знаки луны и солнца, розетки на висках. Художник быстро осмотрелся,
ища оркестр, укрытый где-то в темном проходе левой галереи, но никого
не увидел. "Магнитофон", - решил Даярам. Едва Даярам опомнился от
кружащей голову красоты Тиллоттамы, как понял изменившийся против
вчерашнего характер танца. Некоторые движения показались знакомыми.
Вот стремительное приседание на правую ногу с вытянутой назад левой и
великолепным изгибом спины. Руки широко раскинуты по сторонам
повернутого назад тела - это адава-джетхи... конечно, и пальцы сильно
растопырены и выгнуты в обратную сторону - алападма. Вот руки
сложились ладонями над головой - анджали - одна из красивейших поз.
"Ди-ди-тхай, ди-ди-тхай, - чей-то высокий голос начал напевать из
мрака за колоннами - тхай-татх-тхай-хи".
Тревожно сыпали свои глухие и гулкие удары барабаны, недобро
отдававшиеся среди стен и колонн. Звуки саринг походили на вскрики, а
вина звенела долгими дрожащими стонами, спадавшими резким отрывом.
Барабаны учащали свой стук и шли в стремительном темпе, перебивая друг
друга то на четверть, то на половину счета. Зачарованно смотрел Даярам
на бронзовое тело, отвечавшее каждым мускулом сложному рисунку ритма.
Странный танец не походил на что-либо известное художнику. Может быть,
это была импровизация, в которой смешались Индия и Запад? Что-то
напоминало тантрические заклинания, рисунки которых он видел в
исследованиях танцев северо-восточной Индии, но мусульманское
танцевальное искусство, несомненно, составляло основу.
Резко пахло курительными палочками, светлый дым которых то
стелился над плитами пола, то завивался спиральными струями вокруг
бедер Тиллоттамы, увлекаемый стремительным вращением танцовщицы. К
курениям примешивался аромат особенных духов - Даярам запомнил их еще
в первую встречу, только сейчас запах духов был гораздо сильнее.
Благоговейное преклонение вчерашней ночи, владевшее художником
весь день, исчезло. Он смотрел на изгибавшуюся спину девушки, быстро
раскачивавшиеся бедра, плоский живот с игрой сильных мускулов,
совершенно несвойственной индийским танцам. Вихрь вертящихся движений,
резкая остановка, окаменевшее, как темная статуя, тело, и вот по нему
пробегают медленные извивы. Учащается напряжение и расслабление
упругих мышц, нагнетается чувство накала, собирания сил перед грозным
прыжком. Именно грозна сейчас танцовщица. От движений Тиллоттамы
исходит гипнотизирующая сила, недобрая, но могучая, как изгибы змеи,
чарующей избранную жертву. Очень древняя, темная власть над дремлющими
и неодолимыми глубинами души. Казалось, что барабаны выбивают!
"Тилло-ттама-тилло-ттама... Тил-ло-т-та-ма...
Ти-и-и-ло-о-та-та-та-та-а!"
Даярам стал невольно раскачиваться в такт, не сводя с нее глаз.
Она резко остановилась. На ее губах играла дерзкая, вызывающая улыбка.
Накрашенные кончики твердых высоких грудей казались черными, усиливая
впечатление недоброй силы, излучавшейся от танцовщицы. Она устремила
сильно подведенные глаза прямо в сторону Даярама, и сердце его
замерло, как будто Тиллоттама могла его увидеть. Даярам отвел взгляд,
облизывая пересохшие губы и не смея пошевелиться.
- Достаточно! Так пойдет! - загремел на урду нечеловеческий
голос, раскатившийся по всему храму.
Художник в испуге отшатнулся, ударившись головой о карниз так,
что потемнело в глазах.
Вспыхнули голубоватым слепящим светом направленные в сторону
прожекторы. А голос сверху продолжал греметь, отдаваясь в храме,
наполнившемся шумом многих голосов.
- Приготовиться к съемке! Внимание! Молчать!
Даярам выскочил из ниши, слепо устремившись в темноту галереи,
вместо того чтобы укрыться в святилище.
- Начали! - заорал невидимый и оборвал команду, когда Рамамурти
запутался в проводах, протянутых поперек галереи, и повалился, увлекая
за собой треножники с прожекторами.
- Что там такое, сыны свиньи? Дайте свет в галерею!
- Хулиган забрался в храм, Хазруди-махашай!
- Ловите гадюку, бейте чем попало! - заорал мегафон. - Ахмед и
ты, Алибег!
Даярам вскочил, увернулся от налетевшего на него человека в синем
тюрбане и отскочил в темноту. Теперь знание всех закоулков храма было
на его стороне, и через несколько минут, весь дрожа, он укрылся на том
же высоком балконе, где спал полчаса назад.
Гудение за стеной стало отчетливее. Теперь из галерей и с
балконов в темноту били пучки сильного света. Барабаны глухо
отдавались в коническом потолке гарбхагрихи, и Рамамурти ярко
представил себе, как сейчас там, внизу, Тиллоттама, вся залитая лучами
прожекторов, исполняет свой тантрический танец. Исполняет - это верное
слово! Так вот в чем тайна девушки - она артистка кино!
И ее вчерашний одухотворенный и одинокий танец всего лишь
подготовка настроения к роли девадаси! О боги! Но чего же он,
собственно, ожидал - что девушка окажется служительницей неведомых
богов и жрицей давно умерших обрядов? Как могло бы это быть? Только в
исступленной фантазии художника...
Ревнивое, ядовитое чувство жгло Даярама.
Она пришла, опоздав на полчаса, в пределах индийской нормы. Но
чувство времени у нее, видимо, было европейское, потому что она стала
оправдываться:
- Случилось непредвиденное обстоятельство, и мне пришлось
задержаться.
- Знаю! Это непредвиденное - я. Я запутался в проводах и
опрокинул ваши осветители, - угрюмо признался художник, оставив
первоначальную мысль скрыть свое участие.
Тиллоттама выпрямилась, оттолкнувшись от перил балкона, и
некоторое время молчала, затем спросила очень тихо:
- Вы все видели?
- Да!
Прошло несколько минут, пока Тиллоттама сказала:
- Я не собираюсь скрываться. Просто мне хотелось, чтоб вы узнали
все, что нужно, когда вы... я... мы лучше познакомимся. - Она провела
рукой по лицу и шепнула:
- Даярам! - Имя художника, произнесенное ею едва слышно, будто
придало храбрости Тиллоттаме. Она продолжала быстро и решительно: - Вы
не верите мне? Вы еще не видите...
- Нет, вижу! Я увидел вас еще тогда, когда вы склонялись над
изваянием женщины у льва! Когда вы слушали мои рассуждения о древних
художниках, замирали перед сурасундари. И более всего, когда вы
пытались познать сущность жизни через священный танец арати, одна,
поздней ночью, вчера.
Тиллоттама подавила крик изумления, отступив, насколько позволяла
ограда балкона.
Рамамурти сделал шаг к недвижно застывшей Тиллоттаме.
- Вчера... - И художник разразился потоком несвязных слов,
пытаясь выразить всю глубину своих переживаний при виде живого образа
многолетних грез об Анупамсундарте. О приливе героической силы, зове
подвига, о стремлении пасть на колени и молить сделаться моделью,
неприкосновенной небесной апсарой.
Даярам, и в самом деле пораженный необычайной силой чувств,
опустился на колени и поднял взгляд вверх, к огромным глазам
Тиллоттамы, еще более расширившимся на побледневшем лице.
- Было ли когда-нибудь, что модель художника не становилась его
возлюбленной? Было? Отвечайте! - спросила танцовщица.
Даярам молчал, судорожно стараясь припомнить.
- Вот видите! И даже апсары, спускаясь с неба, отдавались
мудрецам и героям. Есть тому глубокая причина, и мне кажется, что
чувство красоты накрепко сплетено с чувством любви и страсти.
- Это так, но я клянусь...
Тиллоттама положила концы пальцев на губы Даярама.
- Не надо твердить то, что невозможно! И поднимитесь, прошу вас.
Я не богиня, не апсара, не дочь магараджи, как вам показалось. Всего
лишь танцовщица, играющая в скверных западных фильмах об Индии.
Слушайте же мою историю!
Тиллоттама лишь смутно помнила городок на каменистом уступе
отрогов Кардамоновых гор, потом ряды пальм на берегу океана, заросли
тростника вдоль лагун, когда ее везли по тихой воде в большой лодке с
навесом. Она выросла в доме матери. Пяти лет мать отвезла ее в Мадрас,
где жил старший дядя, вечно занятый, суровый человек. Два года провела
маленькая Амрита в закрытой танцевальной школе где-то на окраине
северной части большого города и научилась говорить по-тамильски.
- Малаялам, тамиль, хинди, урду - неплохой запас языков для
артистки, - улыбнулся Даярам. - Вы вроде нашей южноиндийской звезды
Ревати. Та играет на пяти языках - малаялам, каннада, тамиль, телугу и
сингалезском.
- Мне вы можете добавить еще английский - тоже будет пять, -
спокойно сказала Тиллоттама.
...Амрите было семь лет, когда мать ее сильно заболела. Что-то
произошло в доме дяди, что именно - девочка не могла понять. За ней
приехала родственница (мать называла ее сестрой, но она не была похожа
на найярку) - совсем юная женщина, жившая с мужем где-то в Бенгалии.
Она увезла маленькую Амриту к себе. Но судьба все разрушила. Девочка
не знала, что, собственно, произошло, и лишь позднее поняла, что обе -
"сестра" матери и она - попали в самый разгар чудовищных беспорядков,
убийств, грабежей и фанатического изуверства, охвативших Индию при
разделе между мусульманами и индийцами в 1947 году.
Амрита до сих пор помнит горящую станцию, крики убиваемых
пассажиров-индийцев и яростные вопли мусульман, паническое бегство под
покровом ночи, знойную дорогу следующего дня с вонью разлагающихся
трупов, с встречными людьми, озверело мечущимися, чтобы отомстить
убийцам их близких.
- Какая у нас короткая память, - горько сказала Тиллоттама, -
совершилось чудовищное злодеяние. Оно не могло возникнуть само по
себе. Кто в этом виноват? Странно, но до сих пор никто не расследовал
это до конца. Кто-то старается заглушить в нашей памяти последствия.
- Вот вы тоже были последствием. - И художник нежно коснулся
кисти ее руки, лежавшей на выступе камня.
Тиллоттама вздрогнула, будто весенняя ночь, жаркая и сухая,
наполнилась холодным зимним ветром.
- Не "была", а "есть". Вы не знаете, какие последствия. Так
слушайте, - и она продолжала рассказ.
"Сестра" матери Шакила, сама очень молодая, совершенно потерялась
в беде. Амрита помнит, что их посадили в поезд, бешено летевший на
запад, в направлении, противоположном тому, куда они ехали вначале.
Снова была длительная остановка, и снова они бежали, пока не нашли
приюта в богатом доме, где прожили несколько дней. Потом дом
разграбила банда, в качестве добычи захватившая наиболее
приглянувшихся женщин. Шакила вместе с Амритой в конце концов
оказались в Пакистане, вместе с сотнями других молодых и красивых
женщин, похищенных и проданных бандитами в публичные дома.
- До сих пор ведутся переговоры о выдаче девушек с той и с другой
сторон, - закончила Тиллоттама. - Я знаю, что вернули в Индию около
сорока женщин.
- Так их больше?
- Гораздо больше! Но многие молчат: зачем они вернутся, как будут
жить?
- А Шакила?
- Отравилась в пятьдесят втором году.
- А вы?
- Я не видела ее с тех пор, как меня отдали на воспитание к
бывшей девадаси. Из тех, кого звали Лакшми Калиюги, с именем
Венкатешвары, выжженным на бедре. Она была не злая женщина и много
знала. Учила меня танцам, искусству обольщения, умению украшать себя.
Рассказывала наизусть целые страницы Махабхараты. Ну и, конечно, учила
всему, что сама почерпнула из Камасутры, Рати Рахасьи и Ананги
Ранги...
- Словом, из всех древних сочинений по науке любви... А что же
потом? - нетерпеливо подогнал рассказ художник.
- А потом я стала старше, и меня учила другая - мусульманка
