от него.
Это произошло в годы немецкой оккупации, и весь груз товарного соста-
ва предназначался немецкой армии. Несколько лет спустя отец, так ска-
зать, взял реванш. В память о нем где-то в комоде я храню серебряную, а
может, посеребренную медаль, на которой изображена хрупкая девушка, раз-
рывающая, словно ярмарочный силач, оковы. Каждый раз, когда на улице я
встречаю бродячего циркача, демонстрирующего подобный трюк, я невольно
вспоминаю об отце.
Но в моей семье не все герои. Меньше чем через два года после гибели
мужа, когда уже пришло Освобождение, моя мать выбросилась из окна нашей
мэрии после того, как ей обрили голову. В память о ней я не храню ниче-
го. Если мне случится об этом рассказывать кому-нибудь, я добавлю: не
храню даже пряди волос. И пусть на меня смотрят с ужасом - мне напле-
вать.
За два года, прошедшие после смерти отца, я видела эту горемыку раза
два или три в приютском зале для свиданий. Я бы затруднилась описать,
как она выглядела. Наверное, как всякий бедняк. Она тоже была итальян-
кой, звали ее Рената Кастеллани. Родилась она в Сан-Аполлинаре, провин-
ция Фрозиноне. Ей было двадцать четыре года, когда она умерла. Моя мать
моложе меня.
Кто моя мать и откуда она, я узнала из записи о моем рождении. Воспи-
тывавшие меня монахини наотрез отказывались разговаривать со мной о ней.
Когда я сдала экзамен на бакалавра и стала самостоятельной, я приехала в
наш поселок. Мне показали на кладбище место, где она похоронена. Я хоте-
ла накопить денег и что-нибудь сделать для нее, ну хотя бы положить пли-
ту с ее именем, но мне не разрешили, так как она захоронена в общей мо-
гиле.
А впрочем, мне наплевать.
Несколько месяцев я работала в Ле-Мане секретаршей на фабрике игру-
шек, затем у нотариуса в Нойоне. Мне было двадцать лет, когда я впервые
нашла себе работу в Париже. Работу я потом переменила, но по-прежнему
живу в Париже. Теперь я в рекламном агентстве, где служат двадцать во-
семь человек, и получаю, после вычета налогов, 1270 франков в месяц за
то, что стучу на машинке, подшиваю дела в папки, отвечаю на телефонные
звонки, а в случае надобности и выбрасываю мусор из корзинок для бумаг.
Мое жалованье дает мне возможность есть бифштекс с жареной картошкой
на обед, простоквашу и джем на ужин, одеваться примерно так, как мне
нравится, оплачивать однокомнатную квартирку с ванной и кухней на улице
Гренель, обогащаться духовной пищей, которую каждые две недели дает мне
журнал "Мари-Клер" и каждый вечер - двухканальный, с большим сверхъярким
экраном телевизор, за него мне осталось внести всего три взноса. У меня
хороший сон, я почти не пью, курю умеренно. У меня было несколько рома-
нов, но не таких, которые могли бы вызвать возмущение консьержки. Прав-
да, консьержки в моем доме нет, но есть соседи по площадке. Я свободна,
живу без забот и абсолютно несчастна.
Наверное, все, кто меня знает - начиная с художников нашего агентства
и кончая бакалейщицей в моем квартале, - были бы потрясены, узнав, что я
еще на что-то жалуюсь. Но я не могу не жаловаться. Еще не научившись хо-
дить, я уже усвоила, что, если я сама себя не пожалею, никто меня не по-
жалеет.
Началась вся эта история вчера вечером, в пятницу 10 июля.
Но мне кажется, что это было сто лет назад, в каком-то ином мире.
До конца работы оставалось не больше часа. Наше агентство размещается
возле площади Трокадеро, в жилом доме с колоннами и затейливыми лепными
украшениями, и занимает два этажа, бывшие квартиры. Почти везде там еще
сохранились хрустальные люстры, которые позвякивают при сквозняке, мра-
морные камины, потускневшие зеркала. Мой кабинет находится на третьем
этаже.
В окно за моей спиной светило солнце, падая на разложенные на столе
бумаги. Я проверила план рекламной кампании фирмы "Фросэй" ("Све-
жий-как-роса-одеколон"), минут двадцать просидела на телефоне, добива-
ясь, чтобы нам сделали скидку на наше неудачно расположенное объявление
в одном из еженедельников, отстукала на машинке два письма. До этого,
как и каждый день, вместе с двумя редакторшами и одним красавчиком, ко-
торый ведет раздел купли-продажи земельных участков, сходила в соседнее
бистро выпить чашку кофе. Вот это-то красавчик и попросил меня позвонить
по поводу того неудачного объявления. Стоит ему взяться за дело одному,
как его обязательно надуют.
В общем, обычный конец рабочего дня, и все же не совсем обычный. В
мастерской художники говорили об автомобилях и о Кики Карон, бездельни-
чающие девицы забегали ко мне выклянчить сигарету, помощник заместителя
шефа, который обычно то орет на сотрудников, то расшаркивается перед ни-
ми, шумел в коридоре, чтобы выглядеть незаменимым. Все, казалось, было
как обычно, но в поведении каждого угадывалось то нетерпение, та скрытая
радость, которая овладевает человеком в предвкушении нескольких празд-
ничных дней.
В этом году 14 июля приходилось на вторник и по крайней мере уже в
январе (когда нам выдали наши записные книжки с календариками) мы знали,
что у нас будет четыре свободных дня. Чтобы возместить понедельник, в
июне, когда никто, кроме меня, еще не ушел в отпуск, работали по полдня
две субботы. А я взяла отпуск в июне. Не для того, чтобы удружить ко-
му-нибудь, кто хотел уйти в июле, а потому - пусть меня покарает Бог,
если я вру! - что все остальные летние месяцы даже в главной гостинице
Монбриана, в Верхней Луаре, нет мест. Все словно помешанные.
Если меня арестуют, нужно будет объяснить и это: вернувшись после от-
пуска, якобы проведенного на Средиземном море, а в действительности за-
горев от сети напряжением в 220 вольт (как-то я подарила себе на день
рождения ультрафиолетовую лампу за 180 франков, говорят, она вызывает
рак, но мне плевать), я очутилась среди людей, возбужденных предстоящим
отъездом. А для меня все было кончено, капут на целую вечность, до буду-
щего года, но мой отпуск имеет хотя бы то преимущество, что я могла бы с
легкостью и без сожаления забыть о нем, едва переступив порог своего ка-
бинета. Но не тут-то было: все, словно сговорившись, продлевают агонию,
и мое прощание с летним отдыхом - просто медленная смерть.
Мужчины обычно ездят в Югославию. Не знаю уж, как им это удается, но
они проталкивают этикетки для консервов югославам, и у них всегда припа-
сены там денежки. По их словам-сущие пустяки, но, мол, за пять монет в
день можно роскошно жить с женой, сестрой жены и всеми детьми на таком
морском курорте, от которого дух захватывает, а если еще к тому же суме-
ешь обвести вокруг пальца таможенников, то даже привезти сувениры, нап-
ример разные напитки или крестьянские вилы, которые будут служить тебе
великолепной вешалкой. Я просто мечтала о Югославии.
Женщины-те предпочитали Кап-д'Антиб. ("Будешь проезжать мимо, загляни
ко мне, там неподалеку живет мой приятель, у него бассейн, он туда нали-
вает специальную жидкость для плотности воды, и, даже если ты плаваешь
как топор, все равно не утонешь"). В обеденный перерыв они с бутербродом
в одной руке и с конвертом премиальных в другой делали набеги на магази-
ны "Призюник" или "Инно-Пасси". Я видела, как они возвращаются в
агентство, раскрасневшиеся от беготни по магазинам и потасовки на расп-
родаже уцененных товаров, и в их глазах уже плескалось море. Они вбега-
ли, нагруженные своими покупками-вечернее нейлоновое платье, умещающееся
в коробке от сигарет, транзисторный приемник "Made in Japan" с магнито-
фоном - можно одновременно слушать и записывать передачи станции "Евро-
па-1". - к нему как бесплатное приложение даются две кассеты, а упаковка
транзистора может служить пляжной сумкой и, если ее надуть, подушкой. А
одна из девиц - вот провалиться мне на этом месте, если я вру! - однажды
даже затащила меня в туалет, чтобы продемонстрировать свой новый ку-
пальный костюм.
Четвертого июля, в прошлую субботу, на следующий день после того, как
большинство моих сослуживцев, завершив бурные сборы, отправились в от-
пуск, мне исполнилось двадцать шесть лет. Я просидела весь день дома од-
на, убрала квартиру. Я чувствовала себя старой, бесповоротно старой, вы-
шедшей в тираж, скучной, полуслепой и глупой. И безумно завистливой. Ес-
ли даже считать, что не веришь в Бога, наверное, такая зависть-грех.
Вчера вечером тоже было не лучше. Предстоял этот бесконечный празд-
ник, когда не знаешь, на что убить время, и к тому же - это главное, -
пока он наступит, я буду слышать, как в соседних кабинетах все строят
различные планы, а слышать я буду отчасти потому, что они громко разго-
варивают, отчасти потому, что я - паршивая мазохистка и вечно подслуши-
ваю.
У всех всегда есть какие-то планы. А я вот ничего не умею подготовить
заранее, звоню в последний момент, и в девяти случаях из десяти никто
мне не отвечает, а если кто и ответит, то у него уже что-то намечено. А
бывает и хуже: однажды я пригласила к себе на обед журналистку, которая
иногда оказывает мне услуги по работе, с ее любовником, довольно извест-
ным актером, и, чтобы не выглядеть полной дурой, художника из нашего
агентства. Договорились мы за две недели, я записала это на всех четыр-
надцати предшествующих страничках своего календарика и все равно начисто
забыла, а когда гости пришли - Привет, как поживаете? - у меня в доме не
оказалось ничего, кроме простокваши и джема. Мы пошли ужинать в китайс-
кий ресторанчик, и я с трудом вымолила - вот был цирк! - чтобы мне раз-
решили заплатить по счету.
Почему я такая, не знаю. Может, оттого, что из моих двадцати шести
лет восемнадцать мне надо было ходить строем в паре за остальными. А
планы на каникулы или даже на воскресенье составляли за меня другие, и
планы эти всегда были одинаковы: вместе с теми, у кого, как и у меня, за
оградой приюта не было ни одной родной души на свете, я красила нашу ча-
совню (кстати, я обожала красить), томилась с мячом под мышкой в пустом
школьном дворе, а иногда меня возили в Рубе, где у Матушки, нашей насто-
ятельницы, был брат аптекарь. Там я несколько дней сидела за кассой, и
перед каждой едой мне давали какое-то укрепляющее средство в ампулах,
затем за мной приезжала Матушка и увозила обратно в приют.
Когда мне было шестнадцать лет, во время одной из таких поездок в Ру-
бе я что-то сделала или сказала, что огорчило ее, - не помню уже, в чем
было дело, какой-то пустяк, а так как поезд, которым мы собирались вер-
нуться, вот-вот должен был отойти, она решила отложить отъезд. Она угос-
тила меня в пивном баре мидиями, а потом мы отправились в кино. Шла кар-
тина "Бульвар сумерек". Когда мы вышли из кино. Матушка просто была
больна от стыда. Она выбрала этот фильм потому, что в ее душе сохрани-
лось незабываемое впечатление от Глории Свенсон, когда та играла невин-
ных девушек; она не могла даже предположить, что эта картина меньше чем
за два часа познакомит меня со всеми мерзостями жизни, со всем, что так
тщательно скрывалось от нас.
По дороге на вокзал (мы мчались как сумасшедшие, чтобы не опоздать на
последний поезд) я тоже плакала, но не от стыда, а от восхищения, мной
овладела какая-то упоительная грусть, я задыхалась от любви. Это был
первый фильм, который я видела в своей жизни, первый и самый прекрасный.
Когда Глория стреляет в Уильяма Холдена и он под градом пуль, пошатыва-
ясь, идет к бассейну, когда Эрик фон Штрогейм снимает документальную
ленту, а Глория спускается по лестнице, уверенная, что играет роль в но-
вом фильме, я думала, что сейчас умру, тут же, прямо в кресле кинотеатра
города Рубе. Нет, я не могу этого объяснить. Я была в них влюблена, я
хотела быть на их месте, на месте всех троих-и Холдена, и Штрогейма, и
Глории Свенсон. Даже маленькая возлюбленная Холдена - и та мне нрави-
