белых игрушечных коньков - вестников добрых пожеланий. Внезапно
Витаркананда протянул ему последнего коня. Даярам послушно приблизился
к краю обрыва, протянул руку, но не разжал пальцев. На выступе слева
над пропастью качался кустик ранних красных цветов, горевших среди
черноты камня, точно пурпурные звезды. Сердце сжалось - красные цветы
в иссиня-черных косах Тиллоттамы горели ярче, огнем живой прелести.
Рамамурти посмотрел на зубчатый хребет, заграждавший от него дали
горизонта на юге, вздохнул и разжал пальцы.
- Тебе, Амрита, тебе, Тиллоттама! - шепнул он.
Его одинокий конь стремительно взмыл вверх, закружился и пропал в
сгущавшемся сумраке долины.
Солнце в Гималаях заходит быстро. Обряд едва успел закончиться,
как в ущельях стало темно. Снежные короны сияли по-прежнему, алея в
закатных лучах. Черные острые клинья теней быстро взбегали по ложбинам
и промоинам каменных круч.
Голубая дымка подножий густела, поднималась все выше, как пары
таинственного зарева, готовившегося в земных недрах. Следом за ней
ползла черная мгла, уже затопившая глубокие ущелья.
Незаметно стих ветер, и воздух пронизало странное сумеречное
сияние, изменившее все цвета. Красные сланцы стали черными, серые
горные откосы - голубовато-серебряными, а желтые одеяния лам приняли
шелковистый малахитово-зеленый оттенок. Местность изменилась и
наполнилась покоем.
Потом сияние воздуха угасло, краски умерли, чугунно-серый цвет
без теней и переходов покрыл всю землю. Только лиловато-красное небо,
зеленея, становилось все более темным, звезды вспыхивали одна за
другой, и черные стены ночи смыкались над головами путников.
Ламы ушли вперед. Витаркананда и Даярам медленно ступали по
перекатывавшемуся под ногами щебню тропинки. Там, где тропа,
поворачивая к монастырю, выходила на столообразный уступ, профессор
остановился и показал в сторону Хатха-Бхоти.
Снежные вершины оторвались от своих почерневших оснований.
Залитые неизвестно откуда исходившим красновато-золотым светом, они
еще более отдалились от темного мира низких ущелий, перевалов и
человеческих жилищ. Невозможно прекрасная гора, беспощадная,
сверкающая, неожиданная, немилосердно крутая, вонзенная в глубину
неба.
- Вот для чего я провожу время от времени свой отпуск в Гималаях,
- тихо сказал Витаркананда.
- Такова, наверное, Шамбала, прекрасная страна Ригден-Джапо, -
воскликнул Даярам, - греза буддистов! А может быть, это она и есть?
Профессор улыбнулся.
- Монахов нет с нами, и я не огорчу никого. Даже в самом названии
Шамбала не подразумевается никакая страна. Шамба или Чамба - одно из
главных воплощений Будды, ла - перевал. Значит, эта мнимая страна -
перевал Будды, иными словами - восхождение, совершенствование.
Настолько высокое, что достигший его более не возвращается в
круговорот рождений и смертей, не спускается в нижний мир. Потому
Шамбала - понятие философское - не существует для вашего мира, и
тысячелетия ее поисков были напрасны.
- Но те, которые мудры, как ты, гуро, для них есть Шамбала?
- Есть, но везде! Легенда же о благословенной стране Гималаев
порождена чистейшей красотой неба и снежных гор. Человеку любой касты
и любого народа покажется, что если есть такая страна, то только
здесь...
Даярам стоял неподвижно, опустив глаза, затем вдруг упал на
колени перед своим гуру.
- Парамахамса!
Витаркананда сделал отстраняющий жест.
- Не зови меня лебедем неба - это неприятно мне. И не только
потому, что я не заслуживаю такого высокого звания. Люди,
остановившиеся на пути, чувствуют довольство достигнутым. Тогда
неизбежно родится ощущение, что ты выше других, а оно ведет к жажде
поклонения. Идущий же должен всегда видеть себя со стороны,
взвешивать, понимать все ничтожество достигнутого, всю необъятность
мира и прошедших времен. Из этого возникает не детская застенчивость,
а неизбежная скромность.
Даярам хотел что-то сказать, но профессор продолжал:
- Ты не должен возвеличивать меня еще потому, что возвышение
одного неотвратимо рождает принижение другого. А принижение, особенно
добровольное, еще опаснее, оно рождает привычку быть руководимым,
снимает ответственность за свои поступки, за свой путь. Тогда в
расплату за облегчение жизни прекращается воспитание души, ее
совершенствование. Путь есть путь, и никто не может его избежать, если
не хочет стоять на месте. Только путь можно удлинить или укоротить.
- Но короткий, наверное, труднее, как в горах, - тихо заметил
художник.
- Это верно понято тобой. Странно, как мало людей знают, что
всюду, всегда и везде есть две стороны, что где сила - там и слабость,
где слабость - сила, радость - горе, легкость - трудность, и так без
конца. Нам, индийцам, тем более должно быть стыдно, потому что наши
философы открыли эти неизбежные и всепроникающие законы мироздания
примерно на полтора тысячелетия раньше других народов!
- Все так глубоко запрятано в сложности религиозных обрядов и
туманных определений, что эта мудрость стала доступной лишь немногим!
- добавил Рамамурти.
Витаркананда пожал плечами и пошел своей легкой походкой,
совершенно не задевая камней на дорожке. Даярам следовал за ним,
оступаясь, запинаясь и осторожно нащупывая тропинку в темноте.
Узенький серп новой луны давно скрылся за горами. Ночная тьма
здесь не была бархатной чернотой ночи юга. От бесчисленного множества
ярких звезд, разноцветных и немигающих, небо отсвечивало зеленым.
Акашганга - небесный путь пролег в высоте, и звездный свет изливался
из черно-зеленой глубины, позволяя видеть скалы и рытвины. Высокие
стены монастыря казались железными. Ни одного огонька не светилось в
стенах этой твердыни, вознесенной на вершину горы.
Витаркананда пошел медленней.
- Ты не можешь забыть ее, Даярам? - внезапно спросил он, и
художник вздрогнул от неожиданности.
- Не могу, гуро, и никогда не забуду. Я полюбил ее, но этого еще
мало. Она воплощение всех моих дум, мечтаний, представлений о красоте.
- Тогда вернись назад, найди ее. Мне кажется, ты выздоровел,
физически по крайней мере! Душевные раны, конечно, еще не зажили и не
так скоро залечатся.
На Даярама пахнуло добрым участием и ласковой внимательностью.
- Прости, гуро, если слова мои будут долги и мысли путаны. Мне
тридцать лет. Одиннадцать лет я ищу не только идеала прекрасного, но и
понимания, почему он прекрасен. Что такое всем понятная захватывающая
красота женщины? Я должен передать ее людям. Только красота может
поддержать нас в жизни, утешить в усталости и неудачах, смягчить
жестокость познания и победы. Вот почему будет служением, может быть,
даже подвигом создание для моего народа образа Анупамсундарты. А я не
смог осилить то громадное вдохновение и напряжение душевных сил,
которое требуется для такого дела. Не смог, жалкий и самонадеянный
резчик по камню, уподобиться истинным создателям прекрасного -
художникам древности. Я выполнял древние обряды образного
сосредоточения, церемонии очищения, чтобы пройти весь путь,
предписанный художнику. Я размышлял о пустоте - суньята, чтобы
воображением черной пропасти разрушить все пять миражей самосознания.
Но и после дхьяна-мантры - мольбы о явлении образа, мне так и не
явилась модель Красоты Ненаглядной. Я занимался всеми шестью канонами
Ватсъяяны, обратив особенный труд на постижение Лаванья Иоджанам -
четвертого канона "наделения красотой и очарованием".
Три ночи я лежал, простертый в храме Вишванатха в Бенаресе, где
большой гонг, звучащий с вечера, нес мне первозданный звук,
пробуждающий единство идущего и его цели... - Даярам запнулся. Слово
"Вишванатха" пробудило в нем воспоминание о другом храме того же
божества. Встреча в том храме стала началом его теперешнего падения.
- Задача твоя нелегка, Даярам, - ответил Витаркананда, - очень
нелегка, потому что скульптура - главный стержень искусства Индии на
протяжении тысяч лет и тема женщины - тоже главный мотив искусства
нашей страны.
Вступать в соревнование с уже достигнутыми вершинами почти
невозможно, нельзя повторить пережитого много веков назад - это будет
копия. Но если не покорять уже покоренную вершину, а найти другую,
там, где еще не ступала нога человека, тогда ты найдешь свое, и не
беда, что вершина, тебе доставшаяся, окажется не такой грандиозной,
как прежние гиганты.
Жизнь - это беспрестанные перемены, Даярам. Скульптор с древности
и до средневековья менял свои имена: садхак, мантрин, йогин, что,
переводя с санскрита, означает творец, волшебник и видящий. Первые
создатели художественных образов считались, следовательно, полностью
творцами. Потом они стали волшебным, недоступным для нехудожников
путем превращать обыденное в красоту. Еще позднее люди поняли, что они
ничего не творят и не превращают, а просто видят.
- Может быть, я огорчу тебя, но я глубоко убежден, что ничего
совершеннее природы в красоте создано быть не может. Она, создавая
совершенство, отбирала миллионы лет, а художник, даже взявший труд
предшественников, - один миг, в сравнении с историей мира. Однако,
будучи микрокосмом; отражающим в себе вселенную, он может выбрать из
Шакти - Бесконечности Форм, любые, ему нужные. Искажать же их,
фокусничая наподобие западных глупцов, - плутовство или безумие.
Вспомни место из Махабхараты, где говорится о появлении "мужеством
добытой Урваши" - в нем, как в зеркале, отражено представление о цели
и смысле живописи в древности.
- Я не помню.
- Следовало бы знать. Вкратце перескажу: "Нарайян (Высшее
существо) был занят размышлением, когда небесные танцовщицы апсары в
своей неуемной веселости и задоре пытались совратить его кокетством и
лестью. Бог придумал способ излечить девушек от суетности. Взяв сок
древа манго и используя его как краску, написал портрет воображаемой
нимфы, нежной и большеглазой, высокогрудой и широкобедрой, с телом,
исполненным таким изяществом, что ни богиня, ни женщина не могли
сравниться с ней во всех трех мирах. Апсары, увидев Урваши, были
пристыжены и тихо удалились, а картина, в которую божественное
искусство влило золотое дыхание жизни, стала живым идеалом женской
красоты". Это относится ко времени, когда люди еще не осознали
собственную красоту и не научились ее видеть. Так и теперь некоторые
народности, стоящие на низкой ступени развития культуры, как в Африке
или Южной Америке, и привыкшие ходить почти обнаженными, портят свои
прекрасные тела нелепейшей татуировкой, навешивают чудовищные
ожерелья, а иногда и просто уродуют лицо, подпиливая зубы, вытягивая
губы и уши.
- Даже у нас в Индии прокалывают себе ноздрю и искажают нежные
черты грубой розеткой или серьгой, болтающейся до губы.
- Видишь, даже у нас! Хотя я склонен думать, что этот обычай -
более поздний, а не пережиток древности. Там, где индийская культура
сохранилась в чистом виде, этого нет. Взять хотя бы далекие острова
Индонезии. Там, на Бали, культура наша, а не мусульманская. Там до сих
пор еще в деревнях люди ходят полуобнаженными, добавляя к чистой
красоте своих тел лишь серьги. А наша Индия вся закуталась после
мусульманского завоевания, принесшего нам и Сати, и затворничество
женщин, и уничтожение изображений, лишившего нас тысяч храмов, почти
всей живописи прежних времен.
- Но разве Сати - это мусульманский обычай? Никогда не
