чмокнув супругу в щеку. И еще не затих, позванивал на полочке пузыречек
какой-то от капитановых шагов, когда вошел поручик Молочко и, сказав:
здравствуй, - чмокнул капитаншу в то же самое на щеке место, что и капи-
тан.
Страсть не любила капитанша вот таких совпадений, положительно - это
неприличное что-то. Сердито закатила круглые глазки:
- Чего целоваться лезешь, Молочишко? Не видишь, - я больна?
- Ну, ладно уж, ладно, целомудренная стала какая!
Уселся Молочко возле кровати. "Как бы это к Катюшке под'ехать, чтобы
приглашаться не сразу?"
- А знаешь, - подпрыгнул Молочко, - был я у Шмитов, целуются все, мо-
жешь себе представить? Третий год женаты - и до сих пор... Не пони-
маю!...
Капитанша Нечеса поздоровела, зарозовела, глазки раскрылись.
- Уж эта мне Марусечка Шмитова, уж такая принцесса, на горошине,
фу-ты, ну-ты... Знаться ни с кем не желает. Вот, дай-ко сь, Бог-то ее за
гордость накажет...
Переполоскали, перемыли Марусины косточки - и не о чем больше. Видно,
делать нечего - надо начинать. Прокашлялся Молочко.
- Видишь ли, Катюша... Н-да... Ну, одним словом, мы все собираемся на
крестины, хотим пригласиться. Надо отцом проздравить Тихменя. Я приду-
мал, можешь себе представить?
Никак и не ждал Молочко, что так сразу согласится Катюшка. Залилась
она кругленько, закатилась, под одеялом ножками забрыкала, за живот даже
держится: ой, больно...
- Ну, и выдумщик ты, Молочишко: Тихменя - в отцы, а? Тихменя нашего
длинноносого! Так его и надо, а то больно зачитался...
И вот - крестили. Генеральша улыбалась, глядела куда-то поверх, гла-
зами была не здесь. Заспанным голосом читал по требнику гарнизонный поп.
Вся ряса на спине была у него в пуху.
Неотрывно глядел на пушинки эти крестный, поручик Тихмень. Длинный,
тощий, весь непрочный какой-то, стоял с ребенком на руках, удивленно во-
дил своим длинным носом:
"Вот, ей-Богу, ввязался я... Закричит это на руках, ну что я буду де-
лать?"
А "это на руках" оказалось даже еще хуже: в ужасе почуял поручик Тих-
мень, что руки у него вдруг намокли, и из теплого свертка закапало на
пол. Забыл тут Тихмень всякую субординацию, ткнул, как попало, крестника
на руки генеральше и попятился назад. Бог его знает, куда бы запятился,
если бы стоявшая сзади компания с Молочко во главе не водворила его на
место.
Пришло время уж и в купель окунать младенца. Заспанный поп обернулся
к генеральше ребенка взять. А она не дает. Прижала к себе и отпустить не
хочет, и кричит:
- Не дам, а вот и не дам, и не дам, он мой!
Поп оробело пятился к двери. Батюшки мои, что ж это? Суматошились,
шептали. Кабы не Молочко, так и не докрестили бы, может. Молочко подошел
к генеральше, взял ее за руку, как свой, и шепнул:
- Отпустите, зачем вам этот, у вас будет свой, можете себе предста-
вить. Раз я говорю... Разве ты мне не веришь? Мне?
Генеральша засмеялась блаженно, отпустила. Ну, слава-те, Господи! С
грехом пополам докрестили и Петяшкой нарекли.
Тут-то и приступили господа офицеры к поручику Тихменю. Одним разом,
по команде, все низко поклонились:
- Честь вас имеем, папаша, проздравить с новорожденным, с Петяшкой,
на чаек с вашей милости...
Замахал Тихмень руками, как мельница.
- Как это - папаша? Я и не хочу вовсе, что вы такое! Терпеть не мо-
гу...
- Да в детях-то, милый, ведь Бог один волен. Уж там, можешь терпеть,
иль не можешь...
Пристали - хоть плачь. Делать нечего: вечером Тихмень угощал в собра-
нии. И пошло с тех пор: каждый день на занятиях спрашивали его, как,
мол, здоровье сынишки - Петяшки. Задолбили, заморочили Тихменю голову
Петяшкой этим самым.
4. Голубое.
Много ли человеку надо? Проглянуло солнце, сгинул туман проклятый - и
уж мил Андрею Иванычу весь мир. Рота стоит и команды ждет, а он загля-
делся: шевельнуться страшно, чтобы не рухнули хрустальные голубые пала-
ты, чтобы не замолкло золотой паутинкой звенящее солнце.
Океан... Был Тамбов, а теперь Океан Тихий. Курит внизу, у ног, сон-
но-голубым своим куревом, мурлычет дремливую колдовскую песню. И столбы
золотые солнца то лежали мирно на голубом, а то вот - растут, поднялись,
подперли стены - синие нестерпимо. А мимо глаз плавно плывет в голубое в
глубь Богородицына пряжа, осенняя паутинка, и долго следит Андрей Иваныч
за нею глазами. Кто-то сзади его кричит на солдата:
- ...Где у тебя три приема? Ж-животина! Проглотил, смазал?
Но не хочет, не слышит Андрей Иваныч, не обертывается назад, все ле-
тит за паутинкой...
- Ну что, танбовскай? Или нравится - загляделся-то?
Делать нечего, оторвался, обернулся Андрей Иваныч. С усмешкой глядел
на него Шмит - высокий, куда же выше Андрея Иваныча, крепкий, как будто
даже тяжелый для земли.
- Нравится ли? Уж очень это малое слово, капитан Шмит. Ведь я, кроме
Цны тамбовской, ничего не видал - и вдруг... Подавляет... И даже нет:
весь обращаешься в прах, по ветру летишь вот, как... Это очень радост-
но...
- Да что-о вы? Ну-ну! - и опять Шмитова усмешка, может - добрая, а
может - и нет.
Для Андрея Иваныча она была доброй: весь мир был добрый. И он неожи-
данно даже для себя, благодарно пожал Шмиту руку.
Шмит потерял усмешку - и лицо его показалось Андрею Иванычу почти-что
даже неприятным: неровное какое-то, из слишком твердого сделано, и
нельзя было, как следует заровнять - слишком твердое. Да и подбородок...
Но Шмит уже опять улыбался:
- Вы соскучились, кажется, со своим денщиком? Мне говорил Нечеса.
- Да, уж чересчур он - "точно так"... Хочу поменяться на какого угод-
но, только бы...
- Так вот, меняйтесь со мной? Мой Гусляйкин - пьяница, говорю откро-
венно. Но до чрезвычайности веселый малый.
- Спасибо, вот уж спасибо вам! Вы мне очень много...
Простились. Андрей Иваныч шел домой, весь еще полный голубого. Итти
бы ему одному и нести бы в себе это бережно... Да увязался Молочко.
- Ну что, ну что? - подставлял он Андрею Иванычу розовую, глупоглазую
свою мордочку: охота узнать что-нибудь новенькое, что бы можно было с
жаром рассказать и генеральше, и Катюшке, и вечером в собрании.
- Да ничего особенного, - сказал Андрей Иваныч. - Шмит предложил ден-
щика.
- Сам? Да что вы? Шмит ужасно редко заговаривает первый, - можете се-
бе представить? А вы были у Шмитов? А у командира? Да бишь... командир в
отпуску. Вот лафа - и вечном отпуску! Вот бы так, можете себе предста-
вить?
- У Шмитов еще не успел, - говорил Андрей Иваныч рассеянно, все еще
думая о сонно-голубом. - Был у Нечесов, у генерала. Генеральша - вдруг,
ни к чему, о бородавках...
Спохватился Андрей Иваныч, да было уж поздно. Маковым цветом заалел
Молочко, заиндючился и важно сказал:
- По-жа-луйста! Просил бы... Я горжусь, что удостоен, можно-сказать,
доверия такой женщины... Бородавки тут абсолютно не при чем...
Аб-со-лютно!
Надулся и замолчал. Андрей Иваныч был рад.
У трухлявого деревянного домика Молочко остановился.
- Ну, прощайте, я здесь.
Но, попрощавшись, опять развернулся и в минуту успел рассказать про
генерала, что он бабник из бабников, успел показать Шмитовский зеленый
домик и что-то подмигнуть про Марусю Шмит, успел наболтать о каком-то
непонятном клубе ланцепупов, о Петяшке поручика Тихменя...
Еле-еле стряхнул с себя все это Андрей Иваныч. Стряхнул - и пошел
снова сонный, заколдованный, поплыл в голубом, в сказочном, на тамбовс-
кое таком непохожем. Не видя, поводил глазами по деревянным, сутулым до-
мишкам-грибам.
Вдруг застучали в окно, дробно так, весело.
- "Кому - мне?" - остановился Андрей Иваныч перед зелененьким доми-
ком. - "Да нет, не мне", - пошел дальше.
В зелененьком домике распахнулось окно, кликнул веселый голос:
- Эй, новенький, новенький, подите-ка сюда!
Недоуменно подошел Андрей Иваныч и фуражку снял. "Но как же - но кто
же это?"
- Послушайте, давайте-ка познакомимся, все равно ведь придется. Я Ма-
руся Шмит, слыхали? Сидела у окна - и думаю: а дай постучу. Ой, какой у
вас лоб замечательный! Мне о вас муж говорил...
Бормочет что-то Андрей Иваныч и глаза развесил: узкая, шаловливая
мордочка, - не то тебе мышенка, не то - милой дикой козы. Узкие и длин-
ные, наискось немного, глаза.
- Ну что, дивитесь? Озорная? Да мне не привыкать! Смерть люблю выко-
маривать. Я в пансионе дежурной была в кухне - изжарила начальнице кот-
лету из жеванной бумаги... Ой-ой-ой, что было! А за Шмитов портрет... Вы
Шмита-то знаете? Да Господи, ведь он же про вас и говорил мне! Вы прихо-
дите как-нибудь вечером, что за визиты!..
- Да с удовольствием. Вы извините, я сегодня так настроен как-то, не
могу говорить...
Но увидал Андрей Иваныч, что и она замолчала, и куда-та мимо него
смотрит. Принахмурилась малость. Возле губ - намек на недетские морщин-
ки: еще нет их, когда-нибудь лягут.
- Паутинка, - поглядела вслед золотой Богородицыной пряже.
Перевела на Андрея Иваныча глаза и спросила:
- А вы когда-нибудь о смерти думали? Нет, даже и не о смерти, а вот -
об одной самой последней секундочке жизни, тонкой вот - как паутинка.
Самая последняя, вот, оборвется сейчас - и все будет тихо...
Долго летели глазами оба за паутинкой. Улетела в голубое, была - и
нету...
Засмеялась Маруся. Может, засмутилась, что вдруг так - о смерти. Зах-
лопнула окошко, пропала.
Пошел Андрей Иваныч домой. "Все хорошо, все превосходно... И чорт с
ним, с Тамбовом. И чтоб ему провалиться. А здесь - все милые. Надо поб-
лиже с ними, поближе... Все милые. И генерал - что ж, он ничего"...
5. Сквозь Гусляйкина.
С удовольствием спроводил Андрей Иваныч своего так-точного истукана -
Непротошнова. Полученный от Шмита Гусляйкин, действительно, оказался
словоохотлив по-бабьи и не по-бабьи уж запивоха. То и знай, являлся с
подбитой физией, изукрашенный кусками черного пластыря (пластырь этот
Гусляйкиным величался "кластырь" - от "класть": очень даже просто). Но и
такой - с заплатками черными, и пусть даже пьяненький - все же он был
для глаз Андрей-Иванычевых милее, чем Непротошнов.
Гусляйкин приметил, видно, расположение нового своего хозяина и пус-
тился с ним в конфиденции в знак благодарности. Видимо, у Шмитов Гусляй-
кин, как по бабьей его натуре и надобно, дневал-ночевал у замочных сква-
жин, да у дверных щелей. Сразу такое загнул что-то о Шмитовской спальне,
что покраснел Андрей Иваныч и строго Гусляйкина окоротил. Гусляйкин не
мало был изумлен: "Господи, всякая барыня, да и всякий барин тутошний, -
озолотили бы за такие рассказы слушали бы, как соловья, а этот... да на-
ве-ерно - притворяется только..." - и опять начинал.
Как ни отбрыкивался Андрей Иваныч, как ни выговаривал Гусляйкину, тот
все вел свою линию и какие-то темные, жаркие, обрывочные видения поселил
в Андрей-Иванычевой голове. То, вот, Шмит несет на руках Марусю, так,
как ребенка, и во время обеда держит, кормит из рук... То почему-то Шмит
поставил Марусю в угол - она стоит, и рада стоять. То наложили дров в
печку, топят печку вдвоем, перед печкой - медвежья шкура...
И когда Андрей Иваныч собрался, наконец, к Шмитам и сидел в их столо-
вой, с милыми, избушечьими, бревенчатыми стенами, - он прямо, вот, глаза
боялся поднять: а вдруг она а вдруг Маруся - по глазам увидит, какие
мысли... Ах, проклятый Гусляйкин!
А Шмит говорил своим ровным, ясным, как лед, голосом:
- Гм... так, говорите, вам понравился Рафаэль картофельный? Да уж,
хорош Сахар Медович! За хорошие дела к чертям на кулички генерала не за-
сунули б. И теперь, вот, где солдатские деньги пропадают, где - лошади-
ные кормовые? Я уж чую, я чу-ую...
- Ну, Шмит, ты уж это слишком, - сказала Маруся ласково.
Не вытерпел Андрей Иваныч: с противным самому себе любопытством под-
нял глаза. Шмит сидел на диване, Маруся стояла сзади под пальмой. Перег-
