концентрические круги, все плотнее сбивающиеся к периферии. От
этого находящиеся в центре казались значительными и большими, а
отдаленные - все меньше и меньше. На столе массивная зажженная
свеча. Вокруг члены суда. Они же подсудимые. Их четверо.
Философ, который выглядел Профессором, не представляя при этом
никакую из наук, напротив его - Убийца, он же Разбойник, Вор, а
между ними - по представителю из духовной и материальной сфер.
Никто из них не имел фиксированного образа, одевая словно
блуждающие маски ипостасей своих сфер в зависимости от оттенков
вопроса.
Ведение заседания было поручено Философу.
Иногда в разных местах возникал Идиот со своими
замечаниями, его безуспешно выгоняли, и, учитывая, что кроме
издевательств, за ним ничего не водилось, терпели, как
назойливую муху.
Тени от судей закрывали публику и отовсюду во мраке
жаркими угольками светились жадные глаза.
Ждали Президента. Но он задерживался. У него был трудный
день и он ушел на прогулку. Решили начинать без него.
- Дамы и Господа, - обратился к присутствующим
Председатель - не соблаговолите ли ответить согласием
освободить умы Ваши от призрачных забот суетного дня и открыть
очередное заседание Великого Синклита.
Присутствие затихло, осмысливая задачу, затем осторожно
ответило "Будет так". Лица судей опустились, приняв это.
- Не будет ли возражений с чьей-либо стороны, если вести
протоколы заседания я попрошу единственного потустороннего для
нас человека, из присутствующих здесь, - Дворника. И возвести
его в ранг Словописца.
Я поднялся и подошел к столу. Философ осветил меня свечой.
Свет прожег меня наскозь и я почувствовал себя в эпицентре
напряженных глаз.
Возражений не поступило. Только Идиот требовал, чтобы
назначили его, как это было прежде, но ему резонно возразили
тем, что уже весь мир свихнулся от чтения его писательской
галиматьи и посему пришел к убеждению о полной бессмысленности
происходящего. Тогда он потребовал мой паспорт.
Кто-то из окружения дал мне бумагу, перо с чернилами и я
сел на пол, невдалеке от стола, готовый к выполнению своего
поручения. А Идиот уселся рядом. "Паспорта у меня нет" -
шепотом сообщил я ему. - "Я знаю, - также шепотом ответил он, -
просто я дурак." "Это увлечение?" "Нет, направление. Умные
тянутся к дуракам, а я - к умным."
- Посвятим заседание совершеннейшей задаче познания Смысла
всех явлений и выявления вины каждого из нас в его искажении.
Зал заволновался, шум сопровождался восклицаниями, а Идиот
зашелся в хохоте:
- Искажения не имеют вины, являясь явлением Смысла!
Поднялся невыразимый гвалт.
Смысл мне напомнил о Блаженном.
Прошло немало времени, как он ушел в неизвестность. Уже
наступила зима. Я по заданию начальства приступил к выполнению
его задач на новом для меня объекте. Дурдом живет своей
загадочной жизнью, пациенты, санитары, врачи и даже
обслуживающий персонал погружены в общие свои проблемы,
выявляющие привод самодвижения в поиске места успокоения
кровоточащих ран умов и сердец.
Я верил, что только сюда рано или поздно закатится
Блаженный. В мире нет ему места. Поэтому и носил постоянно с
собой потемневший философский камень. Сегодня он вел себя
беспокойно и беспорядочно вспыхивал в кармане слабым изумрудным
угольком.
Философ жестом унял словопрения.
- Представителем обвинения сегодня выступит Поэт.
Из мрака вышла нескладная долговязая фигура. Рубище,
длинные, неряшливые волосы и узкая, редкая бородка. Рука
тряслась, глаз подмигивал.
- Прошу Вас, изложите свое дело, - предложил Философ и
осторожно посмотрел на вериги, свисавшие с худой шеи.
- Господа Великий Синклит! - начал Поэт. - Все меняется,
все движется. Неизменен абсурд. Крайняя необходимость принудила
меня обратиться к вам. Помощи ждать неоткуда. Если и вы мне
откажите в ней, даже ад не растопит лед. Освободите от моего
наваждения!
Мальчиком я услышал странную историю, которой и не придал
особенного значения. Меня волновали краски музыки и музыка
тишины. Я писал сонеты, вирши, стансы, непостижимый мир грез
кружил голову сладким дурманом. Я отдавался музам поэтической
гармонии.
Но постепенно в облаке озарений стали проявляться
позабытые образы той драмы. Ненавязчивые, как некий подтекст
обусловленности искусства, они как бы будили мое пренебрежение
к ним и этим сковывали мое воображение. Они приближались,
кружились, издевались, никогда не переходя границы осязания.
Они стали ненавязчивым навязчивым проклятьем. Я хватал их
руками, впивался умом, бился в истерике! Но попытки разгадать
их незатейливый смысл были безуспешны. Он был мне недоступен.
Ходил и спрашивал у незнакомых, стыдясь своих, обращался к
врачам, к блестящим умам. Но бесполезно. Все впустую. Бесился,
искал зашиты у бога в церквях. Увы! Наконец, я оказался здесь,
рядом с вами, и чувствую - Провиденье мне дало шанс. Вы - моя
последняя надежда.
- Мы слушаем Вас, в чем Ваше горе?
- Та странная история проста, быть может до смешного. Но
смейтесь, что ж. На все согласен я. Но дайте, дайте ее смысл! И
как она могла бы статься!
"У попа была собака, он ее любил,
Она съела кусок мяса, - он ее убил."
И об этом оповестил всех в надгробной эпитафии! -
Руками Поэт сжал голову.
- Бессилен разум мой понять. Как можно осознать любовь?
Как можно содержать в голоде, будучи состоятельным, прирученное
безгласное животное, наделенное незащищенной душой ребенка, и
при этом любить его! Любовь питается страданьем? В любви, что
ж, таится злоба? Как мог священнослужитель любви предпочесть
убийство твари божией в угоду пораженного страстью жадного
чрева своего. Убить. Противу просьбе бога: "не убий"! И
торжеством своим над богом упиваться, цинично надпись написав
на скорбном камне. О том, как спровоцированное им, попом,
преступление удовлетворило святую жажду кары. И значит - кара -
есть любовь, а любовь - есть наказанье? А цинизм - в религии
попа? Идущие на закланье овцы тоже безмятежно блеют, как
равнодушно внемлет наш народ явленью будущей беды. Крадущийся
переворот сознанья кверху дном, как лодка килем. "У попа", не у
вора! Безумье, что ли правит миром? Или может все разумно, а я
сошел с ума? Скажите, в чем тут дело, господа?
Скажите, для чего бог дает человеку жизнь? Для цинизма и
убийств под пеленой любви? Если бог набрасывает духовную
тупость на людей, как занавес или как повязку на глаза
приговоренному, какой знак он указывает нам?
Безумный Поэт затих и смиренно опустился на пол.
- Убить попа мало. - В задумчивости решил Убийца и недобро
покосился на Священнослужителя, отчего тот невольно сжался.
- Фольклорный навет. - Кисло объяснил он.
- Перестаньте валять ваньку! - возмутился Материалист и
швырнул тряпку в сторону истца. - Утрите свой нос!
У нас что? Уже нет вопросов поважнее? Чем разбираться с
детской чепухой! Вот ведь беда какая! Какой-то блохоед сожрал
кусок говядины и человек наказал вора! И поделом! Вы что, -
Поэту - издеваетесь над Великим Синклитом?
- О, Господи! - Выдохнул Убийца, тут же став Вором.
Поднялся над столом и приставил кулак к физиономии
Материалиста. Отчего та уменьшилась в размере. - Не сравнивайте
Вора с собакой!
Философ жестом их остановил.
- Капля отражает океан. Но вот в чем вопрос: какие балки
несут конструкцию жизни, обуславливающие ее процессы?
Вдумайтесь в рассказанное здесь. Как сплелись духовность и
любовь, голод с жаждой жизни, а между ними - преступление с
наказанием.
Итак, в чем смысл. Какой смысл в религии, в стремлении к
благополучию, в преступлении. И смысл любви. И жив ли бог. И
есть ли знак беды. В чем смысл жизни человека вообще? От чего и
для чего все есть?
- Я знаю! - заявил Идиот. - От того, что было, - для того,
чтоб жило!
- Давайте всмотримся в духовность и в прагматический
материализм. - Продолжал Философ. - И определим, что они собой
представляют, чем схожи, чем различны, что делают они вместе. В
абстракции мы их не определим, попробуем в проекции конкретных
вопросов. Например, в проекции создания людей. Предоставим
слово Схимнику. Говорите, монах.
Оратор поднялся и, глядя в пространство, словно в вечную
книгу, провозгласил:
- Бог создал людей для владения землей, для заполнения
приплодом своим ее. Для того, чтобы они любили бога, любили
друг друга и наслаждались великой радостью жизни в любви
божией. Трудиться не требовалось по божьему замыслу. Всего бог
дал в достатке.
- Стало быть для того, чтобы они любили бога? - стал
уточнять неприятный Идиот. - Ему, вечному, вдруг однажды стало
одиноко и скучно? Почему вдруг? Что стряслось непосредственно
до момента начала сотворения мира? Ведь что-то должно было
случиться! А может быть так? Чего это я все один, да один? -
вдруг хлопнул он себя по лбу.
- Я не знаю. - сдался монах.
- Это я Идиот, - не унимался Идиот, - это не ответ для
представителя разума. Но тогда пусть монах скажет, чтоб нам
понять намерение бога, какой любви искал он? Что ему надо было
получить от человека? Неужели удовлетворения тщеславия от
всемогущества своего? Недостойным, кажется, для всесильного
учреждение зерцала самого себя для цели самолюбования! Да
любования благодатью своей, подаренной людям! Которой, кстати,
они и не просили. И которой позже пренебрегли. Был бы понятен
порыв бога, если б кто его обидел. Но он один и неизменяемый.
Так объясни: что есть любовь по замыслу бога? Только не говори
бессмыслицу, что это чувство сердечной привязанности. Бог
сердцем не наделен, но он - любовь. И зачем она? То есть - он.
- Послушайте! - воскликнул Поэт, - а может, любовь - это
просьба, вопль мольбы ответить чем-то на страданье, чтобы унять
ее любви объектом? Ну, как лекарством боль? И бог - это вопль?
И мир родил, чтобы унять свое страданье?
- Я не могу разговаривать с этими идиотами! - наконец не
выдержал Схимник. - Я требую аутодафе! Бог не нуждается в
осмыслении его! Я протестую! Главное - вера, а ум - приложение
к ней.
Идиот, сбившись в бестолковость, завопил:
- Я не могу верить попам, которые верят в непорочное
зачатие!
- Профессор! - Схимник преобразовался в Теолога. - Следует
ли в данной аудитории объяснять смысл постулатов веры?
- Сделайте любезность. - Попросил Философ.
- Есть основополагающие догматы, запрещенные для
логического анализа. И непорочное зачатие, и божественность
Иисуса Христа, и воскрешение его из мертвых в их ряду. Они
определяют рубеж веры. Приняв их бесприкословно, человек сразу
оказывается в пространстве отношений с богом, определенных
данной религией. До него человек предоставлен сам себе. Догматы
ему представятся пустыми и потеряют сиысл.
- Все имеет смысл, даже если он далек от человека, -
заметил Председатель. - Только можете ли Вы определить разумную
величину того барьера? Ведь можно было б принять постулаты,
доступные для любого рационального ума и этим отказаться от
некой условности религии. И жизненная мудрость составила б ее
заветы. Но и можно создать религию доступную лишь для кучки
избранных, отрицающих рациональный ум вообще. И сделать ее
содержаанием клана, противостоящих большинству. Что определяет
смысл барьера?
- Догматы не люди устанавливают, их дает бог.
- Что-то он много разных надовал для разных религий. -
