Мэри опять вскрикнула от боли и открыла глаза. Лицо священника
нависало над ней, губы его впились ей в щеку. Рука священника вцепилась
в грудь Мэри.
- И вечная мука. И плоть сгорает, но земля не принимает ее...
Мэри ощутила на своем теле эти шарящие мужские руки, она вдруг
закричала и зажмурила от ужаса глаза, а когда их снова открыла, то
увидела перед собой красивого юношу. Мэри поняла, что это Майкл Томас.
Юноша был прекрасен, его чудесная улыбка словно прощала Мэри. Рядом с
юношей стоял еще кто-то: зыбкий силуэт, надвигающийся на девушку. Этот
кто-то касается ее обожженной руки, и его успокаивающий голос велит Мэри
довериться Богу, он нашептывает ей: что в Царстве Божьем еще найдется
место для нее...
Мэри Ламонт очнулась и тупо уставилась на фотографию Дэмьена Торна,
но вместо его портрета, она различала лишь смутные очертания того
неясного молодого лица. Слова из только что пережитого видения еще
долетали до нее: "Покайся. Еще есть время".
Старуха поднялась с кровати и заковыляла к письменному столу. Достала
ручку и бумагу. Крепко зажав в кулаке ручку, она с трудом выводила
буквы. Старуха почти вертикально держала ручку, и каждая давалась ей
ценой огромных усилий, то и дело заставляя морщиться от боли:
"Простите меня, святой отец, ибо я согрешила..." Старуха писала два
часа подряд, и перо, будто само по себе, медленно скользило по бумаге.
Закончив, Мэри Ламонт достала конверт и адресный справочник. "Отцу де
Карло, - пометила она на конверте, - монастырь Сан-Бенедетто, Субиако,
Италия".
На всей земле не осталось другого существа, кому Мэри Ламонт могла бы
признаться и покаяться. Де Карло был единственным человеком, который,
возможно, понял бы ее и поверил всей этой страшной правде. Старая
женщина оглянулась. В комнату пробивались первые лучи рассвета.
Мэри Ламонт дотянулась до телефонной трубки и вызвала такси.
***
Машина мчалась на восток. Возвращаясь в памяти к своему детству, Мэри
Ламонт размышляла, простит ли ее де Карло. А вдруг он решит, что ее
раскаяние - это всего лишь отчаянная попытка застраховать себя от
вечного адского огня. Старуха сжала под шалью письмо и почувствовала,
как по щекам опять заструились слезы. Она молча оплакивала себя, свою
попусту растраченную, проклятую жизнь и того младенца, которого убила.
Мэри Ламонт раскаивалась в том, что помогла когда-то появлению на свет
ублюдка...
- Приехали, - прервал ее мысли водитель. Старуха с трудом вернулась к
действительности и тупо уставилась из окна на какую-то контору. Заметив
почтовый ящик, она облегченно вздохнула.
- Я опущу, опущу, - с готовностью предложил шофер, но старуха уже
выбиралась на костылях из такси.
- Ну сама, так сама, - согласился таксист, терпеливо ожидая ее.
- Вот теперь все отлично, - сообщила старуха, возвратившись в машину.
- Второй поворот налево, пожалуйста.
Церковь все еще возвышалась на прежнем месте. Хотя от нее уже
оставались одни руины: полуразрушенные стены с покосившейся табличкой
"Церковь Святого Луки". Храм, где когда-то крестили Мэри Ламонт, а еще
раньше ее отца и деда.
Кое-как выбравшись из такси, старуха несколько минут постояла на
тротуаре, который вибрировал под многочисленными отбойными молотками. На
одной из церковных стен висела табличка "На снос".
- Неужели на этой земле не останется ничего святого? - еле слышно
прошептала старуха, с трудом пробираясь к главному входу. Кости ее
разламывались. Мэри Ламонт вдруг резко обернулась. Таксист захлопнул
автомобильную дверцу и теперь сидел, прикрыв глаза и, очевидно, решив
подремать до ее прихода.
Старуха с трудом ковыляла по тропинке. Массивные дубовые ворота
куда-то исчезли. Мэри Ламонт вошла внутрь и подняла голову, разглядывая
обвалившийся во многих местах потолок. Она зажала уши, пытаясь
избавиться от оглушительного грохота отбойных молотков. Но теперь ногами
она еще более отчетливо ощутила их вибрацию. Скамеек не было и в помине,
сохранились лишь алтарь и кафедра. Старуха медленно ступала, пряча глаза
от всепроникающей пыли. Часто моргая, она добрела до постамента рядом с
кафедрой и подняла глаза на большую каменную статую, которую помнила еще
с детских лет. Мэри Ламонт застыла, вглядываясь в лицо Христа.
От статуи так и веяло спокойствием. Взгляд Христа, казалось, был
устремлен на воображаемую паству, руки Спаситель скрестил в молитве на
груди.
Старуха склонилась перед фигурой и начала бормотать молитву, слова
которой едва помнила. Внезапно память прояснилась, и она запела псалом.
Ее пение словно подхватили отбойные молотки, с новой силой вгрызающиеся
в церковное чрево.
Статуя покачнулась, лик Христа чуть не заволокло клубами пыли,
поднявшимися с каменных плит. Старуха еле поднялась с колен и коснулась
своей шеи. Знак - три крохотные шестерки - исчез.
Мэри Ламонт зарыдала. Но это уже были слезы счастья.
- Я прощена, - прошептала она.
Стена позади нее задрожала, и статуя зашаталась на постаменте.
Старуха распрямилась и простерла руки к фигуре Христа:
- Прими меня, Господи, в Царство Твое. Последнее, что она увидела,
было лицо статьи, обрушившейся на нее. Подбородок изваяния расколол
череп Мэри Ламонт, а каменные персты пронзили ее изможденную грудь.
Старуха успела крикнуть, вложив в этот предсмертный вопль всю
самозабвенную радость.
Спустя несколько минут рабочий нашел ее. Ему почудилось, будто он
слышал чей-то крик, тогда он взобрался на стену и разглядел оттуда
погребенную под статуей старушку, как в прощальном любовном порыве
обвившую руками и ногами каменную фигуру Христа. Одна нога старушки еще
подергивалась в предсмертных судорогах, из глаз струилась кровь, и этими
кровавыми очами она через каменное плечо Христа взирала на
остолбеневшего рабочего. И тут ему, уже теряющему сознание, вдруг
показалась, что старушка улыбается.
Глава 4
В одном из номеров римского отеля раздался телефонный звонок. Филипп
Бреннан, зевая, отстранился от жены, потянулся к телефонной трубке и
снял ее. Звонил его секретарь.
- За ночь что-то изменилось в повестке? - спросил у него Бреннан. -
О'кей, пришлите депешу с утренним кофе, а я через полчаса спущусь.
Бреннан положил трубку и выскользнул из постели. Маргарет даже не
пошевелилась. Эта ночь вымотала их: за последнее время любовь
превратилась для супругов просто в грубый, необузданный секс. Маргарет
это все более и более нравилось, да и его, пожалуй, возбуждало не
меньше, однако иногда все-таки хотелось нормальной человеческой теплоты
и нежности. Под душем Филипп сморщился от боли, когда струя воды
коснулась царапины на спине. Намыливая губку, он вдруг заметил следы
укусов на своей груди. Супруги, конечно, мечтали, что все в Риме будет
романтично, однако эта сторона их отношений обернулась просто какой-то
ненасытной страстью Маргарет.
Когда Бреннан оделся, пакет с документами уже ожидал его. Филипп
медленно потягивал кофе и пробегал глазами последние сообщения разведки
из Тель-Авива о передвижениях войск на Голанских высотах. Весь текст
информационных бюллетеней, все это словоблудие он постиг еще с детства.
Мало что изменилось с тех пор. Те же штампы, те же интонации. Пожалуй,
значительно возросла только интенсивность событий. Мир словно наполнился
страхом и напряжением с тех пор, как у ливийцев появилась бомба.
Бреннана радовало, что во время его нынешней поездки в Рим он
выступал в роли наблюдателя; очередной его визит завершался, как
правило, заключением какого-либо контракта. Пресса заинтересовалась его
приездом, предполагая, что нацелен он на нечто большее, нежели обычная
посольская рутина. Журналисты уже впрямую пытались выудить у него
информацию о цели посещения. На все вопросы давался стандартный ответ:
"никаких комментариев". Пусть думают, что хотят. С него достаточно и
собственных планов, что они там припасли для него, интересовало Бреннана
постольку поскольку.
Покончив с кофе, Филипп чмокнул спящую жену и покинул номер в
прекрасном настроении. Он был готов во всеоружии встретить новый день.
***
Несколько позже основные стороны, принимавшие участие в переговорах,
подписали совместное коммюнике о том, что дискуссии, проходившие в
конструктивной обстановке, явились на редкость плодотворными.
Представители прессы держали нос по ветру и умели прекрасно читать между
строк. Таким образом они очень скоро пришли к собственному выводу:
никаких мало-мальски значимых результатов достигнуто не было.
По-прежнему оставался нетронутым целый ворох проблем, не намечалось и
проблесков надежды в том, что когда-нибудь воюющие стороны сядут,
наконец, за стол переговоров. Движение Палестинского Фронта Освобождения
сплошь и рядом состояло из дюжих молодцов, ветеранов сирийской и
ливийской компаний, и для них слово "компромисс" означало ругательство,
да и Кнессет с первой же бомбардировки перестал поддаваться давлению
извне.
Сложилась очередная тупиковая ситуация, и Бреннан, слушая одну
заумную речь за другой, размышлял, сможет ли он сам, заняв пост
Госсекретаря, принести хоть какую-нибудь пользу. Выхода из сложившегося
положения не было видно. Стоило очередному политику выйти с
предложением, тут же находился его противник, отвергавший это самое
предложение до того, как его начинали обсуждать.
Погруженный в собственные мысли после утренней встречи, Бреннан
пересек фойе. Кто-то окликнул его, затем тронул за плечо. Филипп резко
обернулся. Плотный, невысокий мужчина смотрел на него. В руках он сжимал
большой кожаный кошель.
- Синьор Бреннан, моя фамилия Фасетти, я из службы безопасности при
отеле. - Бреннан кивнул. - Извините за беспокойство, сэр, но вас тут
дожидается один человек. Он говорит, что ему необходимо вас видеть.
- А не пошлете ли вы его...
- Он утверждает, будто он монах, сэр, - возразил Фасетти. - Но
какой-то он уж больно светский монах. - С этими словами Фасетти вручил
Бреннану кошель. - Он принес вот это.
Филипп принял кошель и вытащил из него кинжал. У него перехватило
дыхание при виде треугольного лезвия и рукоятки в виде распятия.
- При входе в отель монах поинтересовался, есть ли здесь охрана, -
добавил Фасетти. - И когда один из сотрудников службы безопасности вышел
к нему, тот заявил, что хотел бы видеть вас. А затем передал моему
человеку этот кинжал. Он объяснил, что если бы этот кинжал нашли у него,
то могли бы сделать совершенно неверные выводы.
- Точно, - согласился Бреннан. Он слегка провел пальцем по лезвию и
тут же прикусил губу: на пальце появилась кровь.
- Монах хочет вам что-то объяснить по поводу этого кинжала. Конечно,
мы не собирались беспокоить вас, но...
Бреннан сжал рукоятку и всмотрелся в охваченный агонией лик Христа.
Он был заинтригован.
Вернув Фасетти кинжал, Филипп направился к лифтам.
- Пришлите его ко мне наверх, - бросил он уходя. - Интересно
взглянуть на этого монашка, а вы позаботьтесь о стилете, ладно?
Поднимаясь к себе в номер, Бреннан до боли сжал руки, ставшие
внезапно липкими от пота. Он дрожал всем телом. С самого детства Филипп
боялся ножей. Одна только мысль о стальном клинке, входящем в плоть,
повергала его в состояние шока. Он не мог представить себе эту боль. А
что касается распятия... Филипп вздрогнул. Не впервые задумывался он о
религии. К чему постоянно изображать Христа в состоянии этой жуткой
агонии? Не удивительно, что многие последователи Спасителя были людьми,
мягко говоря, странноватыми. Для самого Филиппа вся религия сводилась к
