поросенка-то как? И когда спросили спорщики Андрей-Иванычево мнение ("Вы
ведь недавно из России - это очень важно") - тут Андрей Иваныч и засме-
ялся, и услышал: "Я смеюсь? я?".
В каком-то доме, кажется, у Нечесов, из столовой были видны через
открытые двери две супружеских, рядом стоящих, брюхатых кровати. Глядя
туда и допивая, может, пятую, может, десятую рюмку, Андрей Иваныч неожи-
данно спросил:
- А что теперь у Шмитов?
- Чудак, да ведь у вас такое сокровище - Гусляйкин. У него спросите,
он в кухне у Шмитов день и ночь, - посоветовала кругленькая капитанша.
От коньяку, от водки, от налегшей плиты ночи - мутное озеро стало еще
глубже, еще тяжелей.
Андрей Иваныч сидел после визитов у себя за столом, бессмысленно гля-
дел на лампу, не слушал, что там такое рассказывает Гусляйкин, стоя у
притолки. Потом вспомнилось: сокровище. Загорелся Андрей Иваныч и спро-
сил, не глядя:
- А у капитана Шмита давно был?
- Нынче бал. Как же. Там дела, там дела, и-и-и... Комедия!
Нельзя было слушать Андрею Иванычу - и еще больше нельзя не слушать.
Весь полыхал от стыда - и слушал. И говорил:
- А дальше? Ну, а потом что?
А когда кончил Гусляйкин, - Андрей Иваныч, шатаясь, подошел к нему.
- К-как ты мне смел такие... такие вещи рассказывать, как ты смел?
- Ваш-бродь, да вы сами ведь...
- ...Как ты смел... про нее, про не-е, с-сволочь?
Хлясь, - так и ушла Андрей-Иванычева рука в бланманже какое-то, в ки-
сельное: такие были у Гусляйкина жидкие щеки. Так это противно: как буд-
то, вот, вымазана теперь вся рука.
15. Нечистая сила.
Января двадцать пятого - мученицы Фелицаты память, генеральши Фелица-
ты Африкановны именины. И уж так у генерала Азанчеева заведено: обед на
Фелицату и вечер званый. Да и не простой обед и вечер не простой, а
всегда с закорючкой, с заковыристой загвоздкой какою-нибудь. То поднесет
перед обедом всем офицершам по букету роз: "Пожалуйте, барыни, голубуш-
ки, сам для вас в оранжерее выводил, сам и рвал". Барыни, конечно, рады,
благодарственны: "Ах, какой вы милый, мерси, какой запах"... Разок нюх-
нули, другой, да как зачихают все: розы-то табаком нюхательным позасыпа-
ны! А то, вот, на последнем обеде в прошлом, стало быть, году такая была
потеха. Обед состряпал генерал - просто на диво, а уж на особицу хвас-
тался бульоном. И правда, - янтарный, как шампанское, островки прозрач-
ного жира сверху, и засыпан китайской лапшой: и драконы тут, и звезды, и
рыбы, и человечки. После обеда гостям уж ходить не в мочь, - повез гене-
рал гостей кататься, обещал им какую-то диковину показать. И когда этак
верст с пяток проехали, скомандовал генерал: - стой! - и об'явил всем
своим вернопименины. И
- А на бульоне-то, господа, не жир это, а касторка сверху плавала. А
вам никому и в голову не влетело, ха-ха-ха!
Ну-у... И что тут только же было!
Надо быть, и в этом году что-нибудь уж такое да будет. Хоть и удрал
генерал в город от Шмита, хоть и сидит там по сию пору, но не может того
быть, чтобы к Фелицатину дню не вернулся. Как же, ведь уже капитан Нече-
са, за вечным отпуском командира - старший, получил генеральский приказ
согнать всех солдат и начать работы - поле утрамбовывать... Всякие эти
занятия там да стрельбы, конечно, похерили: этого добра - каждый день не
оберешься, а генеральшины-то именины раз в году, чай, бывают.
И рассыпались солдатики по всему по полю за пороховым погребом, -
ровно муравьи серые. Еще слава-те, Господи, туман потянул да оттеплело,
а то бы землю никаким каком не угрызть. Оно, правда, грязновато, рассу-
солилась глина, мажется, липнет, и глядят все солдаты алахарями. Ну, да
тут уж ничего не попишешь: служба. И роются, роются, тачки таскают, ко-
пошатся серые, смирные, вдвое согнутые. Не то на поле бега будут, не то
еще что: до Фелицатина дня - ни одной живой душе не известен гене-
ральский секрет...
В сторонке, на чураке сидел Тихмень, отвернувшись: надзирал за рабо-
тами. Все ему было тошно: перемазанные чумички-солдаты и смирная их точ-
нотакность. И туман - желтый гад ползучий, и пуще всего, сам он, Тих-
мень.
В самом деле: какой-то сопливец Петяшка, - и вдруг, все идет к чорту.
Раньше было все так ясно: были "вещи к себе", до которых Тихменю никако-
го не было дела, и были "отражения вещей" в Тихмене, Тихменю покорные и
подвластные. И вот - не угодно ли! Прямо какая-то нечистая сила всели-
лась ей-Богу.
... Церковь, солнечный луч, Тихменя кто-то из больших уводит за руку,
а он карачится, хочет еще послушать, как кликуша выкликает - любопытно и
жутко: в одно время и своим кличет, бабьим голосом - и чужим, собачьим.
"Да. Разве не собачье все это? И эта гадость, любовь эта самая, и
паршивый щенок Петяшка?"
А собачий голос - а нечистая сила - в Тихмене скулит:
"Петяшка... Ах, как же бы это узнать? Наверняка бы? Чей же Петяшка, в
самом деле?"
- Здравствуй, Тихмень! О чем замечтался?
Вздрогнули оба Тихменя, - настоящий и собачий, - сомкнулись в одного,
один этот вскочил.
Пред Тихменем в коробушке, в таратайке казенной, сидела капитанша Не-
чеса. Нынче в первый раз она встала с постели, и первый ее выезд был к
генеральше, или, собственно, - к Агнии. Душа горела - все дотошно разве-
дать, как и что было у генерала с Маруськой этой Шмитовой. "Ах, слава
Богу, наказал ее Господь за гордыню, а то этакая принцесса на гороши-
не"...
Посудачила, ямочками поиграла, укатила капитанша. И сейчас же на чу-
раке опять уселось двое Тихменей, затолкались, заспорили.
Собачий Тихмень молвил:
- А капитан-то Нечеса остался ведь один теперь, да-с...
И с присущим ему собачьим нюхом отыскал какую-то, человеку невидную,
тропку, побежал - и закрутил, и зарыскал по ней. Долго кружил и вдруг -
стоп, нашел, вынюхал:
- Олух же, олух же я! Ну, конечно, пойти и спросить самого капитана.
Уж он-то знает, чей Петяшка... Ему - да не знать?
Тихмень встал, поманил к себе пальцем Аржаного.
- Ну, как у нас дела?
В строю разиня - тут, в земляном деле, Аржаной - козырь и мастак, и
за всех ответчик.
- Да так что, ваш-бродь, пошти все уж урки свои кончили. Рази там ка-
ких-нить штук-человек десять осталось...
- Штук-человек десять? Ну, ладно. - Тихмень махнул рукой:
- Кончайте без меня, я пойду. Ты пригляди, Аржаной.
Торопливо Тихмень вбежал в Нечесовскую столовую. Слава Богу, капитан
дома.
Перед капитаном стоял солдат. Капитан Нечеса очень важно отсыпал по-
рошок. Подбросил, прикинул на ладони: годится.
- На вот, во здравие пей. Ну, что там, что там?..
Мнил себя Нечеса очень недурным лекарем. Да и солдат к нему веселей
шел, чем к фельдшеру, или, там, к доктору: те-то уж больно мудрены.
Одно горе: уже пять лет утянул кто-то из пациентов у Нечесы "Школу
здоровья", и остался у капитана только "Домашний скотолечебник". Делать
нечего, пришлось по скотолечебнику орудовать. И, ей-Богу, не хуже выхо-
дило: что ж, правда, велика ли разница? Устройство одно, что у человека,
что у скотины.
После медицины у капитана настроение бывало расчудесное. Пощекотал он
Тихменю ребра:
- Ну, что брат-Пушкин?
- Да вот, хотел, было, я спросить...
- Нет, брат, ты сначала садись, выпей, а там - увидим.
Сели. Выпили, закусили. Опять собрался Тихмень с духом, издалека стал
под'езжать: то да се, да как, мол, Петяшку будет трудно на ноги поста-
вить... Но капитан Тихменю живо окорот сделал:
- За обедом? О высоких материях? Да ты спятил! Видать, в медицине ни
бельмеса не понимаешь. Разве можно - такие разговоры, чтоб кровь в голо-
ву шла? Надо, чтоб вся в желудок уходила...
Ах, ты Господи! Что ты будешь делать? А тут еще влетели все восемь
капитановых оборванцев и с ними Топтыгин на задних лапах - денщик Яшка
Ломайлов.
Нечесята хихикали, шептались, заговор какой-то. Потом, фыркая, подле-
тела к Тихменю старшенькая девочка Варюшка
- Дядь, а дядь, у тебя печенки есть? А?
- Пече-печенки, - залился капитан.
Тихмень морщился.
- Ну, есть, а тебе на что?
- А мы нынче за обедом печенку с'едали, а мы за обедом...
- А мы за обедом... а мы за обедом... - запрыгали, захлопали, заора-
ли, кругом понеслись ведьмята. Не вытерпел капитан, вскочил, закружился
с ними, - все равно, чьи они: капитановы, ад'ютантовы, Молочковы...
Потом все вместе играли в кулючки. Потом составляли лекарства: капи-
тан и ведьмята - доктора, Яшка Ломайлов - фершал, а Тихмень - пациент...
А потом уж пора и спать.
Так и остался Тихмень на бобах: опять ничего не узнал.
16. Пружинка.
Нарочно, смеху для, распустил Молочко слух, что генерал вернулся из
города. И Шмит на этом поймался. Сейчас же закипел: иду!
Он стоял перед зеркалом, сумрачно вертел в руках крахмальный воротни-
чек. Положил на подзеркальник, позвал Марусю
- Пожалуйста, погляди вот - чистый? Можно еще надеть? У меня больше
нет. Ведь, у нас ничего теперь нету.
Узенькая - еще уже, чем была, с двумя морщинками похоронными по углам
губ, подошла Маруся.
- Покажи-ка? Да, он... да, пожалуй, еще годится...
И, все еще вращая воротничек в руке, глаз не спуская с воротничка -
сказала тихо:
- О, если бы не жить! Позволь умереть... позволь мне, Шмит!
Да, это она, Маруся: паутинка - и смерть, воротничек - и не жить...
- Умереть? - усмехнулся Шмит. - Умереть никогда не трудно, вот -
убить...
Он быстро кончил одеваться и вышел. По морозной, звонкой земле шел -
земли не чуял: так напружены были в нем все жилочки, как стальные стру-
ны. Шел злобно-твердый, отточенный, быстрый.
Ненавистно-знакомая дверь, обитая желтой клеенкой, ненавистно-сияющий
генеральский Ларька.
- Да их преосходительство и не думали, и не приезжали вот ей-Боженьку
же, провалиться мне.
Шмит стоял упруго, готовый прыгнуть, что-то держал наготове в карма-
не.
- Да вот не верите, ваше-скородь, так пожалте, сами поглядите...
И Ларька широко разинул дверь, сам стал в стороне.
"Если открывает - значит нету, правда... Вломиться - и опять остаться
в дураках?"
Так резко повернулся Шмит на пороге, что Ларька назад даже прянул и
глаза зажмурил.
Шмит стиснул зубы, стиснул рукоятку револьвера, всего себя сдавил в
злую пружину. Разжаться бы, ударить! Побежал в казармы - почему, и сам
того не знал.
В казарме - пусто-чистые из бревен стены. Все были там, за пороховым
погребом, - что-то никому не ведомое устраивали к генеральшиным имени-
нам. Один только дневальный сонно слонялся, - серый солдатик, все у него
серое: и глаза, и волосы, и лицо - все, как сукно солдатское.
Шмит бежал вдоль бревенчатой стены, мигали в глазах оголенные нары.
За погон что-то задело, - глянул на стену, вверх: там - на одной пе-
тельке качалась таблица отдания чести.
Шмит рванул таблицу:
- Эт-то что такое? Ты у меня...
И так ударил голосом на "эт-то", так развернул в этом слове мучи-
тельную ту пружину, что вышло, должно быть, страшным простое "это": се-
рый солдатик шатнулся, как от удара.
Но Шмит был уж далеко: этот серый - не то. Шмит бежал туда, где рабо-
тали, - к пороховому, где было много.
Только трех солдатиков нынче, вот, и не погнали на работы: в казарме
дневального, у погреба - часового и красильщика, который патронные ящики
красил.
А красил ящики не какой-нибудь дуролом, какой не знает и грунтовки
положить, - красил ящики рядовой Муравей, своего дела мастер известный.
Не то что-что, а даже когда спектакль ставили о запрошлом году: "Царь
Максимьян и его непокорный сын Адольфа" - так даже для спектакля все ря-
довой Муравей расписывал. И он же, Муравей, на гармошке первый специа-
лист: как он - страдательную сыграть никто не мог. Рядовой Муравей себе
цену знал.
И, вот, стоял он маленький, чернявый, будто даже и не русский, стоял
и душу свою тешил. Ящики-то зеленым помазать - это еще дело годит. А по-
