лапые капитан-Нечесовы ноги поодаль - букет повисших в воздухе волосатых
кулаков.
Человечьи кусочки плавали, двигались, существовали в рыжем тумане са-
модовлеюще - как рыбы в стеклянной клетке какого-то бредового аквариума.
- А-а, Половец, давно, брат, пора, давно!
- Где пропадал, почему не являлся?
Кусочки человечьи обступили Андрея Иваныча, загалдели, стиснули. Мо-
лочко нырнул в туман - и пропал. Капитан Нечеса знакомил с какими-то но-
выми: Нестеров, Иваненко, еще кто-то. Но все казались Андрею Иванычу на
один лад: как рыбы в аквариуме.
Два зеленых стола были раскрыты. Тусменным светом мазали по лицам
свечи. Андрей Иваныч просунулся вперед - поглядеть: как играют тут, на
куличках, так же ли яро, как в Тамбове далеком, или уж, может, соскучи-
лись, надоело?
Над столом висела лысая, как арбуз, тускло блестящая голова, и ровны-
ми рядами разложены были карты. Арбуз морщил лоб, что-то шептал, тыкал в
карты пальцем.
- Что это? - обернулся Андрей Иваныч к капитану Нечесе.
Нечеса пошмурыгал носом и сказал:
- Наука имеет много гитик.
- Гитик?
- Ну да. Что вы с неба, что ли, свалились? Фокус такой...
- Но почему... но почему же никто не играет в карты? Я думал... -
Андрей Иваныч уже робел, видел - кругом ухмыляются.
Капитан Нечеса добродушно-свирепо пролаял:
- Пробовали, брат, пробовали, игрывали... Перестали. Будет.
- Да почему?
- Да уж очень у нас много, брат, гениев, да, по части карт. Играют уж
очень хорошо. Да. Не антиресно...
Андрей Иваныч сконфузился, будто он в том виноват был, что играют уж
очень хорошо, и отошел.
Часов в одиннадцать всей ордой двинулись ужинать. И следом из карточ-
ной переплыл в столовую табачный дым, и опять засновали в рыжих облаках
самодовлеющие человечьи кусочки: головы, руки, носы...
В столовой увидали печально-длинный и свернутый совершенно противоза-
конно в сторону нос поручика Тихменя. Развеселились.
- А-а, Тихмень! Ну, как Петяшка?
- Зубки-то режутся? Хлопот-то, небось, тебе, а?
Капитан Нечеса блаженно улыбался и ничего теперь на свете не слыхал:
наливал себе зубровки. Тихмень серьезно и озабоченно ответил:
- Мальчишка плохенький, боюсь - трудно будет с зубами.
Залп хохота, развеселого, из самых что ни на есть утроб.
Тихмень сообразил, устало махнул рукой, сел за стол рядом с Андреем
Иванычем.
На конце стола, за хозяина, сидел Шмит. Он и сидя был выше всех.
Шмит позвонил. Подскочил бойкий, хитроглазый солдат с заплаткой на
колене.
"Должно быть, ворует"... - почему-то подумал Андрей Иваныч, глядя на
заплатку.
Через минуту солдат с заплаткой принес на подносе огромный зеленого
стекла японский стакан. Все заорали, захохотали:
- А-а, Половца крестить! Так его, Шмит!
- Морского зверя-китовраса!
- Это, брат, китоврас называется: ну-ка?
Андрей Иваныч выпил жестокую смесь из полыни и хины, вытаращил глаза,
задохся - не передохнуть - не мог. Кто-то подставил стул, и о вновь ок-
рещенномпередохнуть - не мог. Кто-то подставил
Очнулся Андрей Иваныч от скрипучего голоса, жалобно-надоедно одно и
то же повторявшего:
- Это не шутка. Если б я знал... Это не шутка... Если б я знал навер-
но... Если б я...
Медленно, трудно понял Андрей Иваныч: это Тихмень. Спросил:
- Что? Если б что знал?
- ...Знал бы наверное: мой Петяшка или не мой?
"Он пьян, да. А я не"...
Но на этом месте сбил Андрея Иваныча смех и рев. Хохотали, ложились
на стол, помирали со смеху. Кто-то повторял последнюю - под занавес -
фразу скоромного анекдота.
Теперь стал рассказывать Молочко... рассказывали, должно быть, уж
давно. Молочко раскраснелся, смаковал, так и висели в воздухе увесистые
российские слова.
Вдруг с конца стола Шмит крикнул резко и твердо:
- Заткнись, дурак, больше не смей! Не позволю.
Молочко дернулся-было со стула вскочил - и сел. Сказал неуверенно:
- Сам заткнись.
Замолчал. И все примолкли. Качались, мигали в тумане человечьи кусоч-
ки: красные лица, носы, остеклевшие глаза.
Кто-то запел, потихоньку, хрипло, завыл, как пес на тоскливое серебро
месяца. Подхватили в одном конце стола и в другом, затянули тягуче, под-
няв головы кверху. И вот уже все заунывно, в один голос, воют по-волчьи:
У попа была собака,
Он ее любил.
Раз собака с'ела рака
оп ее убил.
Закопал свою собаку,
Камень привалил.
И на камне написал:
У попа была собака,
Он ее любил.
Раз собака с'ела рака...
Часы пробили десять. Заколдовал бессмысленный, как их жизнь, беско-
нечный круг слов, все выли и выли, поднявши головы. Пригорюнились,
вспомнили о чем-то. О чем?
- Б-бум: половина одиннадцатого. И вдруг почуял Андрей Иваныч с ужа-
сом, что и ему до смерти хочется запеть, завыть, как и все. Сейчас он,
Андрей Иваныч, запоет, сейчас запоет - и тогда...
"Что ж это, я с ума... мы с ума все сошли?"
Стали волосы дыбом.
...Поп ее убил, Закопал свою собаку... И на камне напи-
сал: У попа была собака...
И запел бы, завыл Андрей Иваныч, но сидевший справа Тихмень медленно
сполз под стол, обхватил Андрея Иваныча за ноги и тихо, - может, один
Андрей Иваныч и слышал, - жалобно заскулил:
- Ах, Петяшка мой, ах, Петяшка...
Андрей Иваныч вскочил, в страхе выдернул ноги. Побежал туда, где си-
дел Шмит. Шмит не пел. Глаза суровые, трезвые. "Вот он, один он может
спасти"...
- Шмит, проводите меня, мне нехорошо, зачем поют?
Шмит усмехнулся, встал. Пол заскрипел под ним. Вышли.
Шмит сказал.
- Эх вы! - и крепко сжал Андрею Иванычу руку.
... "Вот хорошо, крепко. Значит, он еще меня"...
Все крепче, все больнее. "Крикнуть? Нет"... Хрустнули кости, боль
адская.
"И Шмит, и Шмит сумасшедший?"
- Вы все-таки ничего, терпеливы, - усмехнулся Шмит и пристально заг-
лянул Андрею Иванычу в глаза, обвел усмешкой огромный Андрей-Иванычев
лоб и робко угнездившийся под сенью лба курнофеечку-носик.
8. Соната.
Весь день после вчерашнего было тошно и мутно. А когда пополз в окно
вечер - мутное закутало, захлестнуло вконец. Не хватало силушки остаться
с собой, так вот - лицом к лицу. Андрей Иваныч махнул рукой и пошел к
Шмитам.
"У Шмитов рояль, надо поиграть, правда. А то, этак и совсем разу-
читься недолго..." - хитрил Андрей Иваныч с Андреем Иванычем.
Маруся сказала невесело:
- Ах, вы знаете: Шмита, ведь, на гауптвахту посадили на три дня. За
что? Он даже мне не сказал. Только удивлялся очень, что пустяки - на три
дня. "А я, говорит, думал"... Вы не знаете, за что?
- Что-то с генералом у него вышло, а что - не знаю...
Андрей Иваныч сразу сел за рояль. Весело перелистывал свои ноты: "А
Шмита-то нет, а Шмита посадили".
Выбрал Григовскую сонату.
Уж давно Андрей Иваныч в нее влюбился: так как-то, с первого же разу
по душе ему пришлась.
Заиграл теперь - и в секунду среди мутного засиял зелено-солнечный
остров, и на нем...
Нажал левую педаль, внутри все задрожало. "Ну, пожалуйста, тихо -
совсем тихо, еще тише: утро - золотая паутинка... А теперь сильнее, ну -
сразу солнце, сразу - все сердце настежь. Это же для тебя - смотри,
на..."
Она сидела на самодельной, крытой китайским шелком тахте, подперла
кулачком узкую свою и печальную о чем-то мордочку. Смотрела на далекое -
такое далекое - солнце.
Андрей Иваныч играл теперь маленький, скорбный четырехбемольный кусо-
чек.
... Все тише, все медленней, медленней, сердце останавливается,
нельзя дышать. Тихо, обрывисто - сухой шопот - протянутые, умоляющие о
любви, руки - мучительно пересохшие губы, кто-то на коленях... "Ты же
слышишь, ты слышишь. Ну вот - ну, вот, я и стал на колени, скажи, может
быть, нужно что-нибудь еще? Ведь все, что..."
И вдруг - громко и остро. Насмешливые, быстрые хроматические аккорды
- все громче - Андрею Иванычу кажется, что это у него бывает - у него
может быть такой божественный гнев, он ударяет сотрясаясь три последних
удара - и тихо.
Кончил - и ничего нет, ни гнева, ни солнца, он просто - Андрей Ива-
ныч, и когда он обернулся к Марусе - услышал:
- Да, это хорошо. Очень... - выпрямилась. - Вы знаете: Шмит, жестокий
и сильный. И вот: ведь даже жестокостям Шмитовым мне хорошо подчиняться.
Понимаете: во всем, до конца...
Паутинка - и смерть. Соната - и Шмит. Ни к чему, как будто, а загля-
нуть...
Андрей Иваныч встал из-за рояля, заходил по ковру. Маруся сказала:
- Что же вы? Кончайте, ну-у... Там же еще менуэт.
- Нет, больше не буду, устал, - и все ходил Андрей Иваныч, все ходил
по ковру.
- ...Я иду по ко-вру, ты и-дешь, по-ка врешь, - вдруг забаловалась
Маруся и опять стала веселая, пушистая зверушка.
Победила то, о Шмите, в Андрее Иваныче, он засмеялся:
- Баловница же вы, погляжу я.
- О-о-о... А какая я была девченкой - ух ты, держись! Все на ниточку
привязывали к буфету, чтобы не баловала.
- А теперь разве не на ниточке? - подковырнул Андрей Иваныч.
- Хм... может, и теперь на ниточке, правда. А только я тогда, бывало,
делала, чтоб упасть и оборвать - нечаянно... Хи-итрущая была! А то, вот,
помню сад у нас был, а в саду сливы, а в городе - холера. Немытые сливы
мне есть строго-настрого заказали. А мыть скучно и долго. Вот я и приду-
мала: возьму сливу в рот, вылижу ее, вылижу дочиста и ем, - что ж, ведь
она чистая стала...
Смеялись оба во всю глубину, по детски.
"Ну еще, ну еще посмейся"! - просил Андрей Иваныч внутри.
Отсмеялась Маруся - и опять на губах печаль:
- Ведь я тут не очень часто смеюсь. Тут скучно. А может, даже и
страшно.
Андрею Иванычу вспомнилось вчерашнее, воющие на луну морды, и он
сам... вот сейчас запоет...
- Да, может, и страшно, - сказал он.
- А правда, - спросила Маруся, - к нам чугунку будто проведут, - ся-
дем и поедем?
Неслышно вошел и столбом врос в притолку денщик Непротошнов. Его не
видели. Кашлянул:
- Ваше-скородие. Барыня...
Андрей Иваныч с злой завистью взглянул в его рыбьи глаза: "Он здесь
каждый день, всегда около..."
- Ну, что там?
- Там поручик Молочко пришли.
- Скажи, чтоб сюда шел, - и недовольно-смешно сморщив лоб, Маруся
обернулась к Андрею Иванычу.
"Значит, она хотела, она хотела, чтоб мы вдвоем", - и радостно встре-
тил Молочку Андрей Иваныч.
Вошел и запрыгал Молочко, и заболтал: посыпалось как из прорванного
мешка горох, - фу ты, Господи! Слушают - не слушают, все равно: лишь бы
говорить и своим словам самому легонько подхохатывать.
- ...А Тихмень вчера под стол залез, можете себе представить? И все
про Петяшку своего...
- ...А у капитана Нечесы несчастье: солдат Аржаной пропал, вот под-
лец, каждую зиму сбегает...
- ...А в Париже, можете себе представить, обед был, сто депутатов, и
вот после обеда стали считать, а пять тарелок серебряных и пропало. Не-
ужли депутаты? Я всю дорогу думал, я знаю - ночью теперь не засну...
- Да, вы, заметно, следите за литературой, - улыбнулся Андрей Иваныч.
- Да, ведь я говорил вам? Как же, как же! За литературой я очень сле-
жу...
Андрей Иваныч и Маруся переглянулись украдкой и еле спрятали смех. И
так это было хорошо, уж так хорошо, - они вдвоем, как заговорщики...
Андрей Иваныч любил сейчас Молочку. "Ну еще, милый рассказывай
еще..."
И Молочко рассказывал, как один раз на пожаре был. Пожарный прыгнул
вниз с третьего этажа и остался целехонек., - "можете себе представить"?
И как фейерверкер заставил молодого солдата заткнуть ружье полой полу-
шубка и пальцем: так, мол, пулю удержит.
- И оторвало ведь палец, можете себе представить?
Уже все высмеяла Маруся - весь свой смех истратила - и сидела уже не-
улыбой. Андрей Иваныч встал, чтоб итти домой.
Прощались. "Поцеловать руку или так?" Но первым подскочил Молочко,
