нулась сейчас к Шмиту и тихонько, один раз, провела по жестким Шмитовым
волосам. Один раз, - но, должно быть, так нежно, должно быть, так нежно.
У Андрея Иваныча так и екнуло. "Но какое мне дело?" Никакого, да. А
щемит все сильнее. "Если бы вот так когда-нибудь мне один раз, только
один раз..."
Проснулся Андрей Иваныч, когда Шмит назвал его имя.
- ...Андрей Иваныч у нас один-единственный, агнчик невинный. А то все
на подбор. Я? Меня сюда - за оскорбление действием, Молочку - за публич-
ное непотребство. Нечесу - за губошлебство. Косинского - за карты... Бе-
регитесь, агнчик: сгинете тут, сопьетесь, застрелитесь...
Может оттого, что Маруся стояла под пальмой, или от усмешки Шмитовой
- но только невтерпеж - Андрей Иваныч вскочил:
- Это уж вы, знаете, слишком, уж на это-то меня хватит, чтобы не
спиться. Да и что вам за дело?
- Ка-кой же вы! - засмеялась Маруся, золотая паутинка - самая послед-
няя секундочка - зазвенела. - Ведь ты же, Шмит, шутишь? Ведь, да?
Опять наглянулась к Шмиту из-за дивана. "Только б не гладила... Не
надо же, не надо", - молился Андрей Иваныч, затаил дух... Кажется, она
что-то спросила - ответил наобум-Лазаря:
- Нет, благодарю вас...
- То есть, как - благодарю? Вы о чем же это изволите думать? Ведь я
спросила, были ли вы у Нечесов.
И только, когда Шмит уходил, Андрей Иваныч становился Андрей Иваны-
чем, нет никакого Гусляйкина, не надо бояться, что она погладит Шмита,
все просто, все ласково, все радостно.
Когда вдвоем - тут и думать не надо, о чем говорить: само говорится.
Так и скачут, и играют слова, как весенний дождь. Такой поток, что Анд-
рей Иваныч обрывает, не договаривает. Но она должна понять, она понима-
ет, она слышит самое... Или, может, так кажется? Может, Андрей Иваныч
придумал себе свою Марусю? Ах, все равно, лишь бы...
Запомнился - уложен в ларчик драгоценный - один вечер. То все ведро
стояло, теплынь, без шинелей ходили, это в ноябре-то. А тут вдруг дунуло
сиверком. Синева побледнела, и к вечеру - зима.
Андрей Иваныч и Маруся огня не зажигали, сидели, вслушиваясь в шушу-
канье сумерек. Пухлыми хлопьями, шапками сыпался снег, синий, тихий. Ти-
хо пел колыбельную - и плыть, плыть, покачиваться в волнах сумерек, слу-
шать, баюкать грусть...
Андрей Иваныч отсел нарочно в дальний угол дивана от Маруси: так луч-
ше, так будет только самое тонкое, самое белое - снег.
- Вот, дерево теперь все белое, - вслух думала Маруся, и на белом де-
реве - птица, дремлет уж час и два, не хочет улететь...
Тихое снежное мерцанье за окном. Тихая боль в сердце.
- Теперь и у нас, в деревне, зима, - ответил Андрей Иваныч. - Собаки
зимою ведь особенно лают, вы помните? Да? Мягко и кругло. Кругло, да...
А в сумерках - дым от старновки над белой крышей, такой уютный. Все си-
нее, тихое, и навстречу идет баба с коромыслом и ведрами...
Марусино лицо с закрытыми глазами было такое тревожно-бледное и неж-
ное от снежных отсветов... Чтобы не видеть - уж лучше не видеть, - Анд-
рей Иваныч тоже закрыл глаза...
А когда зажгли лампу, ничего уж не было, ничего такого, что привиде-
лось без лампы.
И эти все слова о дремлющей на снежном дереве птице, синем вечере -
показались такими незначущими, не особенными.
Но запомнились.
6. Лошадиный корм.
У русской печки - хайло-то какое ведь: ненасытное. Один сноп спалили
и другой, и десятый - и все мало, и заваливают еще. Так, вот, и генерал
за обедом: уж и суп поел, и колдунов литовских горку, и кашки пуховой
гречишной покушал с миндальным молоком, и равиолей с десяток спровадил,
и мяса черкасского, в красном вине тушеного, две порции усидел. Несет
зайченок-повар новое блюдо - хитрый какой-то паштет, крепким перцем пах-
нет, мушкатом, - как паштета не с'есть? Душа генеральская хочет паштета,
а брюхо уж по сих пор полно. Да генерал хитер: знает как бренное тело
заставить за духом итти.
- Ларька, вазу мне, - квакнул генерал.
Покатился самоварный Ларька, мигом притащил генералу большую, длинную
и узкую, вазу китайского расписного форфора. Отвернулся в сторонку гене-
рал и облегчился на древне-римский манер.
- Ф-фу! - вздохнул затем - и положил себе на тарелку паштета кусок.
За хозяйку сидела не генеральша: посади ее - натворит еще чего-нибудь
такого. Сидела за хозяйку свояченица Агния, с веснущатым, вострым носом.
А генеральша устроилась поодаль, ничего почти что не ела, глазами была
не здесь, прихлебывала все из стаканчика.
Покушав, генерал пришел в настроение:
- А ну-ка скажи, Агния, знаешь ли ты, когда дама офицером бывает, -
ну, знаешь?
Веснущатая, дощатая, выцветшая Агния почуяла какую-то каверзу, заер-
зала на стуле. Нет, не знает она...
- Ух ты-ы! Как же ты не знаешь? Тогда дама бывает офицером, когда она
бывает... в каком чине? В каком чине, а? Поняла?
Затрепыхалась, заалела, закашляла Агния: кх-кх-кх! Куда и деваться не
знала. Чай, ведь - девица она - и этакое... скоромное... А генерал зали-
вался: сначала внизу, в бур-болоте на дне, а потом наверху, тоненькой
лягушечкой.
Забылась Агния, занялась паштетом, глаза - в тарелку, быстро, быстро
отправляла крошечные кусочки в рот. А генерал медленно нагибался, наги-
бался к Агнии, замер - да как гукнет вдруг на нее этаким басом, как из
бучила:
- Г-гу-у!
Ихнула Агния благим матом, сидя, запрыгала на стуле, заморгала, зап-
ричитала:
- Штоп тебе... штоп тебе... штоп тебе...
Раз двадцать этак вот "штоп тебе" - и под самый конец тихонько: про-
валиться, - штоп тебе провалиться, пр-ровалиться"... Была у Агнии такая
чудная привычка: все пугал ее со скуки из-за углов генерал - вот и при-
выкла.
Любил генерал слушать Агниевы причитанья, - разгасился, никак не пе-
редохнет - хохочет:
- Охо-хо, вот кликуша-то, вот порченая, вот дурья-то голова, охо-хо!
А генеральша прихлебывала, не слышала, далеко где-то, не тут жила.
Прикатился Ларька - запыхался.
- Ваше преосходительство, там капитан Шмит вас желает видеть.
- Шмит? Вот принесло... И поесть толком не дадут, ч-чорт! Проси сюда.
Свояченица Агния выскочила из-за стола в соседнюю комнату, и скоро в
дверной щели уже заходил веснущатый ее нос, однажды мелькнувший Андрею
Иванычу.
Вошел Шмит, тяжелый, высокий. Пол заскрипел под ним.
- А-а-а, Николай Пе-тро-вич, здравствуйте. Не хотите ли, миленочек,
покушать? Вот, равиоли есть, пррев-вос-ходные! Сам, неженчик мой, стря-
пал: им, паршивцам, разве можно доверить? Равиоли вещь тонкая, из таких
все деликатностей: мозги из костей, пармезанец опять же, сельдерей моло-
денький - ни-и-как не старше июльского... Не откажи, голубеночек.
Шмит взял на тарелку четыреугольный пирожок, равнодушно глотнул и за-
говорил. Голос - ровный, граненый, резкий, и слышится - на губах - не-
видная усмешка.
- Ваше превосходительство, капитан Нечеса жалуется, что лошади не по-
лучают овса, на одной резке сидят. Это совершенно немыслимо. Сам Нечеса,
конечно, боится притти вам сказать. Я не знаю, в чем тут дело. Может,
это ваш любимчик, как его... Мундель-Мандель; ну как его...
У генерала - прелестнейшее настроение: зажмурил свои буркалы и мурлы-
чит:
- Мендель-Мандель-Мундель-Мондель... Эх, Николай Петрович, голубено-
чек, не в том счастье. Ну, чего тебе, еще надо? Видел я намедни Марусю
твою. Ну, и кошечка же, ну и милочка - н-т-ц-а, вот что... И подцепил же
ты! Ну, какого еще рожна тебе надо, а?
Шмит сидел молча. Железно-серые, небольшие, глубоко всаженные глаза
еще глубже ушли. Узкие губы сжались еще уже.
Генеральша только сейчас услышала Шмита, поймала кусочек и спросила
треснуто:
- Нечеса?
И забыла, замолкла. В дверной щели все ходил вверх и вниз веснущатый
вострый нос.
Шмит настойчиво и уже со злостью повторил:
- Я еще раз считаю долгом доложить вашему превосходительству: лошади-
ные кормовые куда-то пропадают. Я не хочу пускаться в догадки - кто,
Мундель или не Мундель...
Вдруг опять проснулась генеральша, услышала: Мундель, - и ляпнула:
- Кормовые-то? Это вовсе не Мундель, а он, - кивнула на генерала. -
Ему на обеды не хватает, проедается очень, - и засмеялась генеральша
почти весело.
Шмит, как сталью, уперся взглядом в генерала:
- Я давно это знаю, если уж по правде говорить. И главное деньги про-
падают, люди могут думать на меня, я - казначей. Этого я не могу допус-
тить.
Узко сжаты Шмитовы губы, все лицо спокойно, как лед. Но как синий
напруженный лед в половодье: секунда - и ухнет с грохотом хлынет сокру-
шающая, неистовая, весенняя вода.
А генерал хлынул уже. Зяпнул нутряным своим басом:
- До-пус-тить? Ка-ак-с?
И оступился на злючий визг:
- Капитан Шмит, встать, руки по швам, с вами говорит генерал Азанче-
ев!
Шмит встал, спокойный, белый. Генерал тоже вскочил, громыхнул стулом
и накинулся на Шмита, осыпал, оглоушил:
- М-мальчишка! Ты с-смеешь не до-пу-скать, а? Мне, Азанчееву? Да ты
з-знаешь, я т-тебя в двадцать четыре часа...
Искал, чем бы кольнуть Шмита побольнее:
- Да давно ли ты стоял тут и просил разрешения, да-р-разрешения у ме-
ня жениться. А теперь завел себе девчонку хорошенькую - и д-думаешь, и
уж б-бальшой стал, и все тебе можно! М-мальчишка!
- Как... вы... сказали? - отрубил Шмит по одному пронзительные -
трехлинейные пульки - слова.
- ...Девчонку, говорю, завел, так и думаешь! Погоди-ка, миленок, бу-
дет она по рукам ходить, как и прочие наши. А то ишь-ты, мы-ста, не
мы-ста!
Твердый, выдвинутый вперед подбородок у Шмита мелко дрожал. Пол
скрипнул, Шмит сделал шаг - отвесил генералу резкую, точную, чеканную,
как и сам Шмит, оплеуху.
И тут все перемешалось. Как, вот, бывает, когда ребятенки катятся с
горы на ледяшках, и в самом низку налетят друг на друга: брызнет от
взрытого сугроба снег, салазки - вверх полозьями, и визг веселый, и жа-
лобный плач ушибленного.
Метнулся Ларька, услужливо подставил стул, генерал плюхнулся, как ме-
шок. Дверная щель разверзлась. Свояченица Агния вскочила в родимчике и
полоумно причитала: штоп, штоп, штоп провалиться... Генеральша держала
стакан в руке и треснуто, пусто смеялась - так пустушка смеется на коло-
кольне по ночам.
Генерал, без голосу, нутром просипел:
- Под суд... У-пе-ку...
Шмит отчеканил по-солдатски:
- Как прикажете, ваше превосходительство.
И налево кругом.
Ларька любил сильные сцены: довольно крутил головой, пыхтел как само-
вар, и обмахивал генерала салфеткой. Агния ихала, генеральша маленькими
глоточками отпивала из стаканчика.
7. Человечьи кусочки.
Молочко пристал к Андрею Ивановичу, как банный лист.
- Нет уж, атанде. Месяц уж, как приехал, и ни разу в собрание не заг-
лянул, - можете себе представить? Это с вашей стороны свинство. К Шми-
там, небось, каждый день шлындаете!
Андрей Иваныч зарозовел чуть приметно. "Правда, если и сегодня пойти
к Шмитам, - это уж будет окончательно ясно, это значит - сознаться"...
Что - ясно и в чем - сознаться, этого Андрей Иваныч еще и себе сказать
не насмелился.
- Ладно, чорт с вами, иду, - отмахнулся Андрей Иваныч.
В раздевальной висело десятка полтора шинелей. Краска еще сырая ма-
лость: ноги прилипали к полу, пахло скипидаром. Молочко без отдыха молол
что-то над ухом, забивал мусором Андрею Иванычу голову:
- Ну, что, каково у нас? А каланча-то наверху! Новенькое, а? Нет, а
вот, можете себе представить: слыхал я, будто есть такая несгораемая
краска, каково, а? А вы читали, как у французов театр с людьми погорел,
а? Сто человек, каково? Я за литературой очень слежу...
Наверху в зале табашники так натабачили, что хоть топор вешай. И в
гомоне, в рыжем тумане - не люди, а только кусочки человечьи: там -
чья-то лысая, как арбуз, голова; тут в низку, отрезанные облаком, косо-
