перь я уж больше не...". А что "не" - не досказывает. Но Андрей Иваныч и
так почти знает. Почти уж поймал это "не", почти уж...
Но в дверь все громче, все надоедней стучат. Делать, видно, нечего.
Пришлось Андрею Иванычу вылезть из сна, пришлось встать, открыть дверь.
- Непротошнов, ты? Что такое, зачем? Что случилось?
Непротошнов подошел к кровати, нагнулся близко к Андрею Иванычу - и
не по-солдатски совсем:
- Ваше-бродие, барыня велела вам сказать, что наш барин вас,
ваш-бродь, грозятся убить. Так что барыня, ваше-бродь, просила, чтоб вы
ничего такого, борони Бог, не сделали...
- Да что, да что такое мне не делать-то?
Но уж больше слова путного не мог Андрей Иваныч из Непротошнова вытя-
нуть.
- Не могу знать, ваш-бродь...
- Ну, а барыня что, Марья Владимировна, что она?
- Н-не могу знать, ваш-бродь...
"...О, идол проклятый, да скажи хоть что с ней?"
Но поглядел Андрей Иваныч в безнадежно-рыбьи глаза Непротошнова и от-
пустил его.
Остался один, долго лежал в темноте. И вдруг вскочил:
- Господи! Да ведь если она прислала это сказать, так значит, она...
Господи, да неужели ж она меня...
Догнать Непротошнова, догнать, дать ему целковый последний! Выбежал
Андрей Иваныч во двор, на крыльцо - Непротошнова и след простыл.
Но с крылечка Андрей Иваныч уж не мог уйти. Небо - огромное, воздух -
полон сосновым лесом, и море - как небо. Весна. Вот вытянуть бы руки так
- и ринуться вперед, туда...
Жмурился Андрей Иваныч, оборачивал лицо вверх, к теплому солнцу.
"Умереть? Ну, что ж... Умереть нам легко. Убить - труднее, и труднее
всего - жить... Но все, все, и убить - пусть только она захочет".
Такое солнце, что можно было даже создать себе вот эту нелепицу, не-
суразность: что она, Маруся, что она и в самом деле... А вдруг? Ведь та-
кое солнце.
С утра - с зари ее видеть... Ничего - только какая-нибудь малость са-
мая малая, легчайшее касание какое-нибудь, как тогда, - падал снег за
окном... И уж - счастье. С самого утра - до поздней ночи, все - счастье.
Вот так бы вот, раздевши, побежать бы сейчас туда...
Сегодня даже с солдатами заниматься было хорошо. Даже Молочко - но-
вый.
Молочко, положим и в самом деле сиял, и телячесть его была важная, не
такая, как всегда.
- Я имею до вас дело, - остановил он Андрея Иваныча.
- Что? Э, да скорее, не тяните козла за хвост!
- Шмит меня просил... можете себе представить? - быть секундантом.
Вот письмо.
- А-а, вот что... "вот почему Маруся"... Открыл Андрей Иваныч кон-
верт, прыгал через строчки, глотал, ах - поскорее!
"Во время вчерашнего... с галчененком... Мой дуэльный выстрел... Ваша
очередь... Буду стоять, не шелохнусь, и если... Очень рад буду, мне по-
ра".
Конец Андрей Иваныч прочел вслух:
- Позвольте. Это что ж такое? "...Только Вам одному стрелять. А если
вам не угодно, мы посмотрим". Позвольте что это за дуэль? Странные тре-
бования! Это не дуэль, а чорт знает что! Что он думает, - я стану, как
он... Вы секундант, вы должны...
- Я... я ничего не знаю... Он так... он меня послал - Шмит... Я не
знаю, - бормотал Молочко, оробело поглядывал на широкий, взборожденный
Андрей-Иванычев лоб.
- Послушайте, вы сейчас же пойдете и скажете капитану Шмиту, что та-
кой дуэли я не принимаю. Не угодно ли ему, - оба стрелять вместе. Или
никаких дуэлей... Это чорт знает что!
Молочко, поджав хвост, побежал рысцой к Шмиту. Захлебываясь, доложил
обо всем. Шмит курил. Равнодушно стряхнул пепел:
- Гм, несогласен, вот как? А впрочем, я так и...
- ...Нет, что ему еще нужно? Можете себе представить: еще накричал на
меня! При чем - я? Это с вашей стороны... Это так благородно, отдать
свой выстрел, а он...
"Благородно, ч-чорт!" - Шмит искривился, исковеркался: -
Бла-го-род-но, д-да... Ну, вот вам поручение: завтра вы всем расскажете,
что Половец меня обозвал... негодяем, что я его вызвал, а он отказался.
Поняли?
- Господи, да я... Но почему завтра?
Шмит пристально поглядел на Молочко, усмехнулся нехорошо и сказал:
- А теперь прощайте-с.
С каменным, недвижным лицом сидел Шмит один и курил. Револьвер валял-
ся на столе.
"Разбудить Марусю? Сказать? Но что? Что люблю, что любил? И чем
сильнее любил"...
Он пошел в спальню. Истерзанная ночными распятьями Маруся мертво спа-
ла. Лицо все измазано было следами слез - как у малого ребенка. Но эти
две морщинки около губ...
Разверзлась Шмитова каменность, проступила на лице смертная мука. Он
стал на колени, нагнулся было к ее ногам Но... сморщился, махнул рукой:
"Не поверит. Все равно... теперь не поверит", - и торопливо пошел в
сад.
В саду у клумб копался Непротошнов: хоть бы чем-нибудь барыню милую
улыбнуть, - примечал он ведь, обеими руками она бывало к цветам-то тяну-
лась.
Увидел Непротошнов Шмита - дрогнул, вытянулся, застыл Шмит хотел ус-
мехнуться - лицо не двинулось.
"Он - все еще меня боится... Чудак!"
- Уйди, - только и сказал Непротошнову.
Непротошнов - подавай, Бог, ноги: слава Богу - целехонек ушел.
Шмит сел на большой белый камень, уперся левым локтем в колено.
"Нет, не так... Надо прислониться к стене... Вот теперь... хорошо,
прочно".
Вынул револьвер. "Да, хорошо, прочно". И та самая пружинка злая раз-
жалась, освободила.
24. Поминки.
Андрей Иваныч сидел и писал письмо Марусе. Может, это было нелепо,
бессмысленно, но больше нельзя - нужно было выкрикнуть все, что...
Не замечал, что уж стемнело. Не слышал, как вошел и стал у притолки
Непротошнов. Бог его знает, сколько он тут стоял, пока насмелился оклик-
нуть:
- Ваше-бродь... Господин поручик!
Андрей Иваныч с сердцем бросил перо: опять рыбьеглазый этот!
- Ну, чего? Все про то же? Убить меня хочеть?
- Никак нет, ваше-бродь... Капитан Шмит сами... Они сами убились...
Вко-вконец...
Андрей Иваныч подскочил к Непротошнову, схватил за плечи, нагнулся -
в самые глаза. Глаза были человечьи - лили слезы.
"Да. Шмита нет. Но, ведь, значит, Маруся - ведь теперь, - она, зна-
чит"...
Во мгновение ока он был уже там, у Шмитов. Промчался через зал, на
столе лежало белое и длинное. Но не в этом дело, не в этом...
Маруся сидела, в веселенькой бревенчатой столовой. Стоял самовар. Это
уж от себя расстарался Непротошнов, если что-нибудь такое стрясется -
без самовара-то как же? Милая, каштановая, встрепанная головка Марусина
лежала на ее руках.
- Маруся! - в одном слове выкрикнул Андрей Иваныч все: что было в
письме, и протянул руки - лететь: все кончено, все боли...
Маруся встала. Лицо было дикое, гневное.
- Вон! вон! Не могу вас... Это все - это вы - я все знаю...
- Я? Что я?
- Ну, да! Зачем вы отказались, что вам стоило... Что вам стоило выст-
релить в воздух? Я же присылала к вам... О, вы, хотели, я знаю... вы хо-
тели... я знаю, зачем вам. Уйдите, уйдите, не могу вас, не могу!
Андрей Иваныч, как ошпаренный, выскочил. Тут же у калитки остановил-
ся. Все перепуталось в голове.
"Как? Неужели же она... после всего, после всего... любила? Простила?
Любила Шмита?"
Трудно, медленно до глубины, до дна добрался - и вздрогнул: так было
глубоко.
"Вернуться, стать на колени, как тогда: великая"...
Но из дома он слышал дикий, нечеловеческий крик. Понял: туда нельзя.
Больше никогда уж нельзя.
К похоронам Шмитовым генерал приехал из города. И такую поминальную
Шмиту речь двинул, что сам даже слезу пустил, - о других-прочих что уж и
толковать.
Все были на похоронах, почтили Шмита. Не было одной только Маруси.
Ведь уехала, не дождалась: каково? Монатки посбирала и уехала. А еще то-
же любила, называется! Хороша любовь.
Взвихрилась, уехала, - так бы без поминок Шмит и остался. Да спасибо
генералу, душа-человек: у себя те поминки устроил.
Нету Шмита на белом свете - и сразу, вот, стал он хорош для всех.
Крутенек был, тяжеленек, - оно верно. Да за то...
У всякого доброе слово для Шмита нашлось: один только молчал Андрей
Иваныч, сидел, как в воду опущенный. Э-э, совесть должно быть, малого
зазрила. Ведь у них со Шмитом-то американская дуэль, говорят, была, -
правда или нет? А все ведь бабы, все бабы, - всему причины... Эх!
- А ты, брат, пей, ты пей, оно и глядишь... - сердобольно подливал
Андрею Иванычу Нечеса.
И пил Андрей Иваныч, послушно пил. Хмель-батюшка - ласковый: некуда
голову преклонить, так хмель ее примет, приголубит, обманом взвеселит...
И когда нагрузившийся Молочко брякнул на гитаре "Барыню" (на поми-
нальном-то обеде) - вдруг замело, завихрило Андрея Иваныча пьяным, про-
пащим весельем, тем самым последним весельем, каким нынче веселится заг-
нанная на кулички Русь.
Выскочил Андрей Иваныч на середину, постоял секунду, потер широкий
свой лоб - смахнул со лба что-то - и пошел коленца выкидывать, только
держись,
- Вот это так-так! Ай да наш, ай да Андрей Иваныч! - закричал Нечеса
одобрительно, - я говорил, брат, пей, я говорил. Ай да наш!
