нагнулся, долго чмокал Марусину руку. Андрей Иваныч только пожал.
9. Два Тихменя.
Поручик Тихмень не даром лез под стол: дела его были вконец никудыш-
ные.
Была у Тихменя болезнь такая: думать. А по здешним местам - очень это
нехорошая болезнь. Уж блаже водку глушить перед зеркалом, блаже в карты
денно и нощно резаться, только не это.
Так толковали Тихменю добрые люди. А он все свое. Ну и дочитался, ко-
нечно додумался: "Все, мол, на свете один только очес призор, впечатле-
ние мое, моей воли тварь". Вот-те и раз: капитан-то Нечеса - впечатле-
ние? Может, и все девять Нечесят с капитаншей в придачу - впечатление?
Может, и генерал сам - тоже?
Но Тихмень таков: что раз ему втемяшилось - в том заматореет. И про-
должал он пребывать в презрении к миру, к женскому полу, к детоводству:
иначе Тихмень о любви не говорил. Дети эти самые - всегда ему, как репей
под хвост.
- Да помилуйте, что вы мне будете толковать? А по моему, все родители
- это олухи, караси, пойманные на удочку, да. Дети так называемые... Да
для ходу, для ходу-то - это же человеку тачка к ноге, карачун... Отцвет,
продажа на слом - для родителей-то... А впрочем, господа, вы смеетесь,
ну и чорт с вами!
А как же не смеяться, ежели нос у Тихменя такой длинный и свернут
направо, и ежели машет он руками, как вот мельница-ветрянка. Как же не
смеяться, ежели скептиком великим Тихмень бывает исключительно в трезвом
своем образе, а чуть только выпьет... А ведь тут на отлете, в мышеловке,
на куличках, прости Господи, у чорта, - тут как же не выпить?
И, выпивши, всякий раз обертывается презрительный Тихмень идеалистом:
как в древнем раю тигр с ягненком очень мило уживаются в душе у русского
человека.
Выпивши, Тихмень неизменно мечтает: замок, прекрасная дама в голубом
и серебряном платье, а перед нею - рыцарь Тихмень, с опущенным забралом.
Рыцарь и забрало - все это удобно потому, что забралом Тихмень может
закрыть свой нос и оставить открытыми только губы, - словом, стать прек-
расным. И вот, при свете факелов свершается таинство любви, течет жизнь
так томно, так быстро, и являются златокудрые дети...
Впрочем, протрезвившись, Тихмень костил себя олухом и карасем с не-
меньшим рвением, чем своих ближних, и исполнялся еще большею ненавистью
к той субстанции, что играет такие шутки с людьми, и что люди легкомыс-
ленно величают индейкой.
Год тому назад... да, это так: уже почти год прошел с того дня, как
ироническая индейка так подло посмеялась над Тихменем.
Были святки - несуразные, разгильдяйские, вдрызг пьяные тутошние
святки. Поручик Тихмень в первый же день навизитился, накулюкался и к
ночи вернулся домой рыцарем, опустившим забрало.
Капитана Нечесы не было дома, ребят уж давно уложил спать капитанский
денщик Ломайлов. Одна перед празднично вкусным столом скучала капитанша
Нечеса: ведь первый день всегда празднично-скучен.
Непривычно-галантно поцеловал руку у прекрасной дамы рыцарь Тихмень.
И принимая из ее ручек порцию гуся, сказал:
- Как я рад, что ночь.
- Почему же это вы рады, что ночь?
Тверезый Тихмень ответил бы в виде любезности самое большее: "Потому
что ночью все кошки серы". А рыцарь Тихмень сказал:
- Потому что ночью является нам то прекрасное, что скрыто от нас
дневным светом.
Это было по вкусу капитанше: она заиграла всеми своими бесчисленными
ямочками, тряхнула кругленькими кудряшками на лбу и пустила против Тих-
меня свои атуры.
Откушали и пошли в капитаншин будуар, он же - спальня.
И опять: тверезый Тихмень - как огня бежал всегда этого приюта любви,
двух слоноподобных кроватей, двух рядом почивающих на вешалке китайских
халатов, в которых капитан и капитанша щеголяли ранним утром и поздним
вечером. А рыцарь Тихмень охотно и радостно пошел в этот замок за прек-
расной дамой.
Здесь рыцарь и его дама сели играть "в извозчики": на листе бумаги
огрызком карандаша поставили кружки-города и долго возили друг дружку, и
старались запутать.
Впоследствии рыцарь уже водил по бумаге рукой своей дамы, дабы облег-
чить ее труд. И так незаметно доехали они до Катюшкиной кровати...
Не будь этого проклятого дня, что были бы Тихменю все дурацкие шутки
по части Петяшки? Нуль, сущее наплевать. А теперь... да, чорт его веда-
ет, может, и правда Петяшка-то...
- Ах, ты, олух, идиотина, карась!
Так хватался за голову Тихмень и частил себя... трезвый.
А пьяный горевал о том, что не знает наверняка, чей Петяшка. Прямо
вот - сердце разрывалось у пьяного, и неизвестно ведь, как и узнать.
Правда ведь, а?
Но сегодня Тихмень вернулся веселыми ногами после обеда званого у ге-
нерала и знал, что сделать, знал, как узнать про Петяшку.
- А, что, с'ела? А я, вот, узнаю... - поддразнивал Тихмень неведомую
субстанцию.
Было еще рано, у генерала еще пир шел горой, еще Нечеса там остался,
а Тихмень нарочно, специально, чтоб узнать, тихохонько пробрался домой -
и прямо в будуар.
Капитанша лежала еще в кровати: от частых родов что-то у ней там зат-
рюкалось, и вот уже месяц - все поправиться как следует с силами не со-
берется.
- Здравствуй, Катюша, - поцеловал Тихмень кругленькую ручку.
- Что-то ты, милый, вежлив, как... тогда был. Не забудь, что тут де-
ти.
Да, здесь все, как и тогда: и кровати-слоны, и на вешалке халаты.
Только, вот, дети: восемь душ, восемь чумичек, мал-мала меньше, и за ни-
ми сзади, как Топтыгин на задних лапах - денщик Яшка Ломайлов.
- А ты отошли детей, мне надо поговорить, - серьезно сказал Тихмень.
Капитанша мигнула Яшке, Яшка и восемь ребят испарились.
- Ну что, ну какого еще рожна тебе говорить? - спросила капитанша
сердито. А внутри так и заполыхало любопытство: "Что такое? О чем может
этот статуй?"
Тихмень долго скрипел, колумесил околицей: все никак духу не хватало
настоящее сказать.
- Видишь ли, Катюша... Это сразу, оно может и так показаться, тово...
Ну, одним словом, чего там, желаю я твердо знать: мой Петяшка наверняка
- или не мой.
Уж и так круглые, а тут и еще покруглели капитаншины глазки и молча
уставились в Тихменя. Потом прыснула она, затрясла кудерьками:
- Вот дурашный, ну и дурашный, рассмешил, ой, ей-Богу! Ну, а если я
не знаю - тогда что?
- Взаправду - не знаешь?
- Вот чудород! Да что мне, - трудно бы тебе сказать, что ли, было? Не
знаю - и весь сказ. Вот еще допросчик нашелся.
... "и она не знает, пропало теперь дело"... Пошел Тихмень в свою
комнату, нос повесил.
В коридорчике налетел на капитана Нечесу: тот тоже себе шел, ничего
не видя.
- А, ч-чорт тебя возьми! Ты что это, нос-то на квинту, а? - ругнулся
капитан.
Тихмень взглянул на Нечесу: эге!
- А ты что на квинту?
- Э-э, брат. У меня горе: Аржаной сбежал, ну и это еще наплевать бы,
а то нашелся теперь, и оказывается - манзу прихлопнул.
- А у меня... - и, не сказав, махнул Тихмень безнадежно.
10. Солдатушки, браво, ребятушки.
Который настоящий да хороший мужик - тот, если за сохой походил да
землю нюхнул, так уж во-век этого духу земляного не забудет. Должно
быть, что и с Аржаным вот так. Пошлют Аржаного, скажем, за водой на рот-
ной Каурке, - он таким гоголем по улице прокатит, что мое почтение. Или
лопату сунут Аржаному в лапы: опять комья так и летят, яма - сама собой
строится. И так вот со всяким хозяйственным делом. А поставили его в
строй, - он и рот разинул. Сущее с ним горе капитану Нечесе: мужичина
Аржаной здоровенный-правофланговый, а стоит, рот разиня, вот ты и делай
с ним, что хочешь...
- Аржано-ой! Ты что чучелом таким стоишь, оглобля? О чем задумался?
Что у тебя в башке?
А чорт его знает, что: словами-то и не сказать, пожалуй. Должно быть,
росное, весеннее утро, пашни паром курятся, лемех от земли жирный, сытый
землею, а в небе - жаворонка. И будто, вот, в пустельге в этой, в жаво-
ронке, вся механика-то и есть. И все дерет Аржаной голову кверху, все
рот разевает: а нету ли, мол, жаворонки той самой наверху?
- Аржаной, балаболка, штык ровняй, по середней линии, аль не видишь?
Глядит Аржаной на штык - ишь ты, солнце-то на нем как играет - глядит
и думает:
- "Вот ежели бы да, например, из эстого штыка - да лемех сковать. Ох,
и лемех бы вышел - новину взодрать, вот бы!"
И все это еще туда бы - сюда, все это дело домашнее. А уж вот как те-
перь угрешился Аржаной - манзу прихлопнул, - этого уж не покроешь, при-
дется уж с этим к генералу итти, ах ты Господи...
Качает капитан Нечеса лохматой своей головой, качается маленький его
сизый нос, заблудившийся в бороде, в усах.
- Да как же это ты, Аржаной, а? Кто же это тебя надоумил? Зачем?
Аржаной оброс за время бегов щетиной, стал еще скуластей, еще больше
обветрел, земле предался.
- Такое вышло дело, ваше-скородие. Рассказали мне солдатенки прокля-
тые, что, мол, теперича идут по большой дороге манзы эти самые и,
знычть, несуть панты оленьи, а пантам этим самым цена, будто, полтыщи...
Ну я, знычть, убег и подстерег манзу-то...
Затопал капитан свирепо на Аржаного, залаял, начал его обкладывать -
вдоль и поперек. А Аржаной стоит и ухмыляется: знает, капитан Нечеса
солдата не обидит, а брань-то на вороту не виснет.
И только тогда оробел Аржаной, когда услыхал, что к генералу придется
итти: тут побелесел даже со страху.
Увидал это капитан Нечеса, заткнул свой ругательный фонтан, налил
полстакана водки и сердито сунул Аржаному.
- На, такой-сякой, пей! Да не робь: авось, вызволим как-нибудь.
Увели Аржаного в кутузку, ходит капитан по комнате неспокоен.
"Вот начупит этакий прохвост - а ты расхлебывай, ты выкручивайся. Да
еще под какую руку к генералу попадем, а то и под суд угонит"...
Ходит капитан - места не найдет. Запел свою любимую песню, она же и
единственная, исполняемая капитаном:
Солдату-ушки, браво ребяту-ушки, Да где ж ва-аши же-ена?
У Катюшки кто-то из вдыхателей сидит: ишь-ты, хохочет она кругленько
как, да звонко. К Тихменю теперь хоть и не подступайся, ходит тучи чер-
нее, - раньше хотя с ним можно было в поддавки сыграть и за игрой о го-
рях, о печалях позабыть... Эх!
Махнувши рукой, вынимает капитан очки в черной роговой оправе. Читает
капитан простым глазом, и очки надеваются в двух лишь случаях: первый -
когда капитан Нечеса ремонтирует некую часть своего туалета, а второй...
Капитан Нечеса берет оружие - грошовую иголку, специально вставленную
денщиком Ломайловым в хорошую ореховую ручку. Капитан Нечеса затягивает
любимую свою - и единственную - песню и бродит в столовой возле стен.
Некогда стены, несомненно, были оклеены превосходными голубыми обоями.
Но теперь от обоев осталось лишь неприятное воспоминание, и по воспоми-
нанию ползают рыжие, усатые прусаки.
... Наши же-ена - ружья заряже-ена. Вот где на-ши же-ена!
Солдату-ушки, браво ребяту...
- Ага, дьявол, попался! Та-ак!
На грошовой иголке трепыхается рыжий прусак. Должно быть, от очков -
лицо у капитана совиное, свирепое, а уж лохматое - не приведи Господи...
Капитан кровожадно-удовлетворенно глядит на прусака, сбрасывает добычу
на пол, с наслаждением растирает ногой...
Наши се-естры - сабли-ружья во-остры, Вот где на-аши се...
- А-а, такой-сякой, в буфет лез? Будешь теперь лазить? Будешь?
И поглядеть вот сейчас на капитана Нечесу - так, ей-Богу, аж страшно:
-зверь-ты-зверина, ты скажи свое имя. А кто с капитаном пуд соли с'ел,
так тот очень хорошо знает, что только с тараканами капитан свиреп, а
дальше тараканов нейдет.
Да вот хоть капитаншу взять: рожает себе капитанша каждый год ребят,
и один на ад'ютанта похож, другой - на Молочку, третий - на Иваненко...
А капитан Нечеса - хоть бы что. Не то невдомек ему, не то думает: "а пу-
щай, все они - младеньчики, - все ангелы Божьи"; не то просто иначе и
нельзя по тутошним местам, у чорта-то на куличках, где всякая баба, хоть
