметил, не подобрал или просто не втоптал в песок.
Я поднял ключ, и, когда, разогнувшись, посмотрел на море, неожиданное,
непередаваемое ощущение захлестнуло меня. Я увидел теплую синеву моря,
озаренного заходящим солнцем, смеющееся лицо девушки, которая, оглядываясь,
входила в воду, парня на спасательной лодке с сильными загорелыми руками,
отдыхающими на веслах, берег, усеянный людьми, и все это было так мягко и
четко освещено и столько было вокруг доброты и покоя, что я замер от
счастья.
Это было не то счастье, которое мы осознаем, вспоминая, а другое,
высшее, наиредчайшее, когда мы чувствуем, что оно сейчас струится в крови, и
мы ощущаем самый вкус его, хотя передать или объяснить это почти невозможно.
Казалось, люди пришли к своему морю, и прийти к нему было трудно, и шли
они к нему издалека, с незапамятных времен, всю жизнь, и теперь хорошо морю
со своими людьми и людям со своим морем.
Странное чудное состояние длилось несколько минут, а потом оно
постепенно прошло, вернее, острота прошла, но остался привкус того, что оно
было, как остается легкое головокружение после первой утренней затяжки.
Я не знаю, откуда оно берется, но такое состояние я переживал много
раз, хотя если вспомнить всю жизнь, то бывало оно не так уж часто. Чаще
всего оно приходит в одиночестве, где-нибудь в горах, в лесу или на море.
Может быть, это предчувствие жизни, которая могла быть или будет? Думая обо
всем этом, я сел в автобус и приехал домой, кстати говоря, забыв взять
билет.
Вечером я шатался по городу, надеясь случайно встретить ее где-нибудь.
Мне очень хотелось увидеть ее, хотя я и начинал страшиться этой встречи.
Несколько раз я замечал, что во мне что-то неприятно обрывается, как в
самолете, когда он попадает в воздушную яму, но потом оказывалось, что это
не она, что я ошибся.
...Я вышел на причал для местных катеров и увидел ее. Искать ее здесь
мне почему-то не приходило в голову. Она стояла почти на том же месте. Как
только я увидел ее, мне захотелось удрать, но я взял себя в руки и не сделал
этого.
Я шел по хорошо освещенному причалу, но она меня нз заметила. Было
похоже, что она о чем-то задумалась, но потом мне показалось, что она просто
не хочет меня узнавать. Я поравнялся с ней и уже было повернул назад, но
наши взгляды встретились, и она улыбнулась. Верней, лицо ее озарилось
вспышкой радости.
Эта улыбка, словно порыв ветра, сдунула с меня усталость и напряжение
этого дня.
Люди не так часто нам радуются, во всяком случае не так часто, как нам
хотелось бы. А если и случается, что радуются при виде нас, все же чаще
скрывают свою радость, чтобы не показаться сентиментальными или чтобы не
обидеть других, при виде которых они не могут радоваться, Так что иногда и
не поймешь, рад тебе человек или не рад...
...Подошел прогулочный катер, и мы, словно сговорившись, вошли в него.
Не помню, о чем мы говорили. Мы стояли, облокотившись о поручни, и смотрели
в море. Как тогда над барьером причала. Но теперь, казалось, этот причал
отделился от берега и мчался в открытое море. Я смотрел на ее лицо, и
нежность его странно проступала сквозь крепкий грубоватый загар.
Потом ей захотелось пить, и мы прошли на корму в буфет по узкому и
темному проходу.
Лимонад оказался холодным и тугим, как шампанское. Я вспомнил, что
давно не пил лимонада, и подумал, что никогда шампанское не бывало таким
вкусным, как этот лимонад.
Позже, когда мне приходилось пить шампанское и оно мне казалось
безвкусным, как выдохшийся лимонад, я вспоминал этот вечер и думал о великой
и в то же время немного скупердяйской мудрости природы, стремящейся к
равновесию, ибо за все надо платить по цене. И если ты пьешь лимонад,
который тебе кажется шампанским, значит, рано или поздно ты будешь пить
шампанское, похожее на лимонад.
Такова грустная, но, по-видимому, необходимая логика жизни. И то, что
она необходима, пожалуй, грустней, чем сама грустная логика жизни.
Говорят, капля камень точит. Тем более Платон Самсонович. И уже в
сельхозуправлении согласились выделить средства на приобретение таджикских
коз, и уже Платон Самсонович, не дожидаясь официального хода событий,
написал таджикским товарищам об этом, и уже они ответили, что слышали о
нашем интересном начинании и сами собираются приобрести козлотуров, и уже
они договорились обменяться животными и произвести опыты одновременно, и уже
Платон Самсонович уехал к селекционеру, чтобы уговорить его принять партию
таджикских шерстяных коз, но тут грянул гром. И грянул он именно в тот день,
когда Платон Самсонович должен был возвратиться.
В этот день в одной из центральных газет появилась статья, высмеивающая
необоснованные нововведения в сельском хозяйстве. Особенно досталось нам за
бездумную проповедь козлотура, как писал автор. Кстати, в этой же статье
делался смутный намек на то, что опыты знаменитого московского ученого
навряд ли можно назвать вполне удачными, во всяком случае гениальность их
ставилась под сомнение.
О статье мы узнали утром, хотя газету никто не видел. К нам центральные
газеты приходят к вечеру или на следующий день. Но такие вещи узнаются очень
быстро.
Автандил Автандилович был взволнован, как никогда. Он несколько раз в
этот день ходил в обком партии, потом позвонил в райком того района, куда
уехал Платон Самсонович. Оттуда ему ответили, что Платон Самсонович уже
выехал с рейсовой машиной в город. Машина должна была подойти к трем часам.
На это время редактор назначил общее собрание работников редакции.
В три часа мы собрались в кабинете редактора. Рейсовый автобус
останавливался напротив редакции, поэтому сотрудники старались занять места
у окон. Почему-то всем было интересно посмотреть, как он будет выходить из
автобуса.
Все испытывали почти радостное нервное возбуждение. По-настоящему за
козлотура болел только Платон Самсонович, и все понимали, что основной удар
придется по нему. Поэтому остальные сотрудники чувствовали себя так, как
чувствует себя человек, когда ждет большой грозы, находясь под надежным
укрытием. Сладостное ощущение уюта, собственной безопасности.
Автандил Автандилович сидел, отрешенный от всех, глядя куда-то вперед,
в пространство. Перед ним лежал машинописный текст статьи, кажется,
полученный им по телетайпу.
Он впервые забыл выключить вентилятор, и страницы грозной статьи под
струей воздуха, казалось, вздрагивали и закипали от нетерпения.
Фельетонист два раза заходил за спину редактора -- якобы для того,
чтобы посмотреть на карту нашей республики, висевшую над редакторским
столом. И хотя на вскипающей поверхности бумаги навряд ли что-нибудь можно
было прочесть, особенно из-за спины Автандила Автандиловича, и все это
понимали, но все-таки гримасами спрашивали у фельетониста: мол, что там? В
ответ он гримасой же отвечал, что, мол, такого разгрома еще не бывало.
Автандил Автандилович, не глядя, кивком головы водворил его на место.
