языку ритмические движения рукой, чтобы выжать из Жана все, до последней
капельки. И когда поток хлынул, Эммануэль пила из него медленно, глубокими
глотками, а последнюю, самую драгоценную каплю, она слизнула языком.
Она была так готова к оргазму, что пролилась, едва только Жан
склонился к ее лону и коснулся губами маленького напряженного бутона плоти.
- Теперь я тебя возьму, - пробормотал Жан.
- Нет, нет! Я хочу пить из тебя снова. Скажи, что ты дашь мне этот
напиток. О, ты прольешься ко мне в рот опять, скажи, скажи мне это, я тебя
прошу. Это так чудесно, я это так люблю!
- А твои подружки, когда меня здесь не было, ласкали тебя так же
хорошо? - спросила она, когда оба они перевели дыхание.
Он рухнул на нее, и в ту же минуту ей так сильно захотелось быть
взятой, как ему захотелось взять ее. Двумя пальцами левой руки она сама
раздвинула свое лоно, а правая потянулась к древку, помогая ему погрузиться
так же глубоко в другое отверстие, как только что оно погружалось в ее
горло. Но ей хотелось чувствовать его и сейчас губами. Он целовал ее рот,
проводил по ее губам языком, но воображение помогало ей почувствовать на
губах пряность семени, и то наслаждение, которое полнила ее внизу, бурлило
и в ее горле. И она умоляла: "Еще!
Еще! Пронзи меня! Сильнее, крепче!".
Она чувствовала, как в ее глубинах фаллос припал к устам матки и
спаялся и ними - так пчела проникает к цветку в поисках нектара. Ей так
хотелось, чтобы Жан пролился, и она так старалась, чтобы и живот ее и зад
убедили его не медлить: каждый мускул ее тела, тела гибкого, хищного зверя,
старался помочь мужчине поскорее испытать последний трепет. Но Жан хотел
быть победителем в этой борьбе, хотел чтобы первой изнемогла она. И он
наносил ей удары быстрые, могучие, стараясь, чтобы его кинжал прошел в ней
как можно больший путь, погружая его в раскрытую рану по рукоять и почти
весь потом вытаскивая его наружу. Яростно, со стиснутыми зубами, трудился
он над нею, жадно вслушиваясь в ее хриплые крики, выпивая ее горячий запах.
А она билась под ним, подскакивала словно под ударами хлыста, царапала
спину и кричала, кричала, кричала, кричала...
И, наконец, и крики, и дыхание, оборвались, и она вытянулась,
успокоенная, едва ощущая свое тело, но в душе сожалея, что такое же
возбуждение не овладело и ее рассудком, что ее мозг не смог так же
трепетать и биться, как трепетала и билась только что ее влажная плоть.
Ей не хотелось, что он двигался, и Жан, словно поняв это, застыл на
ней неподвижно. Она прошептала:
- Я бы хотела заснуть вот так с тобою во мне.
Он прижался щекой к ее щеке. Черные завитки щекотали ему губы. Он
потерял счет времени - сколько же оставались они в таком положении?
Потом он услышал шепот:
- Я умерла?
- Нет, ты живешь во мне, а я в тебе.
Он крепко сжал ее и она задрожала.
Любовь моя, мы и в самом деле одно существо. Я - только частица тебя.
Он с нежностью поцеловал ее, и это было толчком к пробуждению.
- Возьми меня опять! Еще глубже! Раскрой меня, разорви! Доберись до
самого сердца!
Она просила и смеялась своим же просьбам:
- Лиши меня невинности! Я тебя люблю! Я готова! Я тебе отдамся!
Сломай меня!
Он принял условия игры:
- Отодвинься чуть-чуть. Так, теперь опустись немного. Не бойся, делай
все, как я скажу.
- Да, - прошептала она, млея от искушения. - Да, - повторяла она.
- Делай все, что захочешь! Не спрашивай меня - делай!
Ей хотелось найти в себе способность погрузиться еще глубже в сознание
того, что ее берут, совершенно отдаться на волю своего обладателя, быть его
безвольной игрушкой, чтобы ее ни о чем не просили, а только приказывали ей
быть слабой, покорной, послушно открывающейся навстречу любым желаниям.
- Там вам даже будут петь серенады, если станете заниматься любовью.
Днем под солнцем, на мягком песке или в тени сахарных деревьев вы всегда
сможете найти прелестного мальчика, готового вас развлечь и сделать
счастливой всего за один текаль. А ночью вы будите лежать на пляже, на
границе воды и суши, и волны будут гладить ваши волосы и плечи, а глаза
ваши будут устремлены к далеким звездам, и к вам будет склоняться
прекрасное юное лицо... Ах, надо не упускать шанса быть женщиной!
Зал был похож на любой купальный зал в Европе. Японка в расшитом
крупными цветами кимоно встретила их, сгибаясь в поклонах, прижимая руки к
груди. Она повела их по длинным коридорам, сквозь запах горячего пара и
духов, потом остановилась перед какой-то дверью и снова чуть ли не
перегнулась пополам. Все молча, и Эммануэль подумала, уж не немая ли она.
- Ты можешь войти сюда, - сказала Ариана. - Все массажистки одинаковы.
Я буду в соседней кабинке. Через час встретимся.
Эммануэль растерялась: она никак не ожидала, что Ариана оставит ее
одну. Дверь, распахнутая перед нею японкой, вела в маленький банный зал,
освещаемый низкоподвешеными лампами. Возле массажного стола ее ждала совсем
молоденькая азиатка. На ней был голубой халатик, а лицо выражало
приветливость радушного хозяина, встречающего долгожданного гостя. Она тоже
поклонилась, произнесла несколько слов, совершенно не заботясь, понимают ли
ее, подошла к Эммануэль и легкими пальцами стала расстегивать одежду.
Когда Эммануэль оказалась раздетой, девушка показала ей рукой на
бассейн, наполненный голубой благоухающей водой. Она провела смоченной в
воде рукой по лицу клиентки и приступила к процедуре: стала методично
намыливать ее плечи, спину, живот. Эммануэль задрожала, когда покрытая
горячей пеной губка заскользила по внутренней поверхности ее ног.
Омовение закончилось, тело Эммануэль было вытерто горячим полотенцем,
и сиамка жестом пригласила Эммануэль вытянуться на обитом шерстью столе.
Сначала она поколачивала ее ребром ладони легкими умелыми ударами,
пощипывала мускулы, нажимая на крестец и икры, потягивала фаланги пальцев,
долго мяла затылок, похлопывала по голове.
Эммануэль чувствовала себя превосходно в охватившей ее полудреме.
Затем массажистка вооружилась двумя аппаратами, каждый величиной со
спичечный коробок. Укрепила их на тыльной стороне ладоней, и аппараты сразу
же загудели, как запущенный детский волчок. Гудящие руки начали медленно
двигаться по обнаженному телу, проникая во все выемки и впадины, скользя по
ключицам, под мышками, между грудями, между ягодицами. Затем они перешли к
внутренней поверхности бедер, выискивая там самые чувственные точки.
Эммануэль дрожала всем телом.
Ее ноги раздвинулись, она грациозными движениями подняла нижнюю часть
живота, и губы ее открылись, словно подставляя себя для поцелуя, но гудящие
руки отодвинулись и поднялись к груди. Они двигались там взад и вперед,
подобно утюгу, разглаживающему каждую складку ткани. Когда послышался еле
уловимый стон Эммануэль, руки добрались до сосков и поползли по ним, то
слегка касаясь их верхушек, то глубоко и сильно вдавливая их. Поясница
Эммануэль начала двигаться, словно ее подбрасывали волны. Она выгнулась
дугой, закричала. Но руки все продолжали свою упоительную работу, пробегая
по груди, пока потрясающий оргазм не погрузил Эммануэль на время в
безразличную вялость.
Массажистка немедленно возобновила свои заботы о плечах, руках,
лодыжках клиентки. Эммануэль медленно приходила в себя. Она открыла глаза и
улыбнулась слабой извиняющейся улыбкой. Юная сиамка ответила ей понимающей
гримаской и что-то произнесла вопросительным тоном. И тут же потянула
длинные тонкие пальцы к самому низу живота, приподняла брови, как бы
спрашивая позволения. "Да", - кивнула Эммануэль. Руки, снабженные
вибромассажером, тщательно трудились на поверхности и в каждой складке
внутри, зная в совершенстве давая передышки, уверенная в результате сиамка-волшебница виртуозно
дополняла электрическую мощь инструмента порханием, легким царапаньем,
растиранием.
Эммануэль сопротивлялась изо всех сил, но нее хватило ненадолго.
Она начала содрогаться столь сильно, что на лице массажистки отразился
даже легкий испуг. И долго после того, как руки оставили его, Эммануэль
продолжала извиваться, судорожно вцепившись в край белого стола.
Когда они встретились у входа, Ариана сказала:
- Жаль, что стены все таки довольно плотные. Когда ты там была тебя
можно было заслушаться. Теперь можешь меня не уверять, что больше всего
любила математику.
Мари-Анж уже четвертый день кряду приезжала к Эммануэль в
послеобеденное время. И всякий раз подвергала хозяйку обстоятельному
допросу, интересуясь - и удовлетворяя свой интерес - различными деталями: и
что проделала ее подруга с мужем в реальной жизни, и какие сцены
проносились в ее воображении.
- Если бы ты в самом деле отдавалась тем мужчинам, которым ты
отдаешься в своих фантазиях, - заметила она однажды, - ты стала бы
настоящей женщиной, с тобой все было бы конечно.
Как ни странно, при всей свободе их отношений, в одном пункте
Эммануэль не осмеливалась быть с Мари-Анж откровенной до конца. Иногда
только, неловко, с трудом, позволяла она себе намеки, не уясняя однако,
поняла ее девочка или нет. Она сама не могла объяснить себе эту робость -
ведь ничего в поведении ее подруги не заставляло Эммануэль быть застенчивой
и скрытной: едва появившись, Мари-Анж сразу же раздевалась, ей ничего не
стоило сбросить с себя все по первой же просьбе Эммануэль, и чаще всего
подруги проводили время на затененной терассе совершенно нагими. И,
несмотря на все это, возбуждение, овладевавшее Эммануэль, выражалась лишь в
том, что она разнообразила практику на собственном теле, никогда не
решалась ни притронуться к телу подруги, ни попросить, чтобы она
прикоснулась к ней, хотя хотелось ей этого до смерти. Стыд и бесстыдство
боролись в ее душе.
Доходило до того, что она спрашивала себя - не ища, впрочем, точного
ответа - не есть ли эта необычная скромность и сдержанность на самом деле
лишь высшая утонченность, которую безотчетно требовала ее чувственность; не
есть ли отказ от тела Мари-Анж, к которому она себя приговорила, более
изощренное и изысканное наслаждение, чем простая физическая близость. В
этой ситуации, стало быть, когда девчонка располагала ею как угодно, ни в
чем не уступая ей себя, для Эммануэль открылся не источник страдания, а
необычное, тонкое наслаждение.
И точно такое же, невиданное раньше, наслаждение заключалось для
Эммануэль в тайне, которая окутывала сексуальную жизнь Мари-Анж.
Эммануэль поняла, что согласившись не нарушать этой тайны, она
испытывает больше радости и плотской, и духовной; ей было сладко ставить
спектакли сладострастия, а самой не видеть сцен, поставленных по той же
пьесе другим режиссером. И, если она каждый день с таким нетерпением ждала
появления своей маленькой подружки, то, главным образом, не для того, чтобы
видеть ее наготу и быть свидетельницей ее похотливых забав, а чтобы самой -
что было, разумеется, более смелым и волнующим - вытянувшись в шезлонге,
ласкать себя перед испытующим взглядом Мари-Анж. Очарование не исчезало и
после ухода подруги:
Эммануэль по-прежнему видела перед собой удивительные зеленые глаза и
до самого вечера продолжала свои занятия любовью.
Они встретились и рассмеялись: обе были одеты в совершенно одинаковые
полуверы из черной хлопчатки и черные шорты.
- Вы носите лифчик? - поинтересовалась Ариана.
- Никогда! У меня нет ни одного, - ответила Эммануэль.
- Браво!
И Ариана крепко обхватила Эммануэль и оторвала ее от земли легко, без
заметных усилий. Кто бы мог подумать, что эта женщина обладает такой
физической силой! А Ариана между тем объяснила:
- Не верьте всем этим глупостям, что теннис или верховая езда могут
испортить грудь, если ее не упрятать в это дурацкий мешок.
Наоборот, чем больше занимаешься спортом, тем крепче она становиться.
