изрядно обветшавший и все же впечатляющий королевский
дворец, сложенный из бурого песчаника. По обе стороны от
его центральных врат стояли массивные приземистые
скульптуры, выполненные из того же материала. Судя по
пропорциям, статуи эти изображали не людей, но нечто
совершенно иное - они обветшали настолько, что об этом
можно было лишь гадать. Это могли быть и совы, и обезьяны,
и неведомые доисторические чудище.
Внимание Конана привлекла странная яма, расположенная в
самом центре площади. Эта достаточно неглубокая впадина
имела в ширину не меньше ста футов. Края ямы были
образованы рядом концентрических колец, напоминавших
каменные скамьи амфитеатра. Дно ямы было посыпано песком,
кое-где поблескивали оставшиеся от недавнего дождя лужи. В
самом центре песчаного круга стояла небольшая группа
деревьев.
Подобную арену Конану еще не доводилось видеть. Он еще
не успел толком рассмотреть ее, как его вместе с остальными
пленниками затолкали в загон для рабов. Здесь пленники и
провели ночь.
Даже то немногое, что успел увидеть Конан, его изрядно
смутило. Песок вокруг странных деревьев был усыпан костями
- и не просто костями, а костями людей, - отчего место это
походило на лежбище льва-людоеда.
Увиденное настолько поразило Конана, что думать о
чем-то ином он уже не мог. Он слышал о том, что жители
Аргоса иногда отдают преступников на съедение львам; однако
там, в Мессантии, арена устроена таким образом, что хищники
не могут перепрыгнуть через стену, отделяющую их от трибун,
на которых находятся зрители. Здесь же все устроено
совершенно иначе - льву ничего не стоит выбраться из ямы.
Чем дольше Конан думал об этом странном обстоятельстве,
тем тяжелее становилось у него на душе.
Глава 13
КОРОЛЕВА АМАЗОНОК
Над приземистыми каменными башнями города амазонок
вставало солнце. Торги не заставили себя ждать, ибо в этих
тропических широтах солнце поднимается быстро. Едва солнце
показалось над горизонтом, Конана, Хабелу и других
пленников вывели из загона и погнали на базар. Пленников
по очереди раздевали и ставили у стены, возле которой и
происходили торги. Затем рабов уводили их хозяева.
Все покупатели были женщинами, ибо, как уже успел
заметить Конан, в Гамбуру вся власть принадлежала им.
Высокий худой Мбонани бесстрастно наблюдал за тем, как
торгуется с покупателями его помощник, Зуру. Женщины
относились к гханатам с куда большим почтением, нежели к
собственным мужчинам, - они уважали их за ту искусность, с
которой те излавливали рабов.
Настал черед Хабелы. Несчастная принцесса пыталась
прикрыть руками свое нагое тело. Зуру попросил
присутствующих называть цену.
- Пять квиллов, - раздался голос из-за задернутых
занавесок паланкина.
Зуру оглядел присутствующих и провозгласил:
- Продано!
Поскольку и торговцы и покупатели говорили на
общепринятом для южных стран жаргоне, Конан прекрасно
понимал их. Его поразило то, что никто не стал повышать
столь низкую цену. Квиллами назывались перья из хвоста
тропических птиц, которые, казалось, были усыпаны золотой
пылью. В стране амазонок деньги были чем-то неведомым.
Конан нисколько не сомневался в том, что прекрасная
принцесса должна была стоить много дороже. Видимо, лицо,
скрывавшееся в паланкине, было настолько влиятельным, что
никто попросту не осмеливался торговаться с ним или,
точнее, с ней, - поправил себя Конан.
Киммериец едва держался на ногах, он был голоден и
зол. Вся голова его была покрыта шишками и ссадинами. Целый
день его заставляли идти под палящим солнцем; ни еды, ни
питья, ни сна толком не было. Конан походил на льва, у
которого разнылись зубы, - так он был взвинчен. Когда один
из работорговцев дернул его за цепь, предлагая тем самым
подняться на помост для всеобщего обозрения, киммериец едва
не сорвался.
Еще пару лет назад Конан не стал бы думать о
последствиях, он без лишних мыслей свернул бы этому
человеку голову. Но со временем жизнь его от этого отучила.
Разумеется, он мог убить и этого стража, и тех, кто придет
к нему на помощь, но со всеми, конечно, ему было не
совладать. Встречаться с непокорным рабом этим мародерам
было не впервой. Оружием же они владели так искусно, что
почти каждый из них мог с десяти шагом метнуть копье так,
чтобы оно пролетело сквозь кольцо, образованное большим и
указательным пальцами, даже не оцарапав кожи.
Конан успел бы расправиться с двумя-тремя воинами, на
большее же у него попросту не хватило бы времени, он не
успел бы издать даже боевой клич. Кто же в таком случае
будет заботиться о Хабеле? Ему не хотелось признаваться в
этом даже себе, но он чувствовал себя ответственным за нее,
и с этим он ничего не мог поделать. Ему оставалось ничего
другого, как только жить.
Киммериец сощурил глаза и плотно сжал губы, пытаясь
сдержать себя; в висках у него стучало. Он поднялся на
помост, дрожа от ярости. Стоявший неподалеку гханата решил,
что дрожь эта вызвана страхом, и что-то зашептал на ухо
своему товарищу, улыбаясь все шире и шире. Конан смерил его
таким взглядом, что улыбка тут же слетела с его лица.
- Давай, раздевайся! - скомандовал Зуру.
- Без твоей помощи я не смогу снять свои ботинки, -
спокойно произнес Конан. - Мои ноги онемели. - Киммериец
сел на край помоста и протянул ногу Зуру.
Зуру злобно заворчал и схватился за ботинок. Тот никак
не подавался. Второй ногой Конан уперся в зад Зуру и,
расслабив ту ногу, за которую его держал гханата,
неожиданно толкнул его с такой силой, что то вместе с
ботинком плюхнулся в лужу.
Завопив от злости, гханата вскочил на ноги. Выхватив
кнут из рук одного из стражей, он понесся на Конана,
сидевшего как ни в чем не бывало на краю помоста.
- Ну, белый пес, погоди! Сейчас я до тебя доберусь! -
закричал Зуру, неистово размахивавший кнутом.
Однако стоило бедняге приблизиться к Конану, как тот
тут же поймал кончик кнута и, не вставая с помоста, с
силой потянул кнут, а вместе с ним и Зуру, на себя.
- Ты бы, крошка, поумерил свой пыл - того и гляди, товар
испортишь!
Вожак работорговцев так же спокойно наблюдал за
происходящим. Едва сдерживая улыбку, он обратился к Зуру: -
Зуру, белый пес прав. Хорошим манерам его теперь будет учить
новый хозяин.
Зуру, совершенно потерявший от ярости голову, не
услышал даже своего господина. Издав пронзительный вопль,
он выхватил из-за пояса нож. Конан поднялся на ноги и
изготовился ко встрече с противником, решив использовать в
качестве оружия кандалы.
- Стойте! - раздался властный голос, принадлежавший
амазонке, купившей Хабелу. Голос этот был исполнен такой
силы, что замер даже совершенно ошалевший Зуру.
Блеснув перстнями, черная рука раздвинула муслиновые
занавески, скрывавшие вельможную особу от глаз
простолюдинов. Черная женщина сошла с паланкина на землю.
Конан замер от восхищения.
Женщина эта была почти такого же роста, как и сам
Конан, она вряд ли уступала ему и в силе. Она была черной,
как жженая слоновая кость, а кожа ее была нежной, как шелк,
и так же нежно, как шелк, отсвечивала она на солнце,
ласкавшем ее упругую грудь и гладкие бедра. Украшенная
драгоценными каменьями шапочка несла на себе плюмаж из
страусиных перьев, выкрашенных в персиковый, розовый и
изумрудный цвета. Огромные рубины поблескивали у нее в
ушах; шея же ее была украшена жемчужными ожерельями. Мягко
позванивали золотые браслеты на ее руках и ногах.
Единственным ее одеяньем была короткая юбка, сшитая из
шкуры леопарда и едва прикрывавшая ее чресла.
Нзинга, королева амазонок, не отрывала от Конана глаз.
Базар затих. Губы королевы раздвинулись в томной улыбке.
- Десять квиллов за белого великана.
Иных ставок сделано не было.
Рабская участь, выпавшая на долю принцессы, была
невыносима ей. Достаточно скверным было хотя бы то, что
она, избалованная дочь могущественного монарха, теперь
должна была исполнять все желания черной королевы. Еще
больше ужасало ее то, что рабы не могли носить одежду, -
этим правом обладали только свободные люди.
Она спала в комнате для прислуги, на соломенном тюфяке,
кишевшем блохами. С первыми лучами солнца грубая
женщина-надсмотрщик будила рабынь, и те тут же приступали к
трудам - они готовили пищу и убирали комнаты, мели дорожки
и мыли полы, стирали и накрывали на стол. Конан, некогда
плававший под флагом Зингары, был непременных участником
всех пиров, - развалясь на плоских матах, он попивал
банановое вино и лакомился пирогами с рыбой и всевозможными
сладостями, что чрезвычайно раздражало Хабелу.
От ее былого уважения к доблестному киммерийцу не
осталось и следа. Слово "джиголо" было ей неведомо, но она
прекрасно понимала, в чем тут дело. Конан согласился
принять роль первого любовника королевы и потому вызывал у
Хабелы разве что презрение. "Ни один сколь-нибудь
достойный мужчина, - говорила она себе, - не падет столь
низко, не станет услаждать себя этой позорной службой".
Жизнь пока не научила принцессу тому, что в совершенстве
освоил Конан, - в некоторых случаях приходится мириться с
тем, что есть, ибо другого не дано.
В этом страшном городе Конан был единственным, кого она
могла назвать своим другом; у нее были все основания для
того, чтобы относиться к нему иначе, но иногда - в те
минуты, когда их никто не видел, - Конан таинственно
подмигивал ей и едва заметно кивал головой, словно пытаясь
ободрить и как-то поддержать ее. Он словно хотел сказать
ей: "Не печалься, девочка. Как только представится случай,
мы сбежим отсюда".
Впрочем, даже Хабела не могла не согласиться с тем, что
королева Нзинга была женщиной замечательной. Девушка
пыталась представить себе, что же делают любовники в
постели, но об этой стороне человеческой жизни она пока
ничего не знала, и потому встававшие в ее сознании образы
были весьма далеки от реальности. Она не понимала и того,
что в спальне властвует не эта блистательная черная львица,
но он Конан-киммериец.
Подобные отношения были внове и для королевы Нзинги. Ее
собственный житейский опыт и весь уклад жизни в ее
королевстве приучили королеву к тому, что женщины стоят
куда выше мужчин. Трон из слоновой кости неизменно
принадлежал женщинам - до Нзинги страною правили сто
королев. И все они относились к мужчинам с крайним
презрением, используя их только как слуг или любовников и
избавляясь от них, стоило тем обессилеть или надоесть.
Нзинга относилась к мужчинам точно так же.
До того, как во дворце появился этот огромный
киммериец, она легко управлялась с мужчинами. С Конаном же
совладать было невозможно - воля его была тверда как сталь,
сам же он был рослее и сильнее ее. То, что испытывала в его
объятьях черная амазонка, сравнить с чем-либо было
невозможно - день ото дня страсть ее разгоралась со все
новой и новой силой.
Теперь она ревновала его ко всем женщинам, с которыми
его могла связывать близость. Киммериец отказывался
