несусь куда-то к звездам. Зря они все считают, что я маленький. Теперь я
точно знаю, что я всегда был и буду. Ольга вчера спросила у папы, есть
ли Бог. "А что такое Бог?" - спросил папа. "Ну Бог... Иисус", - сказала
Ольга. "Твой Бог отштампован миллионным тиражом на дисках", - сказал па-
па. Ольга фыркнула и обиделась.
А я знаю.
Когда никого нет дома. я лежу на диване и смотрю телевизор. Боком
смотреть телевизор неудобно, но я привык. Я лежу в одеяле и жду. Я слу-
шаю лифт. Если лифт гудит долго, значит, кто-то едет к нам на девятый
этаж. Потом хлопает дверь лифта и я начинаю ждать: позвонят к нам или
нет. Лучше. когда они открывают дверь сами. А если звонят, то я встаю с
дивана и смотрю в дверной глазок. В дверном глазке все какие-то кривые и
смешные. Особенно папа. Я его никогда не узнаю и спрашиваю: "Папа, это
ты?" А он отвечает: "Ты что, не видишь?"
Вообще-то я радуюсь, когда он приходит домой. Но я радуюсь тихо.
Скорее бы вырасти и купить лодку с мотором! Я посажу в нее маму и
свою собаку. Мы поедем по озеру. Нет, сначала я дерну за веревку и заве-
ду мотор. Летом я пробовал дергать, но у меня не хватало силы. Максика я
тоже посажу в лодку. А потом мы все-таки поедем по озеру.
Ольга будет уже замужем, а папа будет где-нибудь работать. Он всегда
где-то работает. Мама будет сидеть в лодке и вязать мне свитер, как у
дяди Игоря. Моя собака будет стоять на носу и смотреть вперед. А Макси-
ка, наверное, его мама не пустит. И я расскажу своей маме, как я в
детстве играл в собаку.
Последний раз я играл в нее летом перед отъездом в лагерь. Я хотел
проверить, как собаке живется на цепи. Цепи у меня не было, и я решил
походить на веревочке. Я достал веревочку, прицепил к ней железное ко-
лечко и надел его на бельевую веревку во дворе. Другой конец веревочки я
обвязал вокруг шеи. И стал ходить взад и вперед. А колечко скользило по
бельевой веревке.
Сначала мне было интересно. Я сторожил склад боеприпасов.
А потом пришла тетка с тазом. В тазу была гора мокрого белья. Тетка
удивилась и спросила: "А ты что здесь делаешь?" "Сторожу склад",-сказал
я. "Выпороть тебя этой веревкой, чтобы глупостями не занимался!" - ска-
зала она. Потом она поставила таз, отцепила мое колечко и стала вешать
белье. "Давайте я буду сторожить белье", - сказал я. Она вдруг рассерди-
лась и стала орать: "Вот я тебя к родителям отведу! Вот я тебя в школу
отведу! Хулиган проклятый!" Я убежал и спрятался за мусорный бак. Меня
прямо затрясло. Что я ей плохого сделал?
Она повесила белье, несколько раз оглянулась и ушла со своим тазом.
Тогда я пошел домой и взял в кухне спички. Я еще не знал, что я сде-
лаю, но почему-то взял спички. Со спичками я залез в шкаф. Дома никого
не было. Я сидел в шкафу и мне хотелось плакать. Вот я и побыл собакой!
Но я не заплакал, а осторожно зажег спичку. Она осветила мамино празд-
ничное зеленое платье с цветами. Я дунул на спичку, и цветы исчезли.
Я подождал, наверное, час, а потом снова вышел во двор. Белье уже вы-
сохло. Там висели простыни, рубашки, трусы какие-то, а особенно трепыха-
лась одна женская рубашка на лямочках. Она была розовой и блестящей. Я
подбежал к ней и сразу поджег ее снизу. Она вспыхнула, как газ, а я по-
бежал далеко. Потом я оглянулся и увидел, что веревка перегорела, и
белье свалилось на землю. Розовая рубашка догорела и погасла. Я прибежал
домой, опять спрятался в шкаф и только тут заплакал.
Так я последний раз играл в собаку. Мама об этом ничего не знает.
Наверное, они уже уснули с мамой. И Ольга уснула. И Сашкин эрдель ус-
нул. Может быть, уже давно ночь или уже следующий день? Может быть, я
уже пропустил школу?.. Обо мне все забыли. Я уже вырос. Сейчас выйду из
шкафа и сразу пойду работать. А вечером пойду искать собаку... С мамой
хорошо... Ольга завтра будет орать. Пускай!.. На свитерах мягко. Халат
пахнет мамой, как будто она вышла из ванной и расчесывает волосы перед
зеркалом. А я лечу в темноте, лечу...
Кажется, это мама кричит: "Сережа, ты где?.."
2. ЭЛТОН ДЖОН
Генка встретил меня на улице и говорит:
- Хочешь со штатницей переписываться? У меня адрес есть...
И дал мне этот адрес. Калифорния, номера какие-то и фамилия штатницы.
То есть все наоборот: сначала имя и фамилия, потом номера. Калифорния и
только в конце - Ю-Эс-Эй. Соединенные Штаты. Это потому, что у них глав-
ное - личность.
А у нас сначала общественное, а потом личное. Страна, город, улица,
номер дома, номер квартиры и только потом - имя и фамилия. Меня это раз-
личие поразило. И я, когда писала письмо этой Фрэнни. обратный адрес
указала по-американски: Мисс Ольга Горчакова, номер квартиры, номер до-
ма. улица, а в конце - Ленинград, Советский Союз.
У меня к себе даже уважение возникло, с таким адресом.
Скоро будем писать название планеты. Ольга Горчакова, Советский Союз,
Земля. Фрэнни Редгрэйв, Соединенные Штаты, Земля. Это когда человечество
распространится в космосе.
Родители, по-моему, слегка дергались, когда я писала письмо Фрэнни.
Папа прибежал к нам в комнату, схватил адрес и пошел к маме. Они долго
шептались, а потом он пришел и говорит:
- Знаешь, ты лучше наш обратный адрес не давай. Напиши адрес школы
или до востребования.
- Почему? - спросила я.
- Почему, почему! - рассердился папа. - Вырастешь - узнаешь.
- Я уже выросла, - сказала я.
Папа снова убежал в свою комнату, и они стали с мамой говорить гром-
че. Папа кричал:
- Теперь разрядка! Я не желаю всю жизнь трястись! В конце концов, что
в этом плохого?..
Потом он пришел, положил листок с адресом на стол и сказал:
- Пиши. Ничего не бойся.
А я ничего и не боялась. Я боялась только, что Фрэнни не поймет мой
английский язык.
Сережка тоже взял листок бумаги и стал писать письмо в Штаты. Он все
время обезьянничает. Сережка писал по-русски и с ошибками. Даже я с тру-
дом понимала, что он там пишет. Представляю, как будет обрадована Фрэн-
ни! Но я все равно запечатала Се-режкин листок вместе со своим письмом.
Мама как-то сказала, что нельзя у ребенка создавать комплекс неполноцен-
ности. Он такой же гражданин, хотя и маленький, и имеет столько же прав.
Я написала Фрэнни, как мы живем вчетвером, какие у меня увлечения и
что мы делали летом. Сережка передал привет американским космонавтам,
которые стыковались с нашими. Я запечатала письма в специальный конверт,
с маркой за тридцать две копейки, и опустила в ящик.
Как-то не верилось, что письмо окажется в Америке.
Целый месяц я проверяла почтовый ящик. Папа все время интересовался,
есть ли ответ. По-моему, он нервничал, потому что много курил в кухне.
Они с мамой высчитывали, сколько времени идут письма в Америку и обрат-
но. Вообще, если самолетом, то это совсем недолго. Но мое письмо могли
отправить и пароходом, тогда возможна задержка.
Письмо от Фрэнни обнаружил папа. Он пришел вечером домой и выложил
нераспечатанный конверт с американскими марками. А сам стал ходить рядом
и интересоваться. Я вскрыла конверт и прочитала письмо от Фрэнни. Оно
было такое же, как мое, только у Фрэнни семья была побольше. У нее ока-
залось три брата и две сестры. Мы с Сережкой даже расстроились немного.
Всегда считалось, что у нас довольно большая семья по нынешним временам.
А тут - шестеро детей!
Еще в конверте была фотография американских космонавтов и маленький
портрет Фрэнни. Ей тоже шестнадцать лет, а выглядит она моложе меня. Во-
обще-то, она довольно некрасивая, но такая милая! У нее веснушки видны
даже на маленьком портрете.
Папа очень обрадовался и все кричал маме: "Вот видишь! И ничего! И
все прекрасно!" Будто он ожидал получить в письме нейтронную бомбу.
Когда я снова встретила Генку, то похвасталась письмом. Генка раньше
учился со мной в одном классе, а после восьмого пошел в техникум. Он
как-то сразу вытянулся и переоделся в импортное. Мне говорили, что он
торчит у гостиницы "Европейская" и клянчит резинку у "фиников". Это
по-генкиному - финны.
- Теперь ты ее наколола, - сказал Генка. - Смотри не отпускай. Проси
диски и джинсы. Ей ничего не стоит, а здесь ты толкнешь прилично.
- Вот еще! - сказала я. - Толкать я ничего не собираюсь.
- Тогда себе, - сказал он. - Ты что, фирменные джинсы иметь не хо-
чешь?
- Хочу, - сказала я.
Я и вправду очень хотела джинсы. У одной девочки из нашего класса
есть джинсы. Ей папа привез из Франции. А мой папа никогда во Францию не
ездил и, по-моему, не поедет. Он даже в Болгарию не ездил, хотя в Болга-
рии таких джинсов не купишь. Вообще-то, их можно купить и у нас, но сто-
ят они безумно дорого.
Я как-то заикнулась родителям, что хочу купить джинсы.
- Это можно, - сказал папа. - Джинсы - это практично и модно. Сколько
тебе дать денег?
- Можно достать хорошие за сто пятьдесят. А самые фирменные, новые -
за сто восемьдесят.
- Как-как? - спросил папа. Он даже хоккей перестал смотреть. -
Сколько они стоят? Да ты в своем уме?
Разве я виновата, что он не следит за жизнью?
Папа уже завелся. Теперь его было не остановить.
- Сто пятьдесят рублей за тряпичные штаны? - кричал он. - Да ты зна-
ешь, что это моя месячная зарплата? Да ты знаешь, что я в твои годы...
"Сейчас он вспомнит, как бабушка перешивала ему дедушкины военные
брюки", - подумала я. И точно:
- ...носил все перешитое из отцовской формы!
- Сейчас другое время, - сказала я.
- Пускай! Мне наплевать на ваше другое время! Я остался прежним. По-
нимаешь, прежним! Я не желаю признавать штаны за полторы сотни! Все, что
на мне надето, стоит меньше!
Конечно, я думаю. Он был в трикотажном тренировочном костюме и в тап-
ках. Дома он всегда так ходит.
Я решила больше его не травмировать и не напоминать о джинсах. Но те-
перь, когда появилась возможность попросить у Фрэнни, мне захотелось
этим воспользоваться. А что тут такого? Генке присылали несколько раз.
Он их продавал. А я хочу для себя.
Я написала так: "Милая Фрэнни! Если тебя не очень затруднит, пришли
мне, пожалуйста, джинсы 44-го размера. А я тебе пришлю..." Тут я стала
раздумывать. Что я могу послать Фрэнни? Всякие тряпки отпадают, диски
тоже, жевательной резинки у нас нет, а у них навалом. Оставались только
сувениры - матрешки, балалайки и открытки с видами Ленинграда.
Я перевела мое письмо на английский и переписала его, но папа решил
поинтересоваться, что я там написала. Он уже позабыл английский, поэтому
попросил меня перевести. Когда он услыхал про джинсы, то очень засопел и
схватил письмо. Мы с Сережкой уже знаем, что папа сопит, когда сердится.
- Покажи, покажи, где это? - сказал он.
Я показала.
- Джи-инс! - закричал папа с невозможным произношением. После этого
он разорвал письмо и побежал выбрасывать клочки в мусорное ведро. Я даже
растерялась.
Папы не было минуть пять, а потом он пришел и сел на тахту.
- Я хочу поговорить с тобой, - сказал он. - Я буду говорить об очень
важной вещи. Слушай внимательно.
Я испугалась, потому что папа был бледный и какой-то жалкий.
- Я хочу поговорить с тобой о национальном самосознании, - сказал па-
па.
Я чуть под стол не полезла. А он начал говорить о том, что русские
древнее американцев, что у нас культура, история и еще что-то. Я не пом-
ню. Про джинсы - ни слова.
- Да я знаю все это, знаю! - не выдержала я. - Нас этим в школе пич-
кают!
- В том-то и дело, что пичкают, - сказал папа. - А вы меняете свою
страну на джинсы!
Я разревелась. Зачем он так говорит? При чем здесь страна? У нас
просто таких джинсов пока не выпускают, у нас другие задачи. До джинсов
просто руки не дошли, я же понимаю. Но если есть возможность, если
есть...
Папе стало меня жалко. Он подошел ко мне и поцеловал.
