входят в другие купе: "Простите, дамы-господа... ". В конце концов она
подергала дверь за ручку, как это делают в школе, когда ждать невмоготу,
а туалет никак не освобождают.
Внезапно дверь отворилась, и стоило ей увидеть его испуганные глаза,
его затравленный вид, как она сразу все поняла. И впрямь, как в школе,
когда она еще не сдала экзамен на бакалавра, она как бы вернулась на три
или четыре года назад: лагерь преподавателей и лагерь учеников, секреты,
фискальство, страх перед надзирателями.
- Что вам надо? Он вскинулся, как маленький задорный петушок, увидев,
что это не контролеры (надзиратели). Она ответила:
- Всего лишь сделать пи-пи! Это был тот самый мальчишка, который пор-
вал ей чулок, у него были светлые волосы и совершенно растерянный вид,
он прошептал чуть ли не плача:
- Не стойте здесь. Уходите. У меня нет билета.
- Нет билета?
- Нет.
- И поэтому вы там заперлись? Чего вы этим добьетесь?
- Не говорите так громко.
- А я и не говорю громко.
- Нет, вы говорите громко.
Тут они оба услышали шаги контролеров (голоса надзирателей), которые
вошли в последнее купе вагона, всего шагах в десяти от них. " Простите,
дамы-господа..."
И тогда он схватил ее за руку, это был его первый решительный жест.
Он сделал это так резко, что она чуть не вскрикнула. Он втянул ее в туа-
лет. И запер дверь.
- Что вы делаете? Выпустите меня! Он зажал ей рот рукой, совсем как
Роберт Тейлор Деборе Керр на немецком корабле в фильме, который она ви-
дела в Авиньоне месяца два назад, но у Роберта Тейлора были усы, он был
черноволосым и мужественным, тогда как этот мальчишка умолял ее, глядя
на нее глазами испуганного ребенка.
- Не разговаривайте, умоляю вас, помолчите! Они стояли рядом перед
запертой дверью. Она хорошо видела себя в большом зеркале над умывальни-
ком и думала: "Такое могло случиться только со мной, если бы мама меня
увидела, она бы упала в обморок".
Он сказал очень тихо, бесцветным голосом, лишенным всякого акцента,
голосом воспитанника отцов иезуитов, что хотел было переждать на поднож-
ке, но в коридоре соседнего вагона стоит какой-то подозрительный тип, к
тому же он побоялся, что не сумеет открыть дверь, и еще он не знал, куда
деть свой чемодан.
Пузатый чемодан из свиной кожи лежал в умывальнике. Избалованный ре-
бенок, сыночек богатых родителей, вот кто он такой, отец его адвокат,
муниципальный советник в Ницце, он сказал ей об этом на следующий день,
еще сказал, что учился у иезуитов, жил в Тулузе в пансионе, где его ос-
тавили на второй год из-за математики, что ему это осточертело и он бро-
сил все, решив, что должен сам распоряжаться своей жизнью, жить в свое
удовольствие.
В дверь постучали. Чей-то голос спросил, есть ли тут кто. Она, прило-
жив палец к губам, как это делали в школе, оттолкнула паренька. Он понял
и с глупым видом забрался на крышку унитаза, произведя при этом много
шума, слишком много шума. Прежде чем открыть, она расстегнула пальто,
чтобы все выглядело как можно естественнее, "если бы мама меня увидела,
она бы упала в обморок".
- В чем дело?
- Ох, простите.
Правой рукой она придерживала дверь, не давая ее распахнуть, левой -
полу своего пальто. Контролеры смотрели на нее сверху вниз; тот, что по-
моложе, отступил на шаг, второй в замешательстве машинально приложил ру-
ку к фуражке. Она, должно быть, была мертвенно-бледной. Если бы она по-
вернула голову и увидела свое бледное лицо в белокурой шапке волос, го-
лые ноги, которые видны были из-под расстегнутого пальто, то сама бы
упала в обморок. Она слышала подступавшие к горлу глухие удары сердца.
- Вы уже проверяли у меня билет...
Тот, что был постарше, ответил: "да, да", снова повторил:
"простите нас, мадемуазель", и оба они отступили, она закрыла дверь и
взглянула на себя в зеркало, увидела свои белокурые волосы, глаза, такие
же испуганные, как у этого паренька, и колено, высовывающееся из-под
пальто. Сейчас она была уже не мертвеннобледной, а пунцовой.
Они простояли так: он - на унитазе, нагнув голову, чтоб не упереться
в потолок, она - привалившись к двери, красная как рак, плотно запахнув
пальто, но где-то в глубине души она уже тогда знала, что произойдет;
ужасно глупо, но все было именно так: в глубине души она уже знала, ког-
да посмотрела на него. Он тоже страшно покраснел, его черные глаза молча
благодарили ее, и вид у него был на редкость глупый, моя любовь, мой Да-
ни, мой Даниель.
- Вы себе запачкали сажей щеку.
Вот и все, что он сумел ей сказать через две или три минуты, когда
они убедились, что контролеры уже далеко.
Она, должно быть, коснулась грязным пальцем своего лица. А может, это
сделал он, когда зажал ей рукой рот, болван. Она потерла щеку платком,
глядя на себя в зеркало. Он соскочил вниз, поставив ногу на чемодан, и,
чуть было не свернув себе шею, вцепился в нее, не попросив даже проще-
ния, потому что не умел этого делать. Он улыбнулся в зеркале. Он только
и умел, что улыбаться своим красивым ртом избалованного ребенка.
- И вы тоже... Вот...
Она протянула ему свой платок, указав на следы сажи на лбу и на без-
бородой щеке. И он, в свою очередь, стоя рядом с ней, потер себе щеку и
лоб. Потом они оба вымыли руки мылом железнодорожной компании, у которо-
го особый запах, очень стойкий, запах чего-то такого, что готовят для
всех.
Он взглянул на ее красный носовой платок в мелкую зеленую клетку. И
засмеялся.
- Когда я был маленьким, у меня тоже были такие. По одному на каждый
день недели.
Когда он был маленьким! Порой в его речи проскальзывал акцент южани-
на, сохранившийся несмотря на насмешки и внушения иезуитов, акцент уже
цивилизованный, деформированный, так говорят в Авиньоне богатые сынки,
которые не умеют просить прощения. А потом вдруг он отвернулся, очень
быстро, видимо, подумал о маме, о платках, столько милых сердцу вещей
припомнились ему, затопили ему душу.
Милый мальчик.
Она без аппетита доедала свою глазунью, как вдруг вспомнила, что ключ
от комнаты остался в ее сумочке.
Уходя, Даниель оставил дверь открытой, он сказал об этом по телефону.
Он даже позвонил ей из-за этого. В четыре часа дня.
- Бэмби?
- Я слушаю.
Бэмби первый день работала в своей конторе. Она сразу поняла, когда
ей сказали: "Это вас", что звонить мог только он.
- Мне пришлось оставить дверь открытой, у меня нет ключа.
- Где ты?
- В Клиши.
Наступило молчание, очень долгое молчание, потому что она не знала,
что сказать, и он тоже не знал, а потом, неловко было чувствовать, что с
тебя не спускают глаз твои новые коллеги.
- А где это, Клиши?
- Довольно далеко.
Для них это значило: довольно далеко от Лионского вокзала.
Все кварталы Парижа находились более или менее близко от того места,
где два дня назад они впервые увидели этот пропитанный сыростью город.
- Это далеко отсюда?
- Не знаю.
Снова молчание, и снова очень долгое.
- Я уезжаю, Бэмби.
Она ничего не ответила. Что можно ответить, когда на тебя смотрят де-
сять пар глаз, когда ты просто глупая тетеря?
- Я думаю, мне лучше вернуться домой. Я все объясню отцу.
Он поговорит с полицией. У тебя не будет никаких неприятностей, и у
меня тоже. Он это умеет делать, мой отец.
- Как ты поедешь?
- Поездом, как приехал.
Ей хотелось многое ему сказать, но она не смогла. Если бы она ему это
сказала, он бы заколебался. А потом, все взгляды были устремлены на нее,
очень внимательные взгляды, и это парализовало ее.
- Даниель...
Она все-таки назвала его по имени. Вероятно, голос, когда произносишь
имя, может выразить все то, что разбивает тебе сердце, так как коллеги в
смущении отвели глаза. И она услышала в ответ чудовищные вещи, сказанные
им очень быстро: "Моя маленькая Бэмби, моя маленькая Бэмби, люблю тебя,
очень скоро, всегда, ночью, через какое-то время, Париж, Ницца, ты, я,
маленькая моя Бэмби, послушай, Бэмби..." И он повесил трубку.
Она тоже положила трубку, прошла вдоль столов под стрекот пишущих ма-
шинок, ничего не задев по пути, не сделав ни одного неверного шага, со
странной улыбкой, растянувшей ей рот, снова принялась за работу и даже
напечатала, не поднимая головы, две или три страницы. А потом вдруг -
это было выше ее сил, она не в состоянии была больше этого выносить,
будь что будет - она вскочила и бросилась к двери, по пути схватила
пальто, бегом пересекла коридор, выбежала на улицу, не переводя духа
пронеслась через зал ожидания на Лионском вокзале и очутилась на плат-
форме. И только тогда заметила, что сейчас всего лишь пять часов, а пер-
вый поезд Марсель-Ницца-Вентимилья отходит в 17 часов 50 минут.
Они вышли в коридор: она первой, чтобы убедиться, что поблизости ни-
кого нет. Затем постояли немного возле "гармошки". Он рассказал, что уд-
рал из дому неделю назад, автобусом доехал сначала до Канна, а потом до
Марселя, грязного города, где все пристают к вам со всякими вопросами.
Две ночи провел на туристической базе, две - на вокзале, в зале ожида-
ния, одну - в бистро, которое не закрывалось на ночь, одну - в гостини-
це, когда у него еще были деньги.
- Что вы собираетесь делать дальше?
- Не знаю.
Он никогда ничего не знал. А поскольку она была лет на пятьшесть
старше него, он сразу же проникся к ней доверием и раз даже назвал ее
"мадам". Больше всего ему надоел чемодан. Он жалел, что захватил его с
собой. Бэмби подумала: "Ему бы надо выспаться".
- В моем купе есть свободное место. Подождите немного. И когда в ко-
ридоре никого не будет, войдите. Верхняя полка слева от двери. Как раз
над моей.
Он смотрел на нее прямо-таки с восхищением, кивая головой в знак сог-
ласия при каждой ее фразе, тогда-то он и назвал ее "мадам".
Молодая брюнетка и Кабур по-прежнему стояли в коридоре. Бэмби высуну-
ла голову, чтобы удостовериться в этом, потом сказала:
- Я хочу спать, дождитесь, пока в коридоре никого не останется, но не
шумите, когда войдете в купе.
- А как быть с чемоданом?
- Как быть? Заберите его с собой! И вот из-за этого чемодана все и
произошло. Из-за его дурацкого чемодана из свиной кожи, в который он по-
ложил лишь две рубашки и один костюм на смену, но зато запихнул массу
всякой всячины: книги, боксерские перчатки, модель парусника, банки кон-
сервов, батон черствого хлеба, серебряный столовый прибор, который он
намеревался продать, флакон одеколона, чтоб от него хорошо пахло, и не
менее трех щеток для волос, чтобы выглядеть красивым.
Словно он и так недостаточно красив, подумала Бэмби, выходя из полум-
рака маленького кафе на освещенную редкими фонарями площадь Пале-Руаяль.
Здесь они тоже побывали, в воскресенье утром, накануне, тысячу лет на-
зад.
Они следили за молодым инспектором в коротком пальто с капюшоном, ко-
торый разъезжал повсюду на такси. Тысяча сто франков до улицы Лафонтена,
где они ждали, пока он выйдет, сидя друг против друга за столиком в ма-
леньком баре на углу улицы Лафонтена и тупика.
Через полчаса в этот бар вошел инспектор в коротком пальто; не обра-
тив на них внимания, он направился к телефону.
- Попал пальцем в небо, - сказал Даниель, - какие же они олухи, эти
фараоны.
Недоумки, олухи-все это были слова из другого мира, ее мира, его ми-
ра. Они выросли в одном краю, и это было здорово.
"Он еще очень молод, - думала Бэмби. - Просто недотепа".
В поезде, а затем еще целый день и целую ночь она была старше на нес-
колько лет, по-прежнему была "мадам".
В коридоре разгорелась ссора. Бэмби, лежа на своей полке, слышала,
как Жоржетта Тома что-то очень громко говорит, она даже отодвинула штор-
ку за своей головой, чтобы взглянуть, что же там происходит.
Кабур стоял к ней спиной, но даже со спины выглядел совершенно уби-
