Оба склонились над столиком, шепчась, как заговорщики, и в этот момент
походили друг на друга, точно братья. Горбоносые, с узкими усиками над
тонкими губами, одинаково жестокие глаза...
- Вот ключ от моей машины. Только помни, что убийство вызовет
расследование, а на избитого пьяницу всем наплевать!
Даярам, сидевший под деревом в ожидании, пока его тело справится
с отравой и мир перестанет колыхаться в преувеличенных чувствах,
смутно отметил машину с потушенными фарами, проехавшую по дороге в
деревню, повернувшую в поселок. Снова раздался шум машины,
приглушенные голоса - вон он, тут! - больно отдались в непомерно остро
слышащих ушах. Как смешно эти двое крадутся, оглядываются, словно
мальчишки, играющие в разбойников, ха! ха! Даярам закатывался
неудержимым хохотом, слезы текли по щекам. Пальцем он показывал на
приближающихся людей - какие чудаки!..
Его схватили за ворот, подняли, грубо встряхнули и потащили к
машине. Ехали долго, с большой скоростью.
Сигналы встречных машин и рывки торможения учащались - они
приближались к большому городу. Еще несколько резких поворотов, фары
погасли, и машина, пройдя немного тихим ходом, остановилась. Человек,
сидевший на Даяраме, соскочил с его спины и вышел, разминая затекшие
ноги. Художник стал приподниматься. Тяжелый удар по виску, и красное
море затопило весь мир. Даярам уже не чувствовал, как зверски и
методически его били по лицу, топтали ногами.
Бессознательному Даяраму стали лить виски в горло, разжав зубы.
Он пришел в себя, закашлялся, отвернулся, но его держали крепко и
влили всю бутылку. Со стоном художник пробовал приподняться, но упал
снова. Машина развернулась и ушла в темноту.
Даярам пришел в себя лишь в приемном покое больницы Аллахабада. У
него оказались сломаны ребро и рука. Вспухшее лицо изуродовали
кровоподтеки так, что, когда ему принесли зеркало, художник с горьким
отвращением отложил его в сторону. Пьяного "бродягу" полицейский
допросил только на третий день, выслушал его с сердитым нетерпением и
стал требовать имена членов его шайки. Что мог сказать ему Даярам?
После наложения гипса, несмотря на адскую боль, он просил
выпустить его из больницы, а на отказ врачей требовал директора
отделения. Дни шли за днями, и Даярам в страшной тревоге подсчитывал
возможные сроки пребывания кинобанды в княжестве Рева. Он звал,
умолял, вопил до тех пор, пока его не положили в коридор, и тут он
удостоился посещения заведующего, который, даже не выслушав как
следует, объявил, что Даярам пробудет здесь ровно две недели, а после
этого пусть полиция забирают его и делает что хочет. Взбешенный
Рамамурти крикнул, что все равно ночью удерет из этого ада. Заведующий
усталым голосом отдал какое-то распоряжение, и немедленно дюжие
санитары переложили художника в кровать с крепкими бортами и накрыли
ее сверху стальной сеткой. Рамамурти понял, что судьба против него, и
покорился ей.
В коридоре лежать было даже немного легче, чем в жаркой палате.
Следы ударов сошли, и Даярам снова обрел свое красивое мужественное
лицо. Оно немедленно сослужило ему службу: санитар поверил ему и
согласился на свои деньги послать телеграмму. Собравшись
телеграфировать Анарендре в киноэкспедицию, Даярам сообразил, что
телеграмма попадет скорее всего Трейзишу. Сообщить родственникам - ни
в коем случае! В это весеннее время можно было не застать друзей, а он
не мог рисковать единственным шансом. Даярам решил сообщить о себе в
университет Агры, где его учитель-профессор должен был читать весенний
факультативный курс об искусстве Матхуры. Витаркананда явился,
преодолев в восточном экспрессе за пять часов расстояние от Агры до
Аллахабада. Все изменилось как по мановению волшебной палочки. Один из
богатых учеников профессора дал автомобиль, и, несмотря на запрещение
врачей, художник вместе с сержантом федеральной полиции понесся в
Реву. Но киноэкспедиция уже отбыла.
Даярам заехал в Кхаджурахо за своими вещами и, главное, в надежде
что-либо узнать о Тиллоттаме. В деревне сочли его спешно уехавшим и
сохранили вещи, лишь исчезла папка с рисунками, забытая на столе у
продюсера. Ничего не оставалось, как вернуться в Аллахабад, где,
отечески озабоченный, его ждал Витаркананда. У Даярама началось
воспаление растревоженных ран, и профессор, устроив его в хороший
госпиталь, улетел в Агру дочитывать курс, а потом увез больного в
буддийский монастырь Малого Тибета.
Рамамурти поднялся и сел, стуча зубами от холода. Рассветный
отблеск снегов проник в келью. Ветер за стеной уныло завывал и
свистел. Художник, пытаясь согреться, завернулся с головой в халат.
Пронзительные вопли радонгов и рокот больших молитвенных барабанов
возвестили пробуждение другой группы монахов, сменивших тех, что
молились ночью. Сотня глубоких голосов запела могучий хорал. Круглые
сутки не прекращалось пение бесчисленных молитв, похожих на
заклинания, потому что их смысл был неизвестен большинству лам. Гулкий
удар поплыл над горами - ударили в главный барабан десяти футов в
диаметре.
Учитель и художник уединились на самой высокой башне монастыря,
за оградой из грубых плит. Ветер утих после восхода, и Даяраму
казалось, что весь сияющий простор вечных снегов слушает негромкую
речь учителя.
- Я много думал о тебе, Даярам, - начал Витаркананда. - Я не могу
звать тебя челой, не потому, что ты уже не юн, а потому, что им не
будешь, даже если бы хотел этого... - На протестующий жест Даярама
профессор ответил улыбкой. - Ты можешь быть моим учеником в западном
смысле слова, не более. Ты чистый человек, ты видишь цель жизни в том,
чтобы работать для людей, ты узнал меру в своих стремлениях. Из меры и
цели родится смысл и порядок жизни.
На башне появился мальчик-прислужник в запачканном и разорванном
теплом одеянии. Мальчик почтительно поклонился Витаркананде.
- Принеси жаровню, кувшин и чашку для риса, - попросил гуру и
умолк в ожидании.
- Учитель, сейчас я утратил и смысл и порядок. Я уже не тот, что
прежде: жалкий обломок, который ты подобрал на берегу Джамны. Я
говорил тебе о девушке, которая - живой образ Парамрати, выношенный и
осмысленный мною в неустанных поисках. Она, как все живое, в тысячу
раз прекраснее. Удивительно ли, что я полюбил ее в первый же миг
встречи. А дальше стал разматываться клубок грязной паутины, опутавший
мою Парамрати, и я... о нет, глупое несчастье со мной здесь ничего не
изменило. Другое - тоска по утраченной Тиллоттаме с каждым днем все
больше смешивается с не менее мучительной ревностью. Никогда не думал,
что это будет для меня сколько-нибудь важным. Больше того, я понимаю,
что совершенная красота женщины может возникнуть только в пламени
физической любви, сильной и долгой. Но я ничего не могу поделать.
Вспоминая ее, мне становится невыносимо думать, что кто-то уже много
раз владел ею, продолжает владеть. Прости меня, гуро! Из глубины души
поднимается глухая печаль, и ничего нельзя сделать, - голос художника
болезненно дрогнул. - Может быть, я бы выздоровел скорее, нашел в себе
уже достаточно сил, чтобы отправиться искать ее хоть в Пакистан, если
бы не это низкое, неодолимое чувство. Как же я приду к ней, смогу
увести с собой, дать ей все то хорошее, светлое, чего она заслуживает?
О проклятый Трейзиш! Он будто знал, чем отравить меня! Что перед этим
гашиш!
Рамамурти умолк, тяжело дыша от волнения. Молчал и его учитель.
Вдруг Даярам опустился к ногам Витаркананды и с наивной мольбой
поднял глаза к его доброму лицу.
- Учитель, я знаю, ты можешь многое, о чем никогда не говоришь
мне. Я видел, как без единого слова ты заставил полубезумного человека
из Сринагара забыть утрату любимой матери. Видел, как по приказу твоих
глаз вор на дороге раскаялся и пополз, вопя о своих злодеяниях. Здесь
мне рассказывали...
- Что же ты хочешь? - перебил Витаркананда.
- Шастри, заставь меня забыть ее, забыть все, снова сделаться тем
же веселым и простым художником, каким я пришел к тебе когда-то. Я
готов остаться навсегда здесь, у подножия царства света, вдали от мира
и жизни!
Художник прочитал непреклонный отказ в добрых и печальных глазах
учителя.
- Ты не хочешь? - воскликнул Рамамурти.
- Может быть, я сделал бы это для земледельца из нижней
деревни... нет, и для него тоже нет!
- Учитель! Почему?
- Разве ты забыл, что сам строишь свою Карму, сам медленно и
упорно восходишь по бесконечным ступеням совершенствования? Сама,
только сама душа отвечает за себя на этом пути, от которого не
свободен ни один атом в мире. О великий путь совершенствования! Знаешь
ли ты, как медленно и мучительно, в неисчислимых поколениях
безобразных чудовищ, пожирателей тины и падали, в тупых, жвачных,
яростных и вечно голодных хищниках проходила материя кальпу за
кальпой, чтобы обогатиться духом, приобрести знание и власть над
слепыми силами природы - Шакти. В этом потоке, как капли в Ганге, и мы
с тобой и все сущее.
Витаркананда поднял руки к горам, как бы сгоняя их воедино
широким жестом.
- Еще бесконечно много косной, мертвой материи во вселенной.
Крохотными ключами и ручейками текут повсюду отдельные Кармы: на
земле, на планетах бесчисленных звезд. Эти мелкие капли мысли, воли,
совершенствования, ручейки духа стекают в огромный океан мировой души.
Все выше становится его уровень, все неизмеримее - глубина, и прибой
этого океана достигнет самых далеких звезд!
У тебя, Даярам, крепка еще повязка Майи на очах души, но ты
видишь, что Карма позволила тебе жить чисто и добро, несмотря на все
путы Майи. Разве можно вынуть что-нибудь из твоей груди насильно?
Разве то, что останется, будет - ты, а изменение - твоим восхождением?
Зачем же это, сын мой?
Витаркананда погладил склоненную голову молодого художника, и от
этого прикосновения как будто легче стала безысходная правда его слов.
Пришел мальчик-послушник.
Витаркананда взял у него высокий медный кувшин, поставил на него
плоскую чашку, в которую положил горящий уголь из жаровни.
- Строение человеческой души давно известно мудрецам Индии и
выражено формулой: "Ом мани падме хум" - жемчужина в цветке лотоса:
вот лотос - это чаша с драгоценным огнем души, - гуру бросил на уголь
щепотку каких-то зерен.
Вспышка ароматного дыма поднялась из чаши и растворилась в
воздухе.
- Так, - продолжал учитель, - рождаются, вспыхивают и возносятся
вверх, исчезая, высокие помыслы, благородные стремления, вызванные
огнем души. А внизу, под лотосом, в медном кувшине, глубокое и темное
основание души - видишь, как расширяется оно вниз и как крепко
прильнуло своим дном к земле. Такова душа - твоя и всякого человека,
видишь, как мелка чаша лотоса и как глубок кувшин. Из этого древнего
основания идут все неясные помыслы, инстинкты и бессознательные
реакции, выработанные миллионами лет слепого совершенствования
звериной души. Чем сильнее огонь в чаше, тем скорее он очищает и
переплавляет эти древние глубины. Но все в мире имеет две стороны:
сильный огонь бывает в сильном теле, в котором могучи древние зовы
души. И если Карма не углубила чашу лотоса так, - Витаркананда
приложил ладони ребром к краям чашки, - тогда из глубины кувшина может
подняться порой столь неожиданное и сильное, что огонь не может его
переплавить и даже угасает сам. Ты, Даярам, сильный, с горячим огнем в
чаше лотоса, но крепко связан с древними основами жизни. Плотно
