тельно, странно... Но до любви ли сейчас! Кому прикажете любить? Демил-
ле? Ирине? Кооператорам? Кто в такой обстановке способен полюбить?!
- Вы, - спокойно заявила Сашенька.
- Я???
- А мы вчера приняли трех мальчиков и четырех девочек, -сказала Са-
шенька без всякой связи с предыдущим.
- Поздравляю, - буркнул автор.
- От одной опять мать отказалась... - Сашенька помрачнела.
- Нет любви! - автор никак не мог успокоиться. - У нас темнота в ок-
нах и в лифтах мочатся, извините! Любви захотели!..
Автор был зол - скорее, на себя, чем на юную семинаристку. Он пони-
мал, что роман без любви невозможен. Где Демилле? Где этот сукин сын?!
Уж он заставил бы его полюбить!
- Вас надо познакомить с папенькой, - сказала Сашенька. - Он тоже за
общественную полезность. Знаете, почему мы переехали в этот дом? Па-
пенька на демонстрации увидел, что идет странная колонна. Жильцы дома...
Оказалось, что обменяться легко. Но папенька не из-за жилплощади. У него
идея...
- Какая? - заинтересовался автор.
- Он уверен, что нужен сейчас этому дому. Клуб - это он организовал.
- Так какая же идея?
- Воспитывать революционеров, - сказала Сашенька так просто, будто
разговор шел о выращивании рассады для огурцов.
Глава 42
ВАГОНОВОЖАТЫЙ
Какое мучительное занятие - вспоминать пальцами собственную юность! Я
уже испытал его однажды, когда после двадцатилетнего перерыва уселся за
фортепиано. Это случилось лет семь назад, после покупки пианино фабрики
"Красный Октябрь". Я прикоснулся пальцами к клавишам и начал играть этю-
ды Черни по мышечной памяти. Странное и горькое чувство! Будто играешь
не ты, а кто-то другой внутри тебя, проснувшийся вдруг и вспоминающий
мимолетный сон. Каждый звук неожидан, каждый аккорд удивителен! Пальцы
сами выстраиваются в нужную комбинацию и нажимают на клавиши с ужасом,
готовые отпрянуть, услышав фальшь. Но аккорд взят правильно, он совпада-
ет с оттиском, оставшимся в памяти, и ты играешь дальше онемевшими
пальцами, пока не наткнешься вдруг на провал. Приходится начинать снача-
ла и снова подкрадываться к выпавшему из памяти месту, пока на пути не
обнаруживается новый провал, и тут пальцы отказываются вспоминать - про-
будившийся навык умирает навеки.
Больше я не садился за фортепиано.
Точно такое же ощушение я испытал, приступая к достройке спичечного
дома. Спички выпадали из огрубевших пальцев, не желали вставать на нуж-
ное место... Вскоре руки были в клею, первая опора для задуманной ког-
да-то террасы поехала вбок... Я оторвал ее и начал сначала.
Навык возвращался постепенно, и все равно мне не нравилась моя рабо-
та: она была грубее и суше юношеских опытов. Она была фальшива.
Очень раздражал электрический свет, которым приходилось пользоваться
с утра до вечера из-за постоянной темноты в окнах. Я не переставал
клясть в душе архитекторов и строителей, установивших дом в столь неу-
добном месте. Судя по планировке квартир и лестничных клеток, дом при-
надлежал к тому же типовому проекту, что и наш кооперативный дом на ули-
це Кооперации, следовательно, был выстроен лет десять-двенадцать назад.
Вероятно, имели в виду, что старый дом, впритык к которому поставили
этот, будет снесен, чтобы построенное здание получило доступ к свету.
Но... признаков сноса соседнего дома пока не видно. Могло произойти все,
что угодно, у нас это не редкость: урезали фонды на капремонт, перенесли
в план следующих пятилеток или же попросту забыли.
Николая Ивановича и его дочь, с которыми я регулярно общался, этот
вопрос почему-то не занимал.
- У нас в Петербурге, как ни крути, светло не будет, - сказал Николай
Иванович.
Аля осуществляла надзор за строительством спичечного дома. Она уже
уверилась в том, что романтический отрок, задумавший Дворец Коммунизма,
и опустившийся тип, подобранный отцом на улице, - одно и то же лицо. Тем
строже и ревностнее стала она относиться к моему занятию и даже помогала
мне временами, обрезая серу со спичек на железный противень, вынутый из
газовой плиты. Там уже вырос рассыпчатый коричневый холмик.
Обычно Аля была молчалива и деятельна. Она появлялась всегда неожи-
данно, наводила порядок в кухне, ставила чайник, придирчиво рассматрива-
ла то, что успел я с делать в ее отсутствие, и принималась за спички.
Время от времени она поднимала голову и замирала, как бы прислушиваясь к
чему-то. Потом она заставляла себя вернуться к работе, но порой, будто
вспомнив о неотложном деле, быстро собиралась и исчезала. Когда она на-
ходилась рядом, я постоянно чувствовал некое напряжение, исходившее от
нее, смутное беспокойство, нервность.
По утрам я пил чай, обед мне доставляли в судках Аля или кто-нибудь
из братьев, ужинать я приходил в семью Николая Ивановича. Разумеется, я
испытывал крайнюю неловкость. Мысль о том, что я взгромоздился на шею
этой работящей семье, не давала мне покою. Я попытался поговорить с Ни-
колаем Ивановичем с глазу на глаз. Я сказал ему, что у меня сейчас нет
денег и возможности заработать их, потому возможны только два варианта:
либо я живу в долг, если Николай Иванович настаивает на моем пленении, и
возвращаю ему прожитую мною сумму, как только смогу это сделать, либо я
вынужден покинуть дом, нарушив данное мною слово.
- Оставьте интеллигентскую щепетильность, - сказал он.
- Это не щепетильность, Николай Иванович.
- А что же?
- Если хотите, попытка сохранить достоинство.
- Вы бы раньше о достоинстве думали, - упрекнул он.
- Но я привык зарабатывать себе на жизнь.
- О заработке подумаем. Но потом. Сначала оклемайтесь... Я прошел че-
рез черное пьянство после лагерей и знаю - ясное сознание возвращается
не сразу.
Я уже немного знал о прошлом Николая Ивановича, но больше меня зани-
мало настоящее. Чувствовалось, что поступками и речами его руководит ка-
кая-то высшая идея. Уже в первые дни я понял, что не я один хожу у него
в подопечных. Правда, другие были значительно моложе. По вечерам в квар-
тире Николая Ивановича часто появлялись юноши того же возраста, что его
сыновья. Это были члены исторического кружка, который вел Николай Ивано-
вич в подростковом клубе, находившемся, как я понял, в этом же доме. Мой
спаситель имел незаконченное историческое образование.
Но не только история интересовала юношей. Обычно они приходили по од-
ному, по два вечерами и уединялись с хозяином минут на десять. Я в это
время смотрел телевизор в компании жены Николая Ивановича. Затем юноши
исчезали, а Николай Иванович возвращался к нам, чем-то довольный.
Наконец, я не выдержал и спросил:
- Ваши юноши так увлечены историей?
Николай Иванович внимательно взглянул на меня, помолчал, затем под-
нялся с места и принес толстую тетрадь большого формата, на обложке ко-
торой красными печатными буквами было выведено всего лишь одно слово:
"Несправедливости".
- Они увлечены будущим. Поглядите, - сказал он.
Я раскрыл тетрадь. Она была заполнена короткими записями, сделанными
неустоявшимися, корявыми, юношескими почерками. Огромный реестр неспра-
ведливостей жизни, подмеченных молодыми глазами.
"Комитет комсомола нашей школы отрапортовал райкому о проведении дня
ударного труда на стройке. Мы туда пошли, но нас прогнали, сказали, что
работы сегодня нет. Крылов".
"Мой одноклассник Фомин хвалился, что мать даст взятку в университе-
те, чтобы его приняли. Он знает кому, но фамилии не говорит. Братушкин".
"Наш военрук сказал, что ,,Битлз" и ,,Роллинг стоунз" - это гадость и
что они - агенты ЦРУ. А он их не слышал никогда! Тюлень, он же Самойлов
Гена".
"Продавец в овощном на Большом проспекте вчера грузил в свои ,,Жигу-
ли" японский видеомагнитофон. Я сам видел. Крылов".
"Нашего соседа побили в милиции. Он стоял со своим корешем, тот был
выпивши. Подъехала машина и забрала их обоих. Он стал говорить, что он
не пьяный, чтобы отпустили. Тогда они стали его бить в отделении. Тю-
лень".
"Отец сказал, что можно отвертеться, чтобы не послали в Афганистан.
Нужно дать на лапу в военкомате. А кто не может дать на лапу -тому как?!
Братушкин".
"К отцу на завод приезжало начальство из Москвы. Они за день покраси-
ли все заборы, а в столовую навезли сосисок и копченой колбасы. Потом
они их возили в сауну и там пили водку. Одного в ,,Стрелу" тащили на ру-
ках. Олег Карапетян".
- Зачем вы это делаете? - спросил я, закрывая тетрадь.
- Когда-нибудь мы предъявим этот счет, - сказал Николай Иванович.
- Кто - "мы"?
- Мы все. И вы тоже, если... - он не договорил.
Я понял, что он опять намекает на мое перевоспитание. Поздно, Николай
Иванович! И потом - мне не надо духовных пастырей. Довольно я на них
насмотрелся.
- А что касается собственно истории, то она интересует этих мальчиков
постольку, поскольку служит руководством к действию. Вы Лаврова читали?
- вдруг спросил он.
- Нет. Кто это?
- Петр Лаврович Лавров, социалист, философ... -Николай Иванович вновь
удалился и вернулся с книгой в руках.
- В сорок девятом году, в университете, я занимался историей кружка
"лавристов", куда входил мой дед. Ну, и дозанимался... Получил десять
лет. Почитайте "Исторические письма". Весьма актуальное чтение! - он
протянул мне книгу. - Почитайте о действии личностей. Или о цене прог-
ресса...
- Цена прогресса? - меня это заинтересовало.
Беседуя с Николаем Ивановичем, я временами изумлялся тому, что этот
человек не занимает университетской кафедры, а водит трамвай тридцать
седьмого маршрута из Новой Деревни на Васильевский остров, объявляет ос-
тановки и ругается в депо со слесарями по поводу неисправностей вагона.
- В этой книге, - Николай Иванович указал на том в моих руках, - Петр
Лаврович говорит, что человечество платит огромную цену в виде жизненных
тягот и лишений за то, чтобы отдельные редкие его представители могли
стать цивилизованными людьми, то есть овладеть наукой и культурой. За
что же такая цена заплачена? Только ли за то, чтобы избранные могли нас-
лаждаться духовными богатствами? Нет, дорогой мой, на этих людях лежит
ответственность за прогресс общества. И на вас, в частности, тоже лежит
эта ответственность...
Николай Иванович раскрыл том Лаврова.
- Послушайте. "Если личность, сознающая условия прогресса, ждет, сло-
жа руки, чтобы он осуществился сам собой, без всяких усилий с ее сторо-
ны, то она есть худший враг прогресса, самое гадкое препятствие на пути
к нему. Всем жалобщикам о разврате времени, о ничтожности людей, о зас-
тое и ретроградном движении следует поставить вопрос: а вы сами, зрячие
среди слепых, здоровые среди больных, что вы сделали, чтобы содейство-
вать прогрессу?" Что скажете на это?
- Но что я могу сделать один?
- Почему вы считаете, что вы один? У вас самомнение, Евгений Викторо-
вич...
- Скажите честно, Николай Иванович, на вас ведь как на белую ворону
смотрят в вашем парке? - спросил я.
- Хуже. Как на красную ворону, - рассмеялся он.
Я вернулся к себе почему-то расстроенный. Клеить игрушечный дом не
хотелось, казалось пустой забавой. Я расстелил простыню и улегся на
раскладушку с "Историческими письмами".
Где-то за стеною нестройно затянули "Не уезжай ты, мой голубчик..."
визгливыми женскими голосами, к которым невпопад примешивались пьяные
мужские. Звякали бутылки. Донеслась ругань.
Я читал "Исторические письма" Петра Лавровича, чувствуя, как во мне
накапливается раздражение - на этот дом, на голоса за стенкой, на жест-
кую раскладушку, на Петра Лавровича, наконец, который занудно толковал о
"критически мыслящих и энергически желающих" личностях. Где они, эти
личности? Где прогресс? Бессильное чувство, похожее на то, что я испытал
когда-то весною перед разверстой ямой, на месте которой еще утром стоял
