вают о происшествии собравшимся автомобилистам. В зеркальце машины было
видно, что все они смотрят ему вслед.
Солнце зашло за холмы, но Мануэль знал, что скоро оно снова выкатится
с другой стороны деревни и будет как бы второй закат. Чтобы прервать тя-
гостное для него молчание, он рассказал об этом даме. "Верно, поэтому
деревня и называется Аваллон-Два-заката". Но, судя по ее отсутствующему
виду, она его не слушала.
Мануэль отвез ее к доктору Гара, кабинет которого находился на цер-
ковной площади. Доктор был старый, очень высокий и могучий как дуб чело-
век, уже много лет носивший один и тот же шевиотовый костюм. Мануэль хо-
рошо знал его, доктор был неплохим охотником, как и Мануэль, считал себя
социалистом и иногда одалживал у Мануэля его "фрегат" для визитов к па-
циентам, когда у его малолитражки - переднеприводная модель, выпуск
48-го года - бывала "сердечная одышка", как он это называл. В действи-
тельности же, несмотря на многочисленные притирки клапанов, у нее уже не
было ни сердца, ни каких-либо других органов и она не смогла бы своим
ходом доехать даже до свалки.
Доктор Гара осмотрел руку дамы, заставил ее пошевелить пальцами, ска-
зал, что, по его мнению, перелома нет, лишь повреждены сухожилия ладони,
но он все-таки сделал рентгеновский снимок. Он спросил, как это произош-
ло. Мануэль стоял в сторонке, у двери, потому что кабинет врача внушал
ему такое же благоговение, как и церковь напротив, к тому же никто не
предложил ему подойти поближе. После некоторого колебания дама коротко
ответила, что это несчастный случай. Доктор бросил взгляд на правую ру-
ку.
- Вы левша?
- Да.
- Дней десять вы не сможете работать. Могу дать вам освобождение.
- Не нужно.
Он провел пациентку в другую комнату, выкрашенную в белый цвет, где
находился стол для обследований, какие-то склянки и большой стенной шкаф
с медикаментами. Мануэль прошел за ними до двери и остановился. На фоне
белой стены резко очерчивалась высокая фигура дамы. Она спустила один
рукав жакета, оголив левую руку, и Мануэль увидел ее обнаженное плечо,
гладкую загорелую кожу, скрытую кружевным лифчиком упругую, высокую и
довольно большую для такой худенькой женщины грудь. Он отвел глаза, не
решаясь ни смотреть на даму, ни отойти от двери, ни даже сглотнуть слю-
ну, он чувствовал себя глупо, и в тоже время - почему это? - его вдруг
охватила глубокая грусть, да, да, глубокая грусть.
Гара сделал снимок, вышел, чтобы проявить его, и, вернувшись, подт-
вердил, что перелома нет. Сделав обезболивающий укол, он наложил на
опухшую ладонь лубок и начал бинтовать, сначала пропуская бинт между
пальцами, а потом туго обмотав им всю кисть, до самого запястья. Проце-
дура длилась минут пятнадцать, и за это время никто из троих не произнес
ни слова. Возможно, даме и было больно, но она этого не показывала. Она
смотрела то на свою покалеченную руку, то на стену. Несколько раз она
указательным пальцем правой руки поправляла за дужку сползавшие на нос
очки. В общем, она выглядела не более ненормальной, чем кто-либо другой,
скорее даже - менее, и Мануэль решил, что лучше и не пытаться понять ее.
Она никак не могла просунуть руку в рукав - он был слишком узок на
конце, - и, пока доктор собирал свои инструменты, Мануэль помог ей, под-
поров шов. На него пахнуло нежными, воздушными, как ее волосы, духами и
еще чем-то горячим - это был аромат ее кожи.
Они вернулись в приемную. Пока Гара выписывал рецепт, дама, порывшись
в сумочке, достала расческу и правой рукой пригладила волосы. Вынула она
и деньги, но Мануэль сказал, что рассчитается с доктором сам. Она пожала
плечами - не от раздражения, а от усталости, это он понял, - и сунула в
сумку деньги и рецепт.
- Когда я себе это сотворила? - спросила она.
Гара удивленно посмотрел на нее, потом перевел взгляд на Мануэля.
- Она спрашивает, когда она покалечилась.
Это совсем сбило Гара с толку. Он разглядывал сидевшую перед ним мо-
лодую женщину так, словно только сейчас увидел ее.
- Разве вы этого не знаете? Она не ответила ему ни словом, ни жестом.
- Но я полагаю, что вы обратились ко мне сразу же, не так ли?
- А вот этот мсье утверждает, будто сегодня утром это уже было, -
сказала она, подняв забинтованную руку.
- Весьма вероятно. Но ведь вы-то сами должны знать!
- Но могло быть и утром?
- Конечно! Она встала, поблагодарила. Когда она уже была в дверях,
Гара, удержав Мануэля за рукав, вопросительно посмотрел на него. Мануэль
беспомощно развел руками.
Он сел за руль, чтобы отвезти даму к ее "тендерберду", и с недоумени-
ем подумал, что же она теперь будет делать. Пожалуй, она могла бы вер-
нуться домой поездом и прислать кого-нибудь за машиной. Темнело. Перед
глазами Мануэля все еще стояло ее обнаженное загорелое плечо.
- Вы не сможете вести машину.
- Смогу.
Она посмотрела ему прямо в глаза, и, прежде чем она раскрыла рот, он
уже знал - так ему и надо! - что она скажет.
- Я ведь неплохо вела ее сегодня утром, когда вы меня видели? А ведь
с рукой у меня было то же самое, не правда ли? В таком случае, что же
изменилось?
До самой станции техобслуживания они больше не обмолвились ни словом.
Миэтта уже зажгла фонари. Она стояла на пороге конторы и смотрела, как
они вылезают из "фрегата".
Дама пошла к своей машине, которую кто-то, видимо Болю, отвел в сто-
рону от бензоколонки, бросила на сиденье сумочку и села за руль. Мануэль
увидел, что из-за дома выбежала его дочка и внезапно остановилась, глядя
на них. Он подошел к "тендерберду", мотор которого уже был включен.
- Я не заплатила за бензин, - сказала дама.
Он уже не помнил, сколько она ему должна, и назвал цену наугад. Она
протянула ему пятидесятифранковую бумажку. Он не мог отпустить ее так,
тем более при девочке, но слова не шли ему на ум. Дама повязала голову
косынкой, включила габаритные огни. Ее била дрожь. Не глядя на него, она
сказала:
- А все-таки сегодня утром это была не я.
Голос ее звучал глухо, напряженно, в нем слышалась мольба.
И в то же мгновение, глядя на нее, он понял, что, конечно же, именно
ее он видел сегодня на рассвете. Но какое это имело значение теперь? И
он ответил:
- Право, я уже не знаю. Может, я и ошибся. Каждый может ошибиться.
Она, должно быть, почувствовала, что он и сам не верит тому, что го-
ворит. За его спиной Миэтта крикнула по-баскски, что его уже три раза
вызывали по телефону на место какой-то аварии.
- Что она говорит?
- А-а, ничего особенного. Вы сможете с повязкой вести машину?
Она кивнула головой. Мануэль протянул ей в дверцу руку и тихо, скоро-
говоркой сказал:
- Прошу вас, попрощайтесь со мной по-хорошему, это ради моей дочки,
ведь она смотрит на нас.
Дама повернулась к девочке, которая неподвижно стояла в нескольких
шагах от них, под фонарями, в своем фартучке в красную клетку, с грязны-
ми коленками. Мануэль был потрясен тем, как быстро эта женщина все поня-
ла и вложила свою правую руку в его. Но еще больше его потрясла внезап-
ная, впервые увиденная им на ее лице улыбка. Она ему улыбалась. Улыба-
лась, хотя ее бил озноб. Мануэлю очень захотелось сказать ей в благодар-
ность что-то необыкновенное, что-нибудь очень хорошее, чтобы снять неп-
риятный осадок от этой нелепой истории, но он не смог ничего придумать,
кроме одного:
- Ее зовут Морин.
Дама нажала на акселератор, выехала с дорожки и повернула в сторону
Солье. Мануэль сделал несколько шагов к шоссе, чтобы подольше не терять
из виду два удаляющихся слепящих красных огня. Морин подошла к нему, он
взял ее на руки и сказал:
- Видишь огоньки? Вон они, видишь? Ну так вот, они не горели, и их
починил Мануэль, твой папа!
Рука у нее не болела, вообще ничего не болело, все в ней словно оце-
пенело. Ей было холодно, очень холодно в машине с откинутым верхом, и от
этого она тоже цепенела. Она смотрела прямо перед собой, на самый яркий
участок освещенного фарами пространства, чуть впереди той мглистой поло-
сы, где сами фары уже тонули во мраке ночи. Когда появлялись встречные
машины, ей приходилось тратить полсекунды на то, чтобы переключиться на
ближний свет, и эти полсекунды она удерживала руль только тяжестью своей
забинтованной левой руки. Она ехала осторожно, но упорно не снижала ско-
рости. Стрелка спидометра все время держалась около сорока миль, во вся-
ком случае, она касалась большой металлической цифры "четыре". Пока она
не замедлила ход, еще ничего не потеряно. Руль не поворачивался ни на
йоту. Париж понемногу уходил все дальше и дальше, и вообще было слишком
холодно, чтобы раздумывать, и это хорошо.
А уж она-то знала, что значит терять. Вы считаете, что любите кого-то
или дорожите чем-то, и вот в одно мгновение, когда едва успеваешь по-
чувствовать, что стрелка отклонилась от "четверки", ощутить усталость,
вздохнуть, сказать себе: "Я не способна ни к кому привязаться, не спо-
собна по-настоящему увлечься кем-то", - как дверь вдруг захлопывается,
вы мечетесь по улицам, и, сколько бы вы потом ни обливались горючими
слезами, как бы долгими месяцами ни пытались вычеркнуть это из своей па-
мяти, вы потеряли, потеряли, потеряли.
Темные пятна, освещенные пятна, петляющая на спуске дорога, вырисовы-
вающаяся на фоне неба церковь-это и есть Солье. Она проехала по одной
улице, по другой, потом внезапно остановила машину меньше чем в метре от
серой стены церкви. Выключив зажигание, она положила голову на руль и
наконец дала себе волю. Глаза у нее оставались сухими, но в груди клоко-
тали рыдания, и, хотя она не пыталась удержать их, они никак не могли
вырваться наружу и лишь вызвали у нее какую-то странную икоту. Посмотри
на себя: губы прижаты к повязке, волосы спадают на эти проклятые совиные
очки... Вот теперь ты такая, какая есть на самом деле, в твоем распоря-
жении только правая рука и измученное сердце, но ты не отступай, не за-
давай себе лишних вопросов, не отступай.
Она позволила себе посидеть так несколько минут - три-четыре, а мо-
жет, и меньше, - потом решительно откинулась на спинку сиденья и сказала
себе, что мир велик, жизнь вся впереди и вообще она хочет есть, пить и
курить. Над ее головой было ясное ночное небо. На карте, которую она в
любую минуту могла достать здоровой рукой, по-прежнему красовались такие
названия, как Салон-деПрованс, Марсель, Сен-Рафаэль. Бедная моя девочка,
ты типичная шизофреничка. Да, я шизофреничка. Шизофреничка, которая дро-
жит от холода.
Она нажала на кнопку, и верх машины, как по волшебству, поднялся над
ней, закрыв небо и звезды, отгородив ее, Дани Лонго, от всего мира. Вот
так в детстве, в приютской спальне, они сооружали из простынь шалашики,
создавая свой маленький мирок. Она закурила сигарету, с удовольствием
затянулась, у нее защипало в горле, как тогда, когда в пятнадцать лет
она в этих шалашиках курила свои первые сигареты - затянувшись по разу,
они передавали их друг другу, а потом надрывались от кашля, в то время
как подлизы-любимчики надзирательницы шипели: "Тише, тише! ". Вспыхивал
свет, влетала надзирательница в рубахе из грубого полотна, нахлобучив
что попало - лишь бы прикрыть! - на свою бритую голову, и принималась
направо и налево раздавать тумаки, но больно от этого было только ей са-
мой, потому что все подтягивали колени к подбородку и выставляли вперед
локти...
Мимо нее прошли какие-то люди - гулко раздался звук их шагов по мос-
товой, - потом она услышала бой часов: половина. Половина чего? Если ве-
рить часам на щитке "тендерберда - половина девятого. Дани зажгла свет -
в ней все вспыхивает, в этой машине, нельзя нажать ни на одну кнопку,
чтобы тебя тут же не ослепило, - и обшарила ящичек для перчаток, наскоро
еще раз просмотрев бумаги, которые она уже смотрела несколько часов на-
