Евг. ЗАМЯТИН.
НА КУЛИЧКАХ
Повесть
1. Божий зевок.
Есть у всякого человека такое, в чем он весь, сразу, чем из тысячи
его отличишь. И так же у Андрея Иваныча - лоб: ширь и размах степной. А
рядом нос - русская курнофеечка, белобрысые усики, пехотные погоны. Тво-
рил его Господь Бог, размахнулся: лоб. А потом зевнул, чего-то скушно
стало - и кой-как, тяп-ляп, кончил: сойдет. Так и пошел Андрей Иваныч с
Божьим зевком жить.
Вздумал прошлым летом Андрей Иваныч - в академию готовиться. Шутка ли
сказать: на семьдесят рублей одних книг накупил. Просидел над книгами
все лето - и случилось в августе на Гофманский концерт попасть. Господи
Боже мой: сила какая. Куда уж там академией заниматься: ясное дело -
быть Андрею Иванычу Гофманом. Недаром же все в полку говорили: так Анд-
рей Иваныч играет Шопеновский похоронный марш - без слез слушать нельзя.
Под диван все книги академические, взял учительницу, засел Андрей
Иваныч за рояль: весной в консерваторию поедет.
А учительница - светловолосая, и какие-то у ней особенные духи. Выш-
ло: вовсе не музыкой занимался с ней Андрей Иваныч всю зиму. И пошла
консерватория прахом.
Что же, так теперь и прокисать Андрею Иванычу субалтерном в Тамбове
каком-то? Ну, уж это шалишь: кто-кто, а Андрей Иваныч не сдастся. Глав-
ное - все сначала начать, все старое - к чорту, закатиться куда-нибудь
на край света. И тогда - любовь самая настоящая, и какую-то книгу напи-
сать - и одолеть весь мир...
Так вот и попал Андрей Иваныч служить - на край света, к чертям на
кулички. Лежит теперь на диване - и чертыхается. Да как же, ей Богу:
третий день приехал - и третий день от тумана не продыхнуть. Да ведь ка-
кой туман-то: оторопь забирает. Густой, лохматый, как хмельная дрема -
муть в голове - притчится какая-то несуразная нелюдь - и заснуть страш-
но: закружит нелюдь.
Хоть какого-нибудь человечьего голоса захотелось - навождение сва-
лить. Кликнул Андрей Иваныч денщика.
- Эй, Непротошнов, на минутку!
Как угорелый, влетел денщик и влип в притолку.
- Скушно у вас, Непротошнов: туман-то, а?
- Н-не могу знать, ваше-бродие...
"Фу ты, Господи: какие глаза рыбьи. Но можно же его чем-нибудь"... -
Ну что, Непротошнов, через год домой, а?
- Так тошно, ваше-бродие.
- Жена-то есть у тебя?
- Так тошно, ваше-бродие.
- Небось, по ней соскучился? Соскучился, говорю, а?
Что-то тускло мигнуло в Непротошнове.
- Как оная, есть конкурент моей жизни, жена-то... то я... и потух,
спохватился, вытянулся Непротошнов еще больше.
- Да что: разлюбил, что ли? Ну?
- Н-не могу знать, ваше-бродие...
"О, ч-чорт... Ведь вот: был, наверно, в деревне - первый гармонист, а
теперь - рыбьи глаза. Нет, надо будет от него отвязаться"... - Ладно.
Иди к себе, Непротошнов.
Отвалился Андрей Иваныч к подушке. В окно полз туман лохматый, ват-
ный: ну просто не продыхнуть.
Перемогся - и хоть с храпом - а продыхнул Андрей Иваныч, и сам же ус-
лышал свой храп: заснул.
"Батюшки, что же это я - среди бела дня сплю..."
Но запутал туман паутиной - и уж не шевельнуть ни рукой, ни ногой.
2. Картофельный Рафаэль.
- Их преосходительства господина коменданта нету дома.
- Да ты, братец, узнай хорошенько. Скажи, мол, поручик Половец. Поло-
вец, Андрей Иваныч.
- Полове-ец?
У денщика генеральского - не лицо, а начищенный самовар медный: до
того круглое, до того лоснится. И был себе самовар заглохший, а тут
вдруг начал пузыриться, закипать:
- Полове-ец? Ах-и-батюшки, позабыл я, дома они. Половец - ну как же:
- дома, пожалте. Только заняты малость.
Денщик отворил из сеней дверь налево. Андрей Иваныч нагнулся, вошел.
"Да нет... да может, не туда?"
Дым коромыслом, чад, суета, шипит что-то, луком жареным пахнет...
- Кто та-ам? Поближе, поближе, не слы-ы-шу!
Андрей Иваныч шагнул поближе:
- Честь имею явиться вашему превосходительству...
Да чорт-те возьми: да уж он ли это, генерал ли? Передник кухарский и
беременное пузо, подпертое коротышками-ножками. Голая, пучеглазая, лягу-
шачья голова. И весь разлатый, растопыренный, лягва огромадная, - может
под платьем-то и пузо даже пестрое, бело-зелеными пятнами.
- Явиться? Гм, хорошее дело, хорошее дело... офицеров у меня мало.
Запивох - это сколько угодно, - буркнул генерал.
И опять занялся своим делом: тонкими на диво ломтиками кромсал крупи-
чатый белый картофель. Нарезал, вытер фартуком руки, сигнул бочком к
Андрею Иванычу, уставился, обглядел и закричал сердито, снизу откуда-то,
как водяной из бучила:
- Ну, что за нелегкая сюда занесла? Майн-Ридов начитался, а? Сидел бы
себе, голубеночек, в России, у мамаши под подолом, чего бы лучше. Ну
что, ну зачем? Возись тут потом с вами!..
Андрей Иваныч оробел даже: уж очень сразу наскочил генерал.
- Я, ваше превосходительство... Я в Тамбове... А тут, думаю, море...
Китайцы тут...
- Ту-ут! Едут сюда, думают тут...
Но не кончил генерал: зашипело что-то на плите предсмертным шипом,
закурился пар, паленым запахло. Мигом генерал пересигнул туда и кого-то
засыпал, в землю вбил забористой руганью.
Тут только оглядел Андрей Иваныч поваренка-китайца в синей кофте-кур-
ме: стоял он перед генералом, как робкий звереныш какой-то на задних
лапках.
- Р-раз, - и чмокнулась в поваренка звонкая оплеуха.
А он - ничего: потер только косые свои глаза кулачками, чудно так,
быстро, по-заячьи.
Отдувался генерал, плескалось под фартуком его пузо.
- Уф-ф! Замучили, в лоск. Не умеют, ни бельмеса не смыслят: только
отвернись - такого настряпают... А я смерть не люблю, когда обед так
вот, шата-валя, без настроения варганят. Пища, касатик, дар Божий... Как
это, бишь, учили-то нас: не для того едим, чтобы жить, а для того живем,
чтобы... Или как бишь?
Андрей Иваныч молча во все глаза глядел. Генерал взял салфетку и лю-
бовно так, бережно, перетирал тонкие ломтики картофеля.
- Картошка вот, да. Шваркнул, мол, ее на сковородку и зажарил, как
попало? Вот... А которому человеку от Бога талант даден, тот понимает,
что в масле ни в ко-ем слу-чае... Да в масле? Да избави тебя Бог! Во
фритюре - обязательно, непременно, запомни, запиши, брат - во фритюре,
раз-на-всегда.
Генерал взял лимон, выжимал сок на ломтики картофеля, Андрей Иваныч
насмелел и спросил:
- А зачем же, ваше превосходительство, лимон?
Видимо, пронзило генерала такое невежество. Отпрыгнул, орет откуда-то
снизу - водяной со дна из бучила:
- Ка-ак зачем? Да без этого ерунда выйдет, профанация. А покропи, а
сухо-на-сухо вытри, а поджарь во фритюре... Картофель a la lyona se -
слыхал? Ну, куда-а вам! Сокровище, перл, Рафаэль! А из чего? Из простой
картошки, из бросовой вещи. Вот, миленок, искусство что значит, твор-
чество, да...
"Картошка, Рафаэль, что за чушь! Шутит он?" - поглядел Андрей Иваныч.
Нет, не шутит. И даже - видать еще вот и сейчас - под пеплом лица ми-
гает и тухнет человечье, далекое.
..."Пусть картофельный, - хоть картофельный Рафаэль".
Андрей Иваныч поклонился генералу, генерал крикнул:
- Ларька, проводи их к генеральше. До свидания, голубенок, до свида-
ния...
Бывают в лесу поляны - порубки: остались никчемушние три дерева, и от
них только хуже еще, пустее. Так, вот, и зал генеральский: редкие
стулья; как бельмо - на стене полковая группа. И как-то некстати, ни к
чему, - приткнулась генеральша посередь зала на венском диванчике.
С генеральшей сидел капитан Нечеса. Нечесу Андрей Иваныч уже знал:
запомнил еще вчера всклоченную его бороду в крошках. Поклонился гене-
ральше, поцеловал Андрей Иваныч протянутую руку.
Генеральша переложила стаканчик с чем-то красным из левой руки опять
в правую и сказала поручику, однотонно, глядя мимо:
- Садитесь, я вас - давно - не видала.
..."То есть как - давно не видала?"
И сразу сбила с панталыку Андрея Иваныча, выскочила из головы у него
вся приготовленная речь.
Капитан Нечеса, кончая какой-то разговор, пролаял хрипло:
- Так вот-с, дозвольте вас просить - в крестные-то, уж уважьте...
Генеральша отпила, глаза были далеко - не слыхала. Сказала - ни к се-
лу, ни городу - о чем-то о своем:
- У поручика Молочки пошли бородавки на руках. Кабы еще на руках, а
то по всему по телу... Ужасно неприятно - бородавки.
Как сказала она "бородавки" - так за спиной у Андрея Иваныча что-то
шмыгнуло, фыркнуло. Оглянулся он - и увидал позади, в дверной щели,
чей-то глаз и веснущатый нос.
Капитан Нечеса повторил умильно:
- ...Уважьте - в крестные-то!
Должно быть теперь услыхала генеральша. Засмеялась невесело, треснуто
- и все смеется, все смеется, никак не перестанет. Еле выговорила, к
Андрею Иванычу обернувшись:
- Девятым, разрешилась капитанша Нечеса, - девятым. Пойдемте со мной,
- в крестные отцы?
Капитан Нечеса закомкал свою бороду:
- Да, матушка, простите Христа ради. Уж есть ведь крестный-то. Жилец
мой, поручик Тихмень, обещано ему давно...
Но генеральша уж опять не слыхала, опять - мимо глядела, прихлебывала
из стаканчика...
Андрей Иваныч и капитан Нечеса ушли вместе. Хлюпала под ногами мок-
реть, капелью садился на крыши туман и падал оттуда на фуражки, на пого-
ны, за шею.
- Отчего она какая-то такая... странная, что ли? - спросил Андрей
Иваныч,
- Генеральша-то? Господи, хорошая баба была. Ведь я тут двадцать лет,
как пять пальцев вот... Ну, вышла такая история - да лет семь уж, давно!
- младенец у ней родился - первый и последний, родился да и помер. Заду-
малась она тогда - да так вот задуманной и осталась. А как опомнится -
такое иной раз, ей Богу, ляпнет... Да вот - Молочко, бородавки-то: и
смех ведь, и грех!
- Ничего не понимаю.
- Поживете - поймете.
3. Петяшку крестят.
Ну, ладно. Ну, родила капитанша Нечеса девятого. Ну - крестины, - как
будто что ж тут такого? А вот у господ офицеров - только и разговору,
что об этом. Со скуки это, что ли, от пустоты, от безделья? Ведь и прав-
да: устроили какой то там пост, никому не нужный, наставили пушек, по-
загнали людей к чертям на кулички: сиди. И сидят. И как ночью, в бессон-
ной пустоте, всякий шорох мышиный, всякий сучек палый - растут, настора-
живают, полнят всего, - так и тут: встает неизмеримо всякая мелочь, не-
вероятное творится вероятным.
Оно, положим, с девятым младенцем капитанши Нечесы не так уж просто
дело обстоит: чей он, поди-ка раскуси? Капитанша рожает каждый год. И
один малюкан - вылитый Иваненко, другой две капли воды - ад'ютант, тре-
тий - живой поручик Молочко, как есть - его розовая, телячья мордашка...
А чей, вот, девятый?
И пуще всех тот самый Молочко взялся за дело. Очень просто почему. В
прошлом году его в отцы капитаншину младенцу обрядили, проздравили и
угощенье стребовали, - хотелось и ему теперь кого-нибудь подсидеть.
- Господа, да постойте же, - подпрыгнул Молочко как козлик, как теле-
ночек веселый, молочком с пальца поеный, - господа, да ведь - Тихмень же
жилец-то ихний... Да неужто же капитанша его не приспособила? Не может
того быть! А коли так, то...
- Бр-раво, и Молочко догадлив бывает, браво!
Так на Тихмене и порешили: может и не виноват он ни телом, ни духом,
да уж очень над ним лестно потешиться, за тем, что Тихмень неизменно
серьезен, длиннонос и читает, чорт его возьми, Шопенгауэра, там, или
Канта, какого-то.
И, чтобы Тихменя захватить в расплох, чтобы не сбежал, только лишь за
полчаса до крестин этих самых послали Молочко предупредить капитаншу о
нашествии иноплеменных. По тутошнему называлось это: "пригласиться".
Капитанша лежала в кровати, маленькая и вся кругленькая: круглая мор-
дочка, круглые быстрые глазки, круглые кудряшечки на лбу, кругленькие -
все капитаншины атуры. Только, вот, сейчас вышел из спальни капитан,
