самая никчемушняя, высокую цену себе знает. Но любит капитан Нечеса всех
восьмерых своих ребят, с девятым Петяшкой в придачу, - любит всех одина-
ково и со всеми няньчится...
Вот и сейчас, вытерши испачканные в тараканах руки о штаны, идет он в
детскую, чтобы тревогу свою об Аржаном утишить. Восемь оборванных, весе-
лых чумазых отерханов... И долго, покуда уж совсем не стемнеет, играет в
кулючки с чумазыми капитан Нечеса.
Денщик Яшка Ломайлов, Топтыгин, сидит со свечкой в передней на конике
и пристраивает заплату к коленке Костенькиных панталон: совсем обносился
мальченка. А из капитаншина будуара, он же и спальня с слонами-кроватя-
ми, - слышен веселый Катюшкин смех. Ох, грехи! Не было бы к лету десято-
го!
11. Великая.
Письменным приказом Шмит был наряжен на поездку в город. Шмит удивлен
был немало. Оно, положим, что дело идет о приемке новых станков при-
цельных. А все же на такие дела, бывало, мелкота наряжалась, подпоручи-
ки. А тут вдруг его - капитана Шмита. Ну, ладно...
Уехал. Андрей Иваныч и Маруся были на пристани. Проводили Шмита,
вдвоем шли домой. Под ногами на лывах холодным хрустом хрупал ледок.
Земля - мерзлая, тусклая, голая - лежала неубранным покойником.
- А у нас там теперь - мягко, тепло, снег, - сказала Маруся. Еще
глубже ушла подбородком в мягкий мех, еще больше стала пугливой, пушис-
той, милой зверушкой.
Вправо чернеют вихрястые от леса увалы, под ними туманная долина. И в
тумане шевелятся, стали у самой дороги, как нищие, семь хромых деревян-
ных крестов.
- "Семь крестов" - вы знаете? - кивнула туда Маруся.
Андрей Иваныч помотал головою: нет. Языком шевельнуть боялся, а то
снимется и улетит вот это, что бьется в нем и что страшно назвать.
- Семь офицеров молоденьких. И не очень, чтоб давно, лет, что ли, во-
семь или девять... Все - в один год, как от заразы. На кладбище-то их
ведь нельзя было...
... "Семь. Что ж они - отдельно, или сразу все? Да, собрание, у попа
была собака... Фу, какая чепуха! Зараза. Может быть - любовь?"
Вот по такой дорожке промчался Андрей Иваныч и вслух сказал:
- Что же, ведь любовь - она и есть болезнь. Душевно-больные... Я не
знаю, отчего никто не попробовал лечить это гипнозом? Наверное, можно
бы.
Андрей Иваныч искал ее глаз, чтобы увидеть, слышит ли она, что он го-
ворит, хочет сказать. Но глаза были спрятаны.
- Да, может быть, - ответила Маруся себе. - Болезнь... Как лунатики,
как каталептики. Всякую боль, муку терпеть... Распяться для... для... О,
все хорошо, все сладко!
Теперь Андрей Иваныч видел глаза. Они очень блестели, лучились. Но
для кого, о ком?
..."Скажу, сегодня скажу ей все". Андрей Иваныч задрожал дрожью то-
ненькой, очень острой, и услышал ее как струну, где-нибудь в самом конце
клавиатуры направо, - все звенела и звенела.
Прежде чем войти в поселок, они остановились и последний раз огляну-
лись на небо. В разодранных облаках полымем полыхала заря: всплеснулось
что-то тревожно-красное снизу и застыло, нависло, нагнулось, растет...
Милая бревенчатая столовая Шмитов. Знакомый запах - не то зябрея, не
то зверобоя. Но раньше все здесь было простое, полевое, спокойное. А те-
перь двигалось, каждую секунду менялось, ждало. И никогда прежде не ви-
дел Андрей Иваныч этого красного, дрожащего, дразнящего языка лампы.
Маруся была слишком весела. Рассказывала:
- Шмит еще кадетиком был, в белом парусиновом... Он и тогда был жес-
токий, упрямый. Мне так хотелось, чтобы поцеловал, а он... А я на каче-
лях качалась, было жарко. Ну, думаю, погоди же! Взяла да с качелей об
земь - бряк...
Звенело остро струна в правой половине клавиатуры. "Зачем это она го-
ворит?"
В дверь постучали. Вкатился самоварно-сияющий генеральский Ларька,
где-то за ним статуем стоял в полутьме Непротошнов.
Маруся весело кивнула Ларьке, разорвала поданный им конверт, положила
на стол: надо сперва досказать.
- ...об земь брякнулась - и кричу: ой, ушиблась! Тут уж, конечно,
Шмитово сердце не вытерпело: где, говорит, где? Показала плечо: тут,
вот. Ну, конечно, он... А я и на губы: и тут, говорю, тоже ушибла. Ну,
он и губы... Вот, ведь мы хитрущие какие, женщины, - если захотим!
Засмеялась, зарозовелась, была той самой девочкой на качелях.
Вынула письмо, читала. Медленно опускались качели вниз, все вниз. Но
еще держалась улыбка на лице, как озябшая осенняя пичужка на безлистном
дереве: уже мороз, уж улетать пора, а она все сидит и пиликает - как
будто и то же самое, что летом, но выходит совсем другое.
- Вот... я и не понимаю, не могу... Вот... вы... - и задохнулась.
Протянула Маруся письмо Андрею Иванычу.
"Милостивая Государыня, голубонька Марья Владимировна. Пятнадцатого
ноября сего года ваш милейший муженек нанес мне оскорбление действием
(свидетели: денщик мой Ларька, генеральша моя и свояченицы Агния; пос-
ледняя видела все сквозь дверную щель). Такие вещи ценятся, конечно, не
тремя днями гауптвахты, которые отсидел капитан Шмит, а малость по-
сурьезней: каторгой - от 12 лет. Дальнейшее направление этого дела, си-
речь предание его усмотрению военного суда или вечному забвению, зависит
всецело от вас, милая барыня Марья Владимировна. Если вы за муженька хо-
тите расплатиться, так пожалуйте ко мне завтра в двенадцать часов дня,
перед завтраком. А коли не захотите, - так в том, голубонька, воля ваша.
А то бы пришли, я бы, старик, ах как бы рад был.
Почитатель ваш Азанчеев".
Цеплялась Маруся за глаза Андрей-Иванычевы, озябшей, неверящей улыб-
кой молила его сказать, что неправда это, что ничего со Шмитом...
- Ведь, неправда же, ведь - неправда? - вот сейчас, кажется, станет
она на колени.
- Правда, - только и мог сказать Андрей Иваныч.
- Господи, нет! - всхлипнула Маруся, все еще непокорно-детская. Поло-
жила в рот палец, из всей мочи закусила...
Андрей Иваныч молчал.
"Каторга" - медленно постигала Маруся чуждое, закованное, громыхающее
слово... медленно...
Отвернулась. Какие-то странные обрывки не то смеха, не то предсмерт-
ной икоты.
- ...На минутку... в зал... ради Бога... выйдите, мне одной бы...
Одна. Встала, подошла к стене, прислонилась лицом, чтобы никто не ви-
дел... Сдвинулось в голове все, понеслось под гору без удержу. Привиде-
лось - и откуда? - лампада под праздник, мать перед иконой ничком, такая
чудная, сложенная пополам, а кто-то из них, из детей больной лежит.
"Ну, а если не пойти? Но ведь Шмита не пожалеет он, никогда. Катор-
га"...
... "Богородица, милая, ты ведь всегда меня любила, всегда... Не отс-
тупись, родная, никого у меня нету - никого, никого!"
Когда Андрей Иваныч снова вошел в веселую бревенчатую столовую, Мару-
си не было. Умерла Маруся - веселая девочка на качелях. Увидел Андрей
Иваныч строгую, скорбную женщину, рожавшую и хоронившую: вот эти, вот,
глубокие морщины по углам губ - разве не следы они похорон? И пусть за-
пашет жизнь еще глубже борозды - все стерпит, все поднимет русская жен-
щина.
Сказала Маруся спокойно, только уж очень тихо:
- Андрей Иваныч, пожалуйста... Пойдите и скажите денщику, что хорошо,
что я...
- Вы? Вы пойдете?
- Да нужно, ведь иначе...
Все в Андрее Иваныче задрожало, помутилось. Он стал на колени, губы
тряслись, искал слов...
- Вы... вы... вы великая... Как я любил вас...
Люблю - не посмел сказать. Маруся спокойно смотрела сверху. Только
руки, пальцы заплетены очень туго.
- Мне лучше одной. Вы только послезавтра придите, когда Шмит приедет.
Я не могу одна его встретить...
Ни месяца, ни звезд, небо тяжелое. Посередь улицы, спотыкаясь о за-
мерзшую колочь, бежал Андрей Иваныч.
"Нет, нельзя допустить... Немыслимо, возмутительно. Что-нибудь надо,
что-нибудь надо... У попа была собака... О Господи, да при чем это?"
Как в бреду, добежал до генеральского дома: слепые, темные окна; все
спят.
"Звонить? Все раздеты. Ведь уж первый час. Немыслимо, смешно"...
Обежал еще раз кругом: нет ни единого огонька. Если б хоть один, хоть
один, - тогда бы...
... До завтра?
Андрей Иваныч пощупал задний карман: "И револьвера нет, что ж я рука-
ми-то? Смешно, только выйдет смешно... Э-э"...
Так же без памяти, сломя голову, добежал до дома. Позвонил, ждал. И
тут вдруг ясно представил: Маруся - и генеральское пузо, может, даже бе-
лое, с зелеными пятнами, как у лягвы. Скрипнул зубами:
- Ах я проклятый!
Но денщик Гусляйкин, ухмыляясь любезно, закрывал уже дверь на ключ.
12. Милостивец.
Нынче генерал раным-рано поднялся: к девяти часам взбодрился уж, ко-
фею налокался и в кабинете сидел. Чинил генерал по пятницам суд и расп-
раву.
- Ну, Ларька, кто там? Да живей поворачивайся, волчком, чтоб у меня
вертелся - ну?
Генерал бухнулся в кресло: кресло аж заохало, еле на ногах устояло.
Зажмурил умильно глаза, поиграл пальцами по брюшку:
"Придет, голубонька, али нет? Эх, и пичужечка же, да тонюсенькая, да
веселенькая... Эх!"
Разбудил генерала густой барбосий лай капитана Нечесы:
- Вот, ваше превосходительство, Аржаной, который манзу-то убил. Тут
он, привел я, позвольте доложить.
"Ох, придет же, голубонька, уважит старика, придет", - расплывался
генерал, как блин в масле.
"И чего это он ухмыляется, чем доволен?" - вытаращился Нечеса. - При-
кажете привести, ваше превосходительство? Они тут.
- Да веди, миленок, веди, поскорей только...
Вошли в кабинет и у двух притолок встали: Аржаной - степенный, как и
всегда, хоть был он после бегов щетинист и лохмат, и свидетель, Опенкин
- рябой, с бородой-мочалой, этакий, видать, кум деревенский, разговор-
щик, горлан.
Должно быть, если б сейчас лошадей из конюшни приволокли в кабинет,
так же бы они пятились, дыбились и храпели в страхе. И так же бы, как из
Аржаного с Опенкиным, клещами бы из них слова не мог вытянуть кап пяти-
лись, дыб
- Да ты не бойся, чего ты, - улещал капитан Опенкина, - твое дело
сторона ведь: тебе ничего ведь не будет.
"Сторона-то сторона. А как разгасится генерал"... - молча дыбился
Опенкин. Однако огляделся помалу, рот раскрыл. А уж раскрыл - и не оста-
новить его: балакает - и сам себя слушает.
- Что ж китаец, обнакновенно, манза - манза он и есть. Стретил я его,
можно-скать, на околице, идеть себе и мешшина у его зда-ровенный на спи-
не. Ну, он мне, конечно, здраст-здраст. И-и залопотал по ихнему, и-и по-
шол... Ну чего, грю, тебе чудачо-ок? Ни шиша, грю, не понимаю. Чего б,
мол, тебе по нашему-то, как я, говорить? И просто, мол, и всякому понят-
но. А то, вот, нет - накося, по-дуравьи язык ломает...
- Э-э, брат, завел! Ты лучше про Аржаного расскажи, как ты его встре-
тил-то?
- Аржаной-то? Да как же, о Господи! Кэ-эк, это, он зачал мне про
братнину жену, про ребятенок рассказывать... Мал-мала, грит, меньше,
есть хочут и рты, грит, разевают. Рты, мол, разинули... И так Аржаной
расквелил меня этим самым словом, так расквелил... Иду по плитуару - на-
возрыд, можно-скать, и тут же перебуваюсь...
Тут даже и генерал проснулся, перестал ухмыляться чему-то своему, вы-
лупил буркалы лягушьи:
- Пере-буваюсь? Это, то есть, почему же: перебуваюсь?
И как это господа не понимают, что к чему? Вот сбил теперь Опенкина,
и конец. Нешто так можно перебивать человека? Вот теперь все и забыл
Опенкин, и боле ничего.
Степенно, басисто рассказывал Аржаной. Главное дело - отпустили бы
его только панты эти самые откопать. А то проведают солдатишки прокля-
тые... А стоют-то панты эти полтыщи, о Господи...
- Ваше превосходительство, уж дозвольте пойтить взять. Ведь наше та-
кое, знычть, дело крестьянское, деньги-то вот как надобны, податя опять
же...
Генерал опять улыбался, подпрыгивал легонечко в кресле этак вот:
вверх и вниз, вверх и вниз. Щекотал себя по брюшку:
