железный провод брошенного телеграфа, сохранившийся на этом
участке. Поваленный столб натягивал проволоку туже и
резонировал. Гудение становилось все сильнее, принимая злобный
оттенок. Привыкшие к полной ночной тишине товарищи стали
ворочаться, недовольно покряхтывая. А гудение перешло в
торжествующий рев, наглый и нестерпимый. Очевидно, ветер
усиливался. Проклиная день и час своего рождения, выбрались из
мешков Орлов с Эглоном, вышли и отцепили от столба две
привязанные за него палаточные растяжки. Но труды их были
напрасны -- едва они улеглись, как услышали настойчивый рев
столба. Очень хотелось спать, и я терпел еще с четверть часа,
но столб ревел и ревел, пока я, потеряв всякий сон, не вылез из
мешка и не нашарил близ печки топор.
-- Я помогу! -- высунулся вдруг из своего мешка Эглон.--
Больше невозможно терпеть!..
-- А я думал, ты спишь!
-- Заснешь тут разве! -- мрачно отозвался Эглон, осторожно
опуская руку вниз -- искать сапоги в колючках было небезопасно.
Столб, как будто чувствуя близкую расправу, заревел
особенно злобно. Казалось, вся палатка начала вибрировать. В
неверном лунном свете мы не сразу нашли проволоку. Только когда
Эглон, запнувшись за нее, полетел в колючки и огласил лагерь
проклятиями, проснулись все. На подмогу вылез повар с
фонариком. Проволока оказалась непостижимо крепкой, но и общее
раздражение дошло до пределов. Страшные удары топором, снопы
искр от щебня, свист проволоки -- и столб глухо стукнулся об
землю. Наступила тишина. С победой мы вернулись в палатку.
Четвертой беды не случилось, но от раздражения мы не сразу
уснули.
Утром поднялись задолго до рассвета с целью удлинить
маршрутный день. Вчера мы прошли всего сто километров --
слишком мало: осень была па исходе, приходилось торопиться.
Высоко в небе висел узкий, почти горизонтальный серп луны.
Пепельный, нежный свет лился на склоны западных холмов, а
восточные резко, черно и угрюмо вырисовывались на розовеющем
горизонте.
Без всякого сожаления мы оставили "лагерь ревущего
столба". Сразу же за стоянкой оказались развалины небольшого
монастыря и два колодца с плохой, застоявшейся водой. Поворот
дороги -- и открылась большая котловина, недобро выставлявшая
напоказ по всей своей ширине кочки и бугристые пески. На
небольшом уступе перед песками стоял ослепительно белый,
полуразрушенный субурган. Левее, за холмом, виднелись ряды
келий, сохранившихся лучше, чем здание большого храма, от
которого остались только кучи полуразмытых сырцовых кирпичей.
Это был прежде довольно большой монастырь Талаин-Чжисахурал
("Монастырь долинной святости" ).
Мы пошли посмотреть развалины -- иногда удавалось находить
в таких монастырях бронзовые или глиняные статуэтки богов.
Каждому хотелось найти что-нибудь на память о путешествии.
Орлов нашел несколько книг: пачки удлиненных листов между
двух деревянных дощечек, стянутых шелковыми лентами. Книги
оказались на тибетском и старомонгольском языках. По уверению
Данзана, это был какой-то древний роман, и мы решили взять
книги для Комитета наук.
Я подобрал деревянные тибетские печати-клише для
изготовления листов с молитвами.
-- Иван Антонович, машина идет! -- окликнул меня
"батареец". Все смолкли, прислушиваясь. Гул мотора приближался
с каждой минутой. Откуда было взяться здесь, на безлюдном пути,
машине? Сильно заинтересованные, мы поспешили к полуторкам, а
мотор звучал все сильнее, мощный и ровный.
-- Идет ЗИС! -- уверенно крикнул Пронин. С уступа под
субургапом мы увидели крохотную черную коробочку, медленно
плывшую среди кочек, слева от нас вдоль края котловины. Вот
коробочка выросла до размеров письменного стола, стали видны
люди, сидевшие на завязанном брезентами грузе. ЗИС раскачивался
с боку на бок и клевал носом, одиноко и упорно пробираясь по
бездорожью. Мы молча поджидали, довольные встречей, надеясь
подробно расспросить о дороге. Расспросить не аратов, привыкших
к передвижению на коне или верблюде, а таких же, как мы,
автомобилистов, могущих правильно расценивать дорогу! ЗИС
подошел, темный, громоздкий, тяжелый, и наши полуторки
показались перед ним хрупкими. Краска на капоте и кабине машины
стерлась от песчаных бурь, блестел отполировавшийся металл.
Собака -- настоящая немецкая овчарка -- залаяла с высоты
кузова. Закутанная женщина неприветливо взглянула на наши
улыбающиеся лица. На борту кузова висел убитый дзерен. Сидевший
впереди на грузе монгол что-то закричал приветливо, и Данзан
откликнулся обычным "сам байну".
Из кабины, неловко волоча длинную винтовку, выбрался
невысокий чернявый человек. Не полевая сумка, но неуловимые для
непосвященных признаки помогли угадать в нем геолога.
Вскоре мы простерлись над картами на разостланной кошме в
наиболее важной для всех путешественников беседе -- о
предстоящем пути. ЗИС шел на Шарангатай, и геологи очень
обрадовались, когда узнали, что мы прибыли оттуда и теперь до
самого конца пути их будет вести наш путеводный след. Нам же не
повезло: геологи ехали из района бывшей караванной станции
Саир-усу. давно уже не существующей,-- северо-восточнее
намеченного нами направления.
След ЗИСа был нам не нужен, и мы не стали тратить время на
расспросы, а спустились в котловину и принялись нырять между
кочками. Резина полуторок сильно подносилась и теперь начала
слишком часто напоминать о себе -- чуть ли не каждый час езды
кончался сменой баллонов и досаднейшей задержкой.
День окончился без особых впечатлений, а следующий начался
с обычного пересечения чередующихся котловин и скалистых гряд.
Медленно забирались мы на перевал в горах Элигений-ула
("Печеночных") через черное ущелье -- великолепную сквозную
долину. Жестокий ветер дул нам прямо в лоб, неся слабо ощутимый
странный запах нагретой ткани. Я так и не додумался до
объяснения -- откуда он взялся, как мы пошли на спуск и
очутились в новой котловине, заполненной высокими песчаными
кочками по пяти метров высоты, густо поросшими зеленой
колючкой. Колодец и вытоптанная стоянка скота показались
справа, потянуло запахом мочи. Поодаль стояли две юрты.
Котловина, круглая, как озерко, в поперечнике была не больше
километра.
Мы не стали приближаться к юртам, чтобы не распугать
скотину лезть в песок также было неблагоразумно. Поэтому мы
выбрались на каменистый увал, взяв круто вправо и расставшись
со столбами. Впереди встал черный хребет, усаженный
треугольными скалами, будто зубами чудовищной акулы. С тревогой
я рассматривал его в бинокль -- протянувшийся далеко с севера
на юг, он мог оказаться тяжелым препятствием.
Но судьба благоволила к неопытным гобийским проводникам --
хребет был низким и доступным, но мы из-за грозного его вида
посчитали его находящимся гораздо дальше, а следовательно, и
выше, чем на самом деле...
За страшной зубчатой стеной, обращенной к котловине,
простирался мелкосопочник -- система мелких долин разделяла
холмы, сверкавшие на солнце черными зеркалами пустынного
загара. Как будто тысячи тонн смолы были разлиты здесь и
покрыли всю местность блестящей черной пеленой!
Столбы не были видны, и мы не знали, в какое из ущелий,
разрезавших черный хребет, направить машины. Большое обо,
сложенное высокой и узкой пирамидой, указало путь. Оно стояло
на вершине горы, на краю громадного обрыва, а прямо под обо
пересекались крестом белые жилы кварца. Трудно было бы найти
более заметное место для знаменитого, отмеченного на карте
Дурбулычжин-Цзурихэ-обо ("Обо чистого сердца"). Машины проникли
в теснину. На уступе правой стены стояла плита серого песчаника
с тибетской надписью "0м мани падмс хум". Под плитой
аккуратными рядками лежали кусочки халцедона, позеленевшие
монеты, обрывки истлевшего шелка.
Дальше долинка расширилась. Прямо перед нами высилась
стена огромных черных зубцов. Вокруг в неподвижном молчании
громоздились черные конусы, зубы, гребни и стены -- все чистого
черного цвета, будто вырезанные из черного дерева и
отполированные.
Ниже пологие склоны и гребни увалов покрывал сплошной
панцирь абсолютно черного щебня. Это море черноты рассекалось
светло-серыми песками сухих русел с широкими лентами соляных
выцветов чудесного небесно-голубого цвета и султанами
серебристого дериса.
Причудливо змеились эти яркие голубые и серебряные ленты у
подножия теснившихся вверху блестящих черных зубцов. Пики,
морды, горбатые спины, башни, лежащие чудовища чернели, с
непостижимой резкостью выступая на сияющем небе, а внизу, в
расширениях русел, ярко-красные глины и высокие зеленые кочки,
казалось, олицетворяли жизнь среди бездушной черноты...
Несомненно, близко должен был быть монастырь. И
действительно, едва мы взобрались на узкий черный хребетик и
спустились в соседнее ущельице, где приземистые пустынные вязы
-- хайлясы -- говорили о наличии подземных вод, как дорога
внезапно вышла в необъятную котловину, показавшуюся
безграничной в туманной дали. Налево, впритык к обрывистым
скалам, появился громадный монастырь Улугэй-хид. Здания
тибетской архитектуры сохранили еще свои стены, и огромная
площадь развалин показалась нам после пустынной Гоби размерами
чуть ли не с Улан-Батор.
От подножия скал уступами шли один за другим большие храмы
с высокими стенами, сооруженные на искусственных террасах из
плит песчаника. Ниже сбегали мощеные проулочки между рядами
келий и каких-то длинных и низких построек. Большой
человеческий труд был затрачен здесь, и теперь только ряды
бесчисленных стен в беспомощном разрушении мертво и молча
стояли между жаркой песчаной равниной и кручей бесплодных скал.
Но нет, не все оказалось мертвым. Высоко над развалинами на
уступе обрыва стояла уцелевшая кубическая тибетская постройка.
Каково было се назначение для монастыря -- осталось нам
неизвестным, но сейчас к ней с двух сторон подходили
телеграфные столбы целых, неброшеных линий. Несколько цириков
поспешно спустились к нашим машинам. Поговорив с Данзаном, они
встретили нас очень приветливо. Несколько солдат стали даже
помогать нам в обычных "монастырских занятиях". Пока из
хорошего колодца мы пополняли истощенный водяной запас, все
свободные от этого дела разбрелись по развалинам в поисках
"богов". Наиболее ярый искатель богов Эглон и соревновавшийся с
ним Пронин усердно раскапывали кучу глиняных обломков. Оба были
очень разочарованы, когда мы с Громовым нашли рядом несколько
очень хорошо сохранившихся изображений тонкой работы. Солдаты
рассказали, что они знают про клад, будто бы зарытый здесь
ламами при их изгнании из монастыря. Клад состоит из золотых и
серебряных вещей, и солдаты на досуге (а досуга у них здесь, на
пустынной телеграфной станции, очень много) роются, пытаясь
найти спрятанное.
У наших рабочих и шоферов загорелись глаза. Даже я
почувствовал тот исконный мальчишеский порыв к
кладоискательству, который владеет всеми особями мужского пола
и, несомненно, имеет под собой какую-то биологическую
подоплеку. Археология целиком, а палеонтология отчасти обязаны
своим возникновением этой тяге к кладоискательству. Может быть,
в каждом человеке есть отголоски переживаний древнего горняка,
в незапамятные времена искавшего полезные камни, руду или
