забитые в машину под свод тента доверху. Чтобы тяжелые ящики не
раздавили ноги сидящим на спусках, между бортом и ящиками
заклинивались толстые чурки. Как только что-нибудь случалось
позади, сидящие вставали, высовывали головы над тентом и
старались рассмотреть, в чем дело. Этот очень характерный ряд
голов приветствовал наше появление и теперь.
-- Данзан, спросите у Цедендамбы, какого черта он опять
жмется к горам? -- сердито закричал я переводчику.
Молодой монгол улыбнулся и показал вперед и влево от
машин. Мы остановились на верхушке небольшой возвышенности.
Слева подступали и тянулись грозной цепью, насколько хватал
глаз, заполняя всю котловину, гигантские песчаные барханы...
"Пески Хонгорин-Эли-сун!" сразу сообразил я, поняв, отчего
"жмется" к горам проводник. Все же я уговорился с Цедендамбой
ехать поближе к пескам, где промоины и сухие русла не были
столь обрывистыми. Правда, это преимущество, как и все вообще в
жизни, имело свою оборотную сторону -- пески, заполнявшие
русла, были тем рыхлее, чем дальше отходили русла вниз от
крутого уклона бэля. Поэтому мы старались выбрать нечто среднее
и действительно поехали сравнительно быстро, борясь с кочками,
промоинами и сухими руслами.
А слева все шли огромные барханы -- на западе более низкие
и какой-то правильной граненой формы, воспроизводящие облик
египетских пирамид. В середине цепи барханы превращались в
настоящие горы песка по сто, сто двадцать метров высоты. Солнце
село уже совсем низко, горы потемнели. По центру протянувшейся
почти точно с запада па восток котловины, словно по трубе
проекционного аппарата, прямо на цепь барханов лился яркий
косой свет. В этом свете пески казались удивительно белыми
перед темно-фиолетовой линией гор. Серпы черных теней разделяли
гигантские холмы песка, как циркулем очерчивая каждый острый,
геометрически правильный полумесяц вершины бархана. Солнце
спустилось еще ниже, долина потухла, пески начали сереть и в
сумерках приняли страшный свинцовый оттенок...
Мы остановились у колодца Хонгор-худук, в тридцати
километрах от Сэвэрэй сомона, у двух тощих хайлясов и поставили
койки в сухое русло, на всякий случай, для защиты от ветра. Но
ветра не было, как и во все предыдущие дни нашего пребывания в
Занэмэгэтинской котловине.
В тихую звездную ночь мы долго обсуждали итоги
геологических наблюдений в Центральной Монголии и пришли к
заключению, что красноцветные костеносные отложения не были
связаны с хребтом Нэмэгэту или с соседними хребтами во время
своего образования. Все эти хребты -- Нэмэгэту, Хана-Хере,
Гурбан-Сайхан -- очень молодые образования, острые пильчатые
цепи, поднятые совсем недавно и продолжающие подниматься в
настоящее время, в процессе развития гигантских сводовых
поднятий Азиатского материка. Поэтому-то хребты как бы
протыкают красноцветные меловые отложения, горизонтально
лежащие пласты которых на границе с хребтами смяты в складки,
разорваны и отогнуты, разбиты небольшими надвигами и сбросами.
Некогда местонахождения Нэмэгэту и Ширэгин-Гашуна были отложены
в едином бассейне, затем рассеченном хребтом Нэмэгэту.
Оставалась неясной история древних участков современных
хребтов -- тех сглаженных и округленных гор, большей частью
захваченных бэлями, которые являются истинными водоразделами.
Еще очень малый запас наблюдений был накоплен за короткий срок
путешествия...
-- Что значит хонгор, хонгорин? -- спросил я Данзана на
следующее утро, едва он, будто отогревшаяся ящерица, высунул
свою черную голову из спального мешка.
-- Хоигор -- это такой цвет, розовато-желтый... нет --
светло-рыжий, вот такой,-- молодой монгол протянул руку по
направлению к пескам. В утреннем свете барханы казались совсем
желтыми, слабо-апельсинового оттенка, с такими же резкими
черными тенями, как и на закате.
От колодца мы проехали обширный саксаульник и стали
подниматься к восточному концу Сэвэрэя. Перевальная точка
оказалась низкой -- всего на четверть километра мы поднялись от
колодца Хонгор. Передовой "Смерч" остановился. Данзан подбежал
к подошедшему сзади "Дракону".
Иван Антонович,-- начал он с характерным для монгола
свистящим "в" и хлещущим "ч",-- сомон там, направо, на южном
склоне Сэвэрэя, перекочевал в разрушенный монастырь
Цаган-Субурга. А нам можно ехать прямо. Проводник спрашивает --
будем ехать в сомон?
-- Нет, не нужно, там нечего делать,-- ответил я. Данзан,
как будто не удовлетворенный ответом, медлил.
-- Что вам мешает? -- усмехнулся я, заметив
нерешительность молодого геолога.
-- Цедендамба говорит -- здесь его юрта, жена живет...
Если не поедем в сомон, то только три километра в сторону...
Можно ему заехать?
-- Как же так? Жена здесь, вон куда забралась, а он сам
работает и живет в аймаке? Для чего это?
-- А скот куда девать? В аймаке нечем кормить... --
Продать, раз уж посвятил себя государственной службе!
-- Без скота гобиец не человек, так. Устанет на службе,
уйдет в степь, здороветь будет, тихо жить. Тут в Гоби, многие
еще по-старинному живут...
Ну ладно, мы все туда поедем. Только скажите сейчас же,
что едем не в гости, никаких чтобы угощений. Около юрты
остановимся и будем чай варить, два-три часа в его
распоряжении...
Юрта Цедендамбы оказалась в небольшом овраге. Полынь
серебрилась на солнце вокруг желтых песков. На шум машины из
юрты выскочила молодая монголка, но Цедендамба уже спрыгнул с
передовой полуторки. Увидев его знакомую высокую фигуру,
женщина радостно метнулась к нему, но смутилась и только
протянула ему маленькую руку. Так, взявшись за руки, не
обменявшись ни словом, они скрылись в юрте. Скот был на
пастбище, но я все же распорядился отвести машины подальше.
Водой мы запаслись еще под перевалом из колодца, пробитого в
розовых гранитах, и теперь наслаждались чудесным чаем после
ширэгин-гашунской мерзости.
Неизвестно откуда появились дети -- большой, в отца,
мальчик и остроглазая хорошенькая девочка. С милой монгольской
сдержанностью они медленно подошли к костру. Из-за холма нас
окликнул старик и вступил в оживленный разговор с Данзаном.
Мы долго пили чай с холодной бараниной, накормив всех: и
Цедендамбу с женой, и старика, и ребят. Дети перестали нас
стесняться, со смехом спрашивали отца о чем-то, восторженно
ойкали и конфузились. Все мы с удовольствием наблюдали за
приятной, дружной семьей аратов. Для них каменистая Гоби не
была пустой и унылой, однообразной, как для многих из нас. Нет
-- это был родной дом, просторный, привычный и приветливый.
Жаль было нарушать короткое свидание отца с семьей и ехать
дальше. Я усиленно советовал Цедендамбе перевезти своих в
аймак, а скот устроить в другие хозяйства. Впоследствии арат
так и сделал. Спустя год мы были в гостях в его юрте в
Далан-Дзадагаде.
После полудня начался ветер. Мы покатились навстречу ему
вниз с бэля Сэвэрэя по ровной и твердой щебнистой равнине,
совершенно черной. Полированный щебень, как обычно, на солнце
сверкал миллионами огоньков. Кое-где, редкие и беспомощные,
трепетали на ветру седые, сухие кустики. Давно забытая скорость
-- пятьдесят километров в час -- казалась огромной. Приятно
было увидеть наконец подошедший слева старый автомобильный
след. Несколько проходивших машин оставили здесь два
параллельных, неглубоких, местами совершенно стертых желобка,
нисколько не облегчавших нашего передвижения. Но это означало,
что вся остальная часть пути заведомо проходима для машин.
Слева тянулся близкий Цзолэн. Внезапно дорога неприятно
изменилась -- та же щебнистая равнина покрылась мелкими
твердыми кочками из кустиков баглура с надутыми около них
кучками плотно слежавшегося песка. Началась страшная тряска.
Полуторки шли еще довольно сносно, хотя нам было видно (машины
рассыпались по равнине и шли почти в ряд), как сильно
подскакивали и вибрировали их передние колеса.
Для трехоски с ее семисоткилограммовым передним мостом
никакая амортизация не могла быть достаточной. Машину стало
бить так сильно, что пришлось снизить ход до десяти километров
в час. Тут мы с Андросовым впервые пожалели, что у нас не
двухосная машина. Полуторки с их легкими передками оставили
"Дракона" далеко позади.
Утерянный было автомобильный след вынырнул откуда-то вновь
и сделался настоящей дорогой, хотя и старой, отчасти заросшей.
Дорога в каменистой Гоби получается очень просто: когда
несколько десятков машин пройдут по следу, растительность
выбивается, кочки исчезают и дорога готова. Сохраняется такая
дорога, за исключением мест, проходящих по сухим руслам или
глинистым котловинам, очень долго. Подобно старым караванным
тропам, старая автодорога мо/кет быть замечена па равнине
издалека: колеса машин, так же как и ноги верблюдов, уничтожая
местную растительность, разносят но дороге семена принесенных
издали растений. По сероватой, стальной поверхности полынной
степи дорога стелется светло-желтой полосой ковылька или дериса
(дерис чаще всего -- для верблюжьих троп) или выделяется
блеклой зеленью карликовой караганы. Если степь ковыльковая, то
соотношение цветов дороги и местности может быть обратным.
Дорога заросла уже засохшей редкой солянкой. Оказалось, что
сомон ранее находился значительно восточнее и ближе к хребту
Цзолэн, куда и вела дорога.
Большое сухое русло постепенно мелело и наконец растеклось
многочисленными промоинами по обширному саксаульнику, занявшему
середину межгорной впадины. В саксаульнике мы остановились,
чтобы набрать возможно больше дров и привезти их на базу в
аймак. Это был последний саксаульник. Больше до самого аймака
по дороге нам ничего бы не встретилось.
Через полчаса мы вышли на автомобильную дорогу из аймака в
Ноян сомон, замкнув тысячекилометровое кольцо маршрута. С
легким сердцем ехали мы домой -- удаленный аймак казался теперь
домом. Открыто было огромное местонахождение, да что там --
целая система их, с ранее неизвестной в Центральной Азии фауной
гигантских динозавров. Конечно, еще очень много нужно сделать,
прежде чем Нэмэгэту войдет в золотой фонд пауки, но находкой
его была уже оправдана первая, разведочная экспедиция.
Перед автостанцией опять поразил нас мрачный
мелкосопочник. Между черными холмами заросли дериса казались
поясами слоновой кости, иной раз бока холмов украшались яркими,
апельсинового цвета пятнами -- остатками коры выветривания.
И опять, как две недели назад, три машины выстроились во
дворе, обнесенном глинобитными стенами. На этот раз мы не
рискнули спать во дворе, а с наслаждением прислушивались к
сердитому реву ветра за стенами юрты, улегшись полукругом,
ногами к мерцавшей теплым огоньком печке...
Восьмое октября запомнилось мне очень холодным утром. Мы
задержались с выездом, разогревая машины. Вдобавок Андросов
сильно обжег себе руку. Но на более легкой дороге я мог
заменить его. Пески перед Хонгор-Обо сомоном теперь были на
спуске, а не на подъеме, мы преодолели их без труда. Зато
подъем на Гурбан-Сай-хан начинался от самого Баин-Далай сомона
(Хонгор-Обо сомона) и казался бесконечным. Хорошая дорога не
требовала усилий от водителя, и я меланхолически сидел за
рулем, час за часом созерцая все ту же светло-желтую ровную
поверхность, плавно поднимавшуюся к зубцам Дундусайхана.
Машина лезла все выше по крутым косогорам, сухим и желтым
