"Ах, голубонька, плачет, поди, разливается... Ах, дитенок милый, чем
бы тебя разутешить? А может, пожалеть, а?"
Генерал покачал головой на Аржаного:
- Эх ты, голова-два уха! Тебе только панты. А человека тебе нипочем
укокошить? Жалеть надо человека-то, миленок, жалеть, вот что.
- Ваше превосхо... Да ведь они манзы. Нешь они человеки? Так, знычть,
вроде куроптей больших. За их и Бог-то не взыщет. Ваше превосхо... дозо-
вольте панты-то, ведь ребятенки, есть-пить... рты разинули...
Генерал загоготал, заходило, заплескалось его брюхо:
- Как, как? Вроде, говоришь, куроптей? Хо-хо-хо! Ну, ладно, вот что.
Вы этого сукина сына... хо-хо, куроптей, говорит? - вы его домашним по-
рядком - плеточкой, понимэ? И потом - отпустите его панты эти взять,
чорт с ним, и - под арест на десять суток, вот-с...
Аржаной бухнулся в ноги: "Стало быть, панты-то мои?"
- Ваше превосхо... благодетель, милостивец!
Капитан Нечеса, уходя, думал:
"Ах, не спроста это, дюже что-й-то добер нынче!"
Генерал вышел в гостиную, жмурился, улыбался. У окна сидела гене-
ральша, грела в руке стаканчик с чем-то красным.
- Чей-то, матушка, голосок я слышал? Молочко, что ли? Все еще хорово-
дишься?
- Молочко отлынивать что-то стал, - рассеянно глядела генеральша ми-
мо, - бородавки у себя развел, так нехорошо. Ты бы его приструнил...
Подскочила Агния. Вихлялась, подпрыгивала около генерала:
- А Молочко про Тихменя рассказывал: совсем малый спятил, все добива-
ется, его или нет Петяшка, капитаншин девятый...
Хихикала Агния в сухой кулачок. Генерал весело ткнул ее в бок:
- А ты, Агния, когда же родишь, а? За Ларьку бы, что-ли, выходила, -
что ж даром-то так пропадать?
А Ларька - как раз, вот, и пришел, и стоял в дверях. Увидала его Аг-
ния - запрыгала, запричитала: "штоп-штоп-штоп-тебе пр-провалиться"...
Ларька подкатился любовно к генералу:
- Ваше превосходительство, вас дожидают там... К вам, говорят, лично.
Так и затрепыхался генерал. "Неужто ж и впрямь пришла?"
Побежал, засеменил. Брюхо побежало впереди - выходило, будто катил
его генерал перед собой на тачке. Высоко подтянутые брючки трепались над
сапогами.
Что-то такое учуяла нюхом своим Агния и, сказав: "я сейчас", упорхну-
ла от генеральши в свою комнатку.
Комнатушка - клетушка маленькая, но за то веселые, с малиновыми буке-
тами, обои, и пахнет каким-то розовым шипучим мылом. А все стены уклеены
вырезанными из "Нивы", из "Родины" портретами: все мужские портреты ак-
куратно Агния вырезывала и тащила к себе - и генералов, и архиереев, и
знаменитых ученых.
Но не в букетах, и не в портретах даже суть. А в том, что под большим
портретом императора Александра III укрыла Агния долгим трудом и ис-
кусством проделанную щель в генералов кабинет. И теперь прильнула ухом к
щели и, как манну небесную, ловила все, что в кабинете творилось.
13. Кладь тяжелая.
Шмит веселый-развеселый вернулся из города: уж давно его Андрей Ива-
ныч таким не видал. Шли втроем с пристани; Шмит звал обедать. Стал было
некаться Андрей Иваныч, да Шмит и слышать не хотел.
- Эх, по заливу шуга идет, - говорил Шмит. - Льдинки скрипят около
баркаса, машина изо всех сил стучит... Эх, хорошо, борьба!
Шел он высокий, тяжелый для земли, пил залпом морозный воздух.
- Борьба, - вслух подумал Андрей Иваныч, - борьба утомляет. К чему?
- Отдых утомляет еще больше, - усмехнулся Шмит.
"Да, он устанет нескоро, - глядел Андрей Иваныч на Шмита, - он бы не
задумался, что спят, что нет револьвера... И ничего бы этого не было. А
может, и так не было?"
В первый раз за сегодня насмелился Андрей Иваныч - и взглянул на Ма-
русю. Ничего... Но только эта недвижность лица и заплетенные крепко
пальцы...
"Она была там, это... было", - захолонул весь Андрей Иваныч.
- Ну, что ж ты, Маруська, делала, что во сне видела? - Шмит нагнулся
к Марусе. Жесткий его, кованный подбородок исчез, весь Шмит стал мягкий.
Бывает вот, над кладью грузчики иной раз тужатся-тужатся, а все ни с
места. Уж и дубинушку спели, и куплет ахтительный какой-нибудь загнули
про подрядчика; ну, еще раз! - напружились: и ни с места, как заколдова-
но.
Так вот и Маруся сейчас тужилась улыбнуться: всю свою силу в одно
место собрала - к губам - и не может, вот - не может, ни с места, и все
лицо дрожит.
Видел это - смотрел, не дыша, Андрей Иваныч: "Господи, если только
оглянется сейчас на нее Шмит, если только оглянется"...
Секунда, одна только секундочка бесконечная - и совладала Маруся,
улыбнулась. И только голос дрожал у нее чуть приметно:
- Господи, до чего ж иной раз вещи никчемушние снятся, смешно! Мне
вот, всю ночь снилось, что надо разделить семьдесят восемь на четыре
части. И вот уж будто разделила, поймала, а как написать, так и опять
число забыла, и нету. И опять семьдесят восемь на четыре части - не
умею, теряю, а знаю - надо. Так страшно это, так мучительно...
"Мучительно" - это была форточка туда, в правду. И даже радостно было
Марусе сказать это слово, напоить его всей своей болью. И опять все это
поймал Андрей Иваныч - снова захолонул, заледенел.
Шмит шел впереди их двоих уверенным своим, крепким, тяжелым шагом:
- Э-э, да ты, Маруська, кажись, это серьезно! Надо уметь плевать на
такие пустяки. Да, впрочем, нетолько на пустяки: и на все...
И сразу Шмит, вдруг, вот, стал немил Андрею Иванычу, нелюб. Вспомни-
лось, как Шмит жал ему руку.
- Вы... Вы эгоист, - сказал Андрей Иваныч со злостью.
- Э-го-ист? А вы что ж думаете, милый мальчик, есть альтруисты?
Хо-хо-о! Все тот же эгоизм, только дурного вкуса... Ходят, там, за про-
каженными, делают всякую гадость... для-ради собственного же удовлетво-
рения...
"Ч-чорт проклятый... А вот, что она сделала?.. Неужели... неужели ж
ничего он не замечает, не чувствует?"
А Шмит смеялся:
- Э-го-ист... А барышня писала: "игоист", - они все ведь безграмот-
ные... Ах, Господи, да кто ж это мне рассказывал? Сидят на скамейке, она
зонтиком на песке выводит: и... т, - "Угадайте, - говорит, - это я напи-
сала о вас". Обожатель глядит читает, конечно, "идиот", - что ж еще? И
трагедия... А было-то "игоист"...
Марусе нужно было смеяться. Опять: заколдованная кладь, грузчики нап-
ружились изо всех сил... Закусила губы, побледнел Андрей Иваныч...
Засмеялась, наконец, - слава Богу, засмеялась. Но в ту же секунду
раскололся ее смех, покатились, задребезжали осколочки, хлынули слезы в
три ручья.
- Шмит, милый! Я больше не могу, не могу, прости, Шмит, я тебе все
расскажу... Шмит, ты ведь поймешь, ты же должен понять! - иначе - как
же?
Всплескивала маленькими своими детскими ручонками, тянулась вся к
Шмиту, но не смела тронуть его: ведь она...
Шмит повернулся к Андрею Иванычу, к искаженному его лицу, но не уви-
дел в нем удивления. Шмитовы глаза узко сощурились, стали как лезвие.
- Вы... Вы уже знаете? Почему вы знаете это раньше, чем я?
Андрей Иваныч сморщился, поперек глотки стал ком, он досадливо махнул
рукой.
- Э, оставьте, мы с вами после! Вы поглядите на нее: вы ведь ей в но-
ги должны кланяться.
Шмит выдавил сквозь стиснутые зубы:
- Муз-зы-кант! Знаю я этих муз-зы...
Но услышал за собой легкий шорох. Обернулся, а Маруся-то как стояла,
так - села на земь, поджав ноги, а глаза закрыты.
Шмит поднял ее на руки и понес.
14. Снежный узор.
Каждый день вечером подходил Андрей Иваныч к Шмитовской калитке,
брался за звонок и назад уходил: не мог, ну, вот, не мог он такой, прок-
лятый, войти туда, увидеть Марусю. Как же не проклятый: зачем не убил в
ту ночь генерала? Шмит бы убил.
Но и так - сидеть в постылой своей комнате и не знать, что там, - еще
больше не мог.
"Господи, только бы как-нибудь увидать, хоть немного, что она"...
И на пятый день к вечеру Андрей Иваныч придумал-таки. Напялил пальто,
взял было шашку, - поставил опять в угол.
- Куда это вы, на ночь глядя? - спросил Гусляйкин и, показалось Анд-
рею Иванычу, подмигнул.
- Я... Я не скоро приду, ложись спать.
На улице снег вчера выпал. Не настоящий, конечно, не русский: так
только, сверху чуть-чуть.
"Снег - это не хорошо, хрустит, и от месяца - как днем, ясно... Все
равно. Надо же"...
Андрей Иваныч зуб на зуб не попадал - от холода, что ли? Да нет: мо-
роз - не Бог весть.
Окна у Шмитов завешаны были морозным самоцветным узором. Андрей Ива-
ныч поднялся на цыпочки и терпеливо стал дыханием согревать стекло, что-
бы увидеть, - Господи, если б хоть немного, хоть немного...
Теперь было видно: они в своей столовой. Дверь оттуда прикрыта неп-
лотно, и в гостиной синий полусвет, смутно-острые тени от пальмы - за
тем самым диваном.
Дрожал, глядел Андрей Иваныч в протаянный круг. Мерзли руки и ноги.
Нескоро, может, через полчаса, может, через час, пришла мысль:
- Стоять и подглядывать, и подглядывать, как Агния какая-нибудь! До
чего ж, значит, я... Надо уйти...
Отошел на шаг - и стал: уйти дальше не было сил. Вдруг видел: на
снежном экране окна две тени заколыхались - большая и поменьше. Все за-
был, кинулся к окну, затрясся, как в лихорадке.
Проталины в окне затянулись уж снежной дымкой, ничего не понять...
"Господи, что они там делают, что они делают?"
Маленькая тень поменьшела, стала на колени, а может упала, а может...
К ней нагнулась большая тень...
Впился, всем своим существом ушел Андрей Иваныч в проклятую темную
завесу, силится ее разорвать...
- Тр-рах! - стекло треснуло, на лбу ожог боли, мокрое. Кровь... Отс-
кочил Андрей Иваныч, ошалело глядел на осколки у ног, стоял и глядел,
как вкопаный, - бежать и не подумал.
Очнулся, - возле него был уж Шмит.
- А-а, так это вы, муз-з-зы-кант? Подсматривали-с?
Совсем близко от себя увидел Андрей Иваныч острые, бешеные Шмитовы
глаза.
- Недурно! Вы здесь быстро ак-климатизировались.
"Поднять руку? Ударить? Но ведь правда же, но ведь правда..." - зас-
тонал Андрей Иваныч. И стоял. И молчал.
- На этот раз... Пош-шли вон!
Шмит захлопнул за собою калитку.
... "Сейчас же, - сейчас! Притти - и пулю в лоб... Сейчас же!" - по-
бежал Андрей Иваныч домой. Лицо горело, как от пощечин.
Не мог теперь сказать: отпирал Гусляйкин или нет. Как будто нет, и
все-таки уже сидел Андрей Иваныч за столом и глядел на револьвер, под
лампой - такой противно-блестящий.
"Но ведь никто же абсолютно не видел. Но и не в этом даже дело. Глав-
ное, что ведь Маруся же одна останется - одна, с ним, ведь он, может, ее
бьет, и если меня не будет"...
Он спрятал револьвер, запер торопливо на ключ. Дунул на лампу, так в
сапогах прямо и бухнулся на постель.
- О, проклятый - о, проклятый трус!
...Склизкое, туманное-серое утро. Гусляйкин нещадно расталкивал Анд-
рея Иваныча:
- Ваш-бродие, покупочки из города привезли.
- Что, что такое?.. Какие покупочки?
- Да ведь вы, ваш-бродь, сами о прошлой неделе заказывали. Ведь завт-
ра-то, чать, Рожество Христово.
Залеченные сном мысли проснулись, заныли.
Рождество... Самый любимый праздник. Яркие огни, бал, чей-то милый
надушеный платочек, украденый и хранившийся под подушкой... Все было,
все кончилось, а теперь...
Было так: он канул на дно, на дне сидел, а над головой ходило мутное,
тяжелое озеро. И оттуда, сверху, доходило все глухо, смутно, туманно.
Очень странно было Андрею Иванычу надеть на первый день мундир и итти
с визитами. Но, заведенный каким-то заводом, пошел. Поздравлял, целовал
руки, даже смеялся. Но сам слышал свой смех...
Где-то, - может у Нестеровых, может у Иваненко, может у Косинских -
был спор о поросенке: как его на стол подавать? Бумажной бахромой надо
его украшать, или нет? Окорок, конечно, надо, всякому это ведомо, а вот
