равно не было. Раздеваться казалось страшно, но и лезть одетым
в спальный мешок, увы, всегда тесный, настолько неприятно, что
это делать можно только в особых случаях...
Утром, до окончания ремонта аккумулятора, я отправился
побродить по окрестности. Под тонким песчаным слоем по всей
равнине выходили коренные породы, образуя плоское скалистое
дно. Каждый ничтожный холмик был покрыт россыпью крупных кусков
кварца и красной яшмы. Я собрал несколько халцедонов и, перейдя
маленький ложок, вышел на равнину, испещренную выступающими
гребешками твердых пород, до блеска отполированных ветром и
покрытых черным пустынным загаром. Под одной из кубических
черных глыб были воткнуты в песок кусочки кварца, очерчивавшие
круг около полуметра диаметром. В центре круга лежали пестрые
халцедоны. По-видимому, где-то здесь стояла юрта, и дети
оставили по себе память на этой сейчас безжизненной равнине,
одной из древних хаммад -- каменистых участков пустыни, сейчас
зарастающей с наступлением, пока еще очень робким, более
влажного периода.
Выстрелом из лагеря напомнили о необходимости
возвращаться. Аккумулятор был готов. "Смерч" на пробу послали в
сомон за водой: мы хотели ехать допоздна и не зависеть от
колодцев.
В половине второго наконец тронулись в дальнейший путь.
Быстро нашли старый тракт, по которому добрались до Шарангатая.
вернее, до того, что было им раньше. Сейчас от станции остался
только колодец: земля, выровненная вокруг него, покрылась
высокой дерисовой кочкой. Одинокая гора Халдзан-ула ("Лысая
гора") дала возможность ориентироваться. Проехав гору, мы
повернули на восток, спустились с низкого увала в котловину
Мурун-тала ("Равнина большой реки") и заметались в тревоге
между громадными пучками дериса. Проехали еще около километра и
увидели первые столбы. Некоторые из них лежали поваленные, на
изоляторах других еще висели куски проволоки. Но самое важное
-- вдоль столбов шел едва заметный, заросший на холмиках и
смытый в лощинах автомобильный след. Значит, машины когда-то
проходили здесь. Наступило общее успокоение, особенно для
шоферов и для начальника экспедиции. Если бы дорога оказалась
очень тяжелой, то мы могли бы задержаться еще на "холостом"
пути в Сайн-Шанду до наступления морозов, тогда прощай
палеонтологические раскопки!.. Но теперь следы давно прошедших
автомобилей неоспоримо доказывали, что наши машины пройдут
тоже. Отлично! Линия столбов едва выделялась прямой серой
гребенкой на красноватой поверхности глинистой котловины.
Всякие следы машин исчезли, но глинистая корка была тверда, и
полуторки шли без затруднений от столба к столбу. Несмотря на
издевки профессоров, мы, проводники, держались поближе к
столбам, справедливо рассудив, что при будущих объездах гор и
обрывов следует находиться в наименьшем удалении от "путеводной
звезды".
Глинистая котловина растянулась на десятки километров. На
ее словно искусственно выглаженном дне растительность почти
отсутствовала. Только кочки полыни и сухие редкие кустарники
какой-то колючки виднелись на комковатой твердой почве
малозаметных возвышений. Я попытался представить, каково бы
было пробираться здесь во время дождя. Едва я решил, что
передвижение в дождь абсолютно невозможно для автомашин, как
увидел сначала один, а за ним невдалеке и второй высохшие трупы
верблюдов. Следы, запечатленные в затвердевшей глине, отразили
все происшедшее в момент гибели животных. Почва кругом была
истоптана -- видимо, застигнутые дождем верблюды бесцельно
кружили по липкой, размокшей глине, но совершенно не могли
выбраться или теряли направление. Борозды скользивших ног, ямки
от колен падавших животных, вмятины от их тел -- вся трагедия
была как на ладони. Выбившись из сил. животные издохли еще до
того, как глина успела высохнуть. Трупы верблюдов все еще были
облеплены твердой, точно цемент, коркой глины.
Эти огромные, вязкие в дождь пространства, без сомнения,
были грозными ловушками для верблюдов, приспособленных к сухой
почве гобийских равнин и гор. Однако для антилоп, оленей с
цепкими копытами или для лошадей с их "дорожной памятью" и
отличной ориентировкой вязкие глины не являлись серьезной
опасностью. Нужны были уж слишком сильные и продолжительные
дожди, чтобы превратить их в топи.
Из котловины, миновав Тахилга-Цаган-обо ("Обо Белой
жертвы"), мы выехали на мелкосопочник Цонгор-Баян ("Богатый
ухабами и ямами"). Нас окружило море холмов. На вершинах
повсюду торчали развалины твердых пород, очень светлых, почти
белых -- известняков, мраморов, светло-серых глинистых сланцев,
кварцитов. Веселый и светлый тон всей местности оживлялся
перистыми гривами дериса. Как золотистые оторочки, вились они
под ветром между холмами в солнце ясного осеннего дня.
Автомобильный след то терялся, то выступал на верхушках холмов,
и дорога вся в подъемах, спусках и поворотах не была
однообразной. Полосы, гребни и глыбы светло-серых пород
казались голубыми и перекрещивались, мешались, пестрели белыми
известняками, желтизной высохших трав, серебристо-желтыми
лентами дериса. Голубовато-серебристо-желтые холмы,
простиравшиеся до горизонта в прозрачную даль, казались
каким-то новым радостным и неизведанным краем.
Около тридцати километров мы проехали по голубой "стране
света". Потом холмы стали выше и круче. Темные диориты, острые
ребра черных филлитов придали угрюмость склонам сухих русел,
куда спустилась теперь дорога. Столбы ушли по крутым гребням
налево.
Выбравшись из глубокого сухого русла, мы опять попали в
светлую страну. Солнце уже клонилось к закату. голубые оттенки
местности сменялись розоватыми, словно другая музыкальная
тональность окрасила низкие холмы -- тоже ласковая и
приветливая, но более мажорная. Столпы подошли к краю области
мелкосопочника. справа расстелилась песчанистая равнина,
уходившая па юг, где в светлой желтоватой дали слабо
различались барханы обнаженных песков. Столбы поворачивали
налево, туда, где скопище пологих холмов снова потемнело,
очевидно, опять начинались изверженные породы...
Машина резко затормозила, я пошатнулся, инстинктивно сжав
винтовку. Эглон уже прицеливался в двух крупных дзеренов,
сбегавших на равнину и призрачно мелькавших во впадинах между
холмами. Я опоздал и не стал мешать товарищу. В гобийской
тишине, при безветрии или слабом ветре, выстрелы хлещут как-то
особенно сильно, рассекая и сотрясая воздух. Сквозь заднее
окошечко кабины я мельком увидел, как Пронин заткнул пальцами
уши,-- наш нервный водитель "Дзерена" не любил стрельбы. Если
стреляют прямо над кабиной, то выстрелы очень неприятно
отдаются внутри ее.
Четыре выстрела, и Эглоп, махнув рукой, опустился на
сиденье. Дзерены отбежали далеко, не меньше четырехсот метров
уже отделяло их от машины. Звери продолжали нестись во весь
опор, почувствовав приволье равнины. Пронин высунулся и
укоризненно посмотрел на Эглона.
-- Неужели все? Поедем?
Мне стало жаль огорченного шофера, и, облокотившись на
кабину, я быстро прицелился. Худшему стрелку, чем Эглон, у меня
почти не было надежды снять антилопу на полном ходу, с
четырехсот метров. Поэтому я действовал без малейшего волнения.
Антилопа повернулась задом, показав светлое "зеркало",
которое я в ту же секунду поймал в прицел, и нажал на спуск.
Животное рухнуло, с ходу перевернувшись через голову, раза два
брыкнулось и осталось лежать. Вторая, меньшая, антилопа
подпрыгнула и ускорила бег. Я опустил винтовку -- мяса было
совершенно достаточно. Первобытные вопли и приветственное
махание руками -- то, чем товарищи выражали одобрение удачному
выстрелу и радость добыче, право же, были нисколько не менее
приятны, чем похвала какой-либо из моих научных работ...
Машина Андреева спустилась на равнину за добычей.
Антилопа оказалась не дзереном. а какой-то новой.
неизвестной нам породы: более крупная, с прямой мордой, с
большими ушами и очень светлого, кофейного цвета шкурой. Как
впоследствии определили, это была обитательница бассейна
Хуанхэ, антилопа-ада. Отсюда до долины Хуанхэ было совсем не
так далеко -- не больше трехсот километров... В Улан-Баторском
музее есть хороший экземпляр антилопы-ада, но убитая нами была
еще крупнее.
Дни стали короткими -- темнело в шесть часов. В десять
минут седьмого мы остановились среди мелкосопочника, там, где
линия столбов, переломившись углом, повернула к югу.
Ничего не подозревая, мы поставили палатку около
свалившегося столба, висевшего одним концом низко над землей,
на уцелевшей проволоке. Здесь оказалось много топлива, и повар
решил напечь пирожков и котлет на дорогу. Пронин тоже набрал
дров и разложил большой костер. При свете костра мы установили,
что погибла шестерня стартера. Запасной не имелось, и отныне
машину стали заводить ручкой.
Место лагеря оказалось неудачным. По обычной примете
путешественников, если случается одна беда, то надо обязательно
ждать вторую и третью -- якобы всегда происшествий бывает по
три -- три счастья, три несчастья. Такая примета, как бы нелепа
она ни была, нашла в эту ночь полное свое оправдание.
Сразу после того как выгрузили машины, выяснилось, что вся
почва кругом покрыта зверскими колючками. Проклятые растения
были снабжены, по-видимому, не шипами, а гарпунами. Каждая
брошенная на землю вещь, если она не была из металла или из
дерева, немедленно пронизывалась колючками, и после этого ее
уже опасно было брать в руки. Решительно ни сесть, ни положить
ничего было нельзя. На следующий день обнаружился еще один сорт
колючек -- зернышки ковылька с ершистым наконечником и длинным
хвостом. Такое устройство позволяло этим "хвостовикам" не
только вонзаться в ватники, но и передвигаться в вате все
глубже и глубже, пока острый носик зернышка не выходил на
другую сторону, коля и царапая кожу.
Все остальное время пребывания в поле мы мучились с этими
хвостатыми колючками, находя их то в спальном мешке, то в
глубине ватника и почесываясь от них не хуже, чем от некоторых
насекомых. Колючки явились первой бедой. Едва мы, усталые и
сытые, улеглись в метки и согрелись, как в палатку ворвался
Андреев с воплем: "Дайте винтовку -- волки!" Пальма
действительно лаяла упорно и звонко с четверть часа, но мы не
обратили на это внимания. Однако шофер заставил нас подняться
-- мы знали, что стрелять Андреев совершенно не умеет и может
попасть в Пальму вместо волка.
Натянув сапоги и полушубок, дрожа от ветра, холодившего
голые колени, я вышел из палатки с винтовкой.
Ущербная луна освещала бледные склоны холмов, угрюмо
щетинившиеся черными кустами. Достаточно было одного взгляда,
чтобы узнать в таких же кустах, только расположившихся на самом
гребне склона, андреевских "волков". Напрасно шофер клялся, что
"они" пришли, сели и ждут. Эглон, тоже выкарабкавшийся из
мешка, со смехом выстрелил в кусты. Никакого движения. Выругав
фантазера, мы поплелись в палатку. Но третья беда уже
подкарауливала нас. Едва я снова согрелся в мешке, как услышал
назойливое гудение над самым ухом. С трудом разлепив
смыкавшиеся веки, я огляделся, но ничего не увидел в слабом,
проникавшем через палатку лунном свете. Опустив голову на
подушку, я снова услышал гудение и тут сообразил, что это гудит
висящий на проволоке столб. Ночной ветер заставил вибрировать
