- При лунном сияньи всех аура метит.
- Но в таинстве вашем таится томленье. В тумане лукавства
взор бредит словами.
- Есть в нем заклинанье послушать молчанье, понять
откровенье душою. Что будет - случится, судьба выбирает. И мы
приглашаем в таинственных кущах к Явленью.
- Чего же, волхвы?
- Философского Камня.
Старцы бережно подняли изумрудный огонек и протянули его
мне.
Я приближаюсь ближе, ближе, еще ближе, руки вперед, и ...
О, Боже милосердный! Что я вижу!
Сквозь образы волхвов, как из миража навстречу мне выходит
человек и камень подает своей рукой.
Я приближаюсь лицом к его лицу...Этого не может быть! Он -
это я, но чуть постарше! Мы долго смотрим друг на друга. Я
оторопело, он с бесконечной грустью.
- Как мне назвать тебя?
- Нет нам, брат, с тобою имени. Потом поймешь. И вновь,
как я, пройдешь сквозь время к себе навстречу.
И бережно положил мне на ладонь то, что было названо.
- Возьми. В нем Тайна. Она откроется жертвенному агнцу
божию. Ты должен сделать так, чтобы Слово стало Плотию. Таков
наказ Отца.
Сказав так, он слился со мной, как тень сливается с
предметом. Небольшой жаркий камешек с многочисленными гранями
тут же вобрал в себя весь свой свет, втянул лучи, оборвав их у
звезд, остыл, стал абсолютно черным и отяжелел.
Все погрузилось в тьму и исчезло. Тишина, как
совершенство.
БЛАЖЬ И БЛАЖЕННЫЙ
Утром я проснулся в разбросанной постели. Было ясное
осознание какой-то необъяснимой ответственности. Такое бывало,
когда я прежде выпивал. Но с этим я давно распрощался, не найдя
в том успокоения. Рука была сжата в кулак. Расправив ладонь, с
удивлением обнаружил на ней небольшой, но навесистый черный
камешек. Оторопь взяла. Я вспомнил сон. "Что будет - случится."
Философский камень! Нереальность перешла в реальность!
Поразительное чудо! "Так, так, - думал я. - Найти агнца божия!
Это кого ж?"
В этот летний день солнце стало томить уже с раннего утра.
Я подмел дорожки, собрал бытовые отходы под стенами пятиэтажки,
стекла от разбитых бутылок, которые каждый вечер выбрасывались
из ее окон, подобрал всякую разбросанную дрянь и все отнес в
большой мусорный ящик. Выбитую, как обычно, фанеру в дверях
забил снова. Поправил сломанный штакетник у подъезда. И стал
толкать машины, перегородившие проходы и тротуары, чтобы они
своим отвратительным визгом позвали хозяев. До реформ они этих
машин не имели, но служили материально ответственными за
народную собственность. Народная собственность околела, а
благосостояние стражей ее тут же возросло.
Осталось дождаться мусоровоза, чтобы потом, когда он
опрокинет содержимое ящика в свою клоаку, навести вокруг него
порядок.
Во дворе под тенистым деревом у развесистых кустов уютно
разместились зашарпанный, но полированный местами столик,
скамейка, тарные ящики. Это наш дворовый клуб. Там уже сидят.
Запрокинув голову, отслеживает игру света и теней на
блуждающих листьях тополя спившийся после разгона института и
теперь безработный бомж кандидат технических наук Животовский.
Бомжом он стал, когда, не выдержав яростных рекомендаций радио
и телевиденья, заложил квартирку под проценты какой- то фирме,
уехавшей вскоре на Багамы с чужими деньгами, оставив, конечно,
большую часть государству, подтрунивающим теперь над ним за его
легковерность. Так сработала идея гения российской экономики:
чтобы дать народу - надо отнять у него.
Рядом в заштопанном кителе и цветных штанах сосредоточенно
нервничает отставной полковник Сковородников. Он ждет, когда
зеленый военный фургон привезет канистру ворованного
технического спирта и противогазы. Вместе с соседом Альбертом,
студентом юридического факультета, ему предстоит приготовить
высококачественную продукцию фирмы "Кристалл". Наклейки и
пробки привозит студент из института, а воронка и ванная у него
есть. Противогазы готовятся к войне.
Пара ведет интеллигентную беседу. Я присел послушать.
- Полковник, - говорит Животовский, - какую ценность имеет
человеческая жизнь?
- Жизнь ценности не имеет. От нее одни убытки и хлопоты.
Его расти, корми, обучай, а потом он смотрит на тебя, как бы из
тебя же что-нибуть выжать в свою пользу. Последнее отнимет и
рожу набъет. Ценность будет тогда, когда с него больше
возьмешь, чем дашь. А пока от людей одни убытки. Нанять убить -
тысяча долларов. Вот и вся ценность.
- Это Ваше кредо?
- Вот вы, гнилые моралисты, твердите о жалости, о
человечности, так какая прибыль с нее? Стране нужен
экономический прорыв! Как достичь? Нужно, во-первых побольше
свободного пространства и сил для рывка. Слишком много людей на
нашу бедность. Когда еды маловато, то и животные душат свой
приплод. Нужны расстрелы и война. Пусть люди постреляют. Оружие
разрешить. И конечно придушить пенсионеров, которые не могут
ничего. Во-вторых, побольше жесткости. Бить любыми приемами.
Власть не разрешит, сами будем это делать. Станем только
крепче. И основное, - разрешить свободно воровать. Чтоб довести
воровство до предела. Тогда все расставится по своим прочным
местам. Вот и начнется прорыв. Не будем так делать - коммунисты
снова придут к власти, чтоб давить свободные порывы народа. Вот
этого мы не допустим. В этом, так сказать, залог необратимости
наших демократических завоеваний. Так что это не кредо. Это
путь выживания. Все демократические страны его прошли, но не
так сжато.
- А Вы, конечно, за демократов?
- Не. За демократию только дураки. Да и откуда в России
взяться демократии? В России бары да холуи. Если не будет
барства и холуйства, тогда и жить незачем. Нет. Я за рыночные
отношения. Но с холуйством.
- Это как?
- А так. Ты смотри, что от меня оторвать, я от тебя.
Хочешь жить? Набирайся сил и ума, чтобы смог побольше да
похитрее отнять. А если у меня ничего нет, дай мне возможность
это произвести. Иль заработать. Так все и вытянемся.
- А как с холуйством это совместить? - кривится и не
понимает Животовский.
- Каждый должен иметь право выбиться в начальники. Чтобы
запрещать чего-нибудь для общего блага. Да присматривать,
получая чего надо. Да разрешать за деньги. Сохранять
какой-нибудь порядок.
- Зачем это нужно?
- А затем, чтоб уважение сохранить. Его холуйство бережет.
А не демократия.
- Я думаю, что холуй должен ненавидеть хозяина за унижение
свое.
- Ошибаешься. Нет большего наслаждения, чем отдаться
целиком унижению. Унижение чувствуют не переломившие свою
гордыню. Им и на роду написано быть униженными. Блажен раб,
целующий ноги господина.
- А дальше?
- Дальше также и до бесконечности. Еды будет, как на
швецком столе, лопай и тащи, лучше пусть гниет у тебя, чем у
другого. Потребности всегда будут больше возможностей. Но тогда
и начальников будет побольше. Получаешь сам - делись с другим.
- Люди не думают, как Вы. Не зря же восстанавливаются
храмы.
- Храмы, чтоб совесть отмывать. На всякий случай. Грех, он
запросто искупается. За нас Иисус все искупил. Только свечку
поставь, да скажи: Господи помилуй! Чего там. Жизнь дана для
радости, так и рви ее как можешь. Люди не дураки, все голосуют
за рынок. Вон идет человек, спроси.
Нецензурно выражаясь, приплыла толстая тетка Ольга
Ивановна.
На ней запятнанный белый фартук, прикрывающий рейтузы и
бушлат. Она представитель малого бизнеса. Ее палатка недалеко
от нашего дома, рядом с отделением милиции. В ассортименте
водка полковника и всякая дрянь, изъятая милицией у
расплодившихся неорганизованных торговок. До победы реформ она
преподавала детям литературу, этику и физкультуру, чтоб набрать
часы. А нынче она при деньгах, а значит - при власти.
- Где баланс? - Сковородников не уважает брань, а уважает
четкость.
- Где дилижанс. Ты мне бухгалтера найди для баланса -
тетка стала в позу учительницы. - Да чтоб не пил, как старая
лошадь!
Лицо полковника теряет правильные очертания.
- Ну, ты и б...!
Ольга Ивановна счастливо смеется. Она любит, когда в ней
чувствуют женское начало. К тому же она где- то прочла, что
эротизмом проникнута древняя индуистская религия, увидевшая в
нем знак миросотворения и источник всех благ, и догадалась, что
мат подспудно отражает эти же религиозные представления,
вышедшие из подсознания российского народа. Матерный язык и
идет из подсознания. И является первичным по отношению к
полинявшему и пресному литературному, выношенному бесполыми
монастырскими старцами, да витиеватыми иностранцами, привыкшими
пальцами делать то, что русские делают иными частями. Она была
уверена, что зажим мата дряхлой интеллигенцией произошел от
слабости позиций коммунистов. Знание же его позволит лучше
понимать и передавать неисчерпаемые нюансы отношений русской
души. Исконную культуру не уничтожить. Ее следует
восстанавливать со школьной скамьи.
Как-то я спросил словесницу: "Как отразится капитализация
страны на русский язык?" Она вздохнула и ответила так: "Как
отразилось иго татар на него. Если не удержим свою
самобытность, русский язык погибнет вовсе. Процесс уже пошел.
Вон - автолайн вместо извозчика, змеиное шоу, вместо
праздничного представления, бизнес вместо охмуриловки. Удержит
натиск иностранщины только мат. Его не искоренишь и ничем не
заменишь. Мы же все обматерим." "Почему постоянным фигурантом в
мате присутствует чья-то мать, давшая название этому
фольклору?" "Плодородие всегда было источником жизни.
Плодородие земли, стада, семьи. Его ждали, призывали, желали
себе и другим. За ним видели изобилие, успех. Слово Мать
обозначало женское, плодородное свойство, которое могло
проявится при покрытии его мужским свойством. В русской
языческой вере мат имел образ пожеланий благополучия. Гонение
на него пошло с введением нерусской веры - христианской, от нее
он стал считаться сквернословием. И стал в народе проявлением
необузданного протеста против порабощения чужим своего."
Вместе с ней школьница, умница, красивая девочка Маша. У
Маши талант художницы. Это видно по ее лицу.
"Художник видит чувством, - говаривала она, - но в людях
оно спит и его надо будить. Любыми способами. Самый блестящий
результат дает эротика." На самом деле она любила чувствовать,
отдавая чувству понимание жизни. И развивала восприятие
чувством, как развивает музыкант свой слух, а дегустатор -
обоняние и вкус. Она вливалась в природу, как кошка в утро.
Грациозная, чувственная, бесстыдная, она носила свою наготу
также непринужденно, как рабочий спецовку. Маша нашла свое
увлечение в профессиональной проституции, не ведая сути
первородного греха. И не потому, что решилась выйти на рынок
секса, а потому, что она обожала своим необыкновенным телом
рисовать этюды искуса его. Вычерчивать орнаменты желаний и
плести из них красочные кружева, вытаскивая из партнера
неведомую ему рудиментарную страсть. Чтоб и одарить его этим
озарением. Оплата придавала законченность творению. И служила
границей между разными мирами.
Ольга Ивановна боготворила юное дарование, как яркое
свидетельство самоутверждающегося женского начала в чистом его
виде, какое, видимо, изначально и было сотворено богом.
Гранддама вытащила из под одежды моток ассигнаций,
несколько отделила и протянула опухшему производственнику.
- Вон твои ворюги едут. Расплатись. Да возьми с них
