-- даже глазными яблоками. Цэрлэг сумел-таки встать где-то часов через
десять, но он мог лишь поить раненого остатками эльфийского вина да
укутывать его всеми плащами; Халаддин же ожил слишком поздно, так что
придушить баронову хворь в зародыше не успел. Хотя общего сепсиса и удалось
избежать, вокруг раны развилось сильное локальное нагноение; у Тангорна
открылся жар, он впал в беспамятство и, что страшнее всего, начал громко
бредить. Вокруг между тем постоянно шныряли солдаты -- зады развалин служили
им отхожим местом, -- так что сержант вполне уже предметно раздумывал, не
прикончить ли барона, пока тот не угробил их всех своим бормотанием...
С этим, хвала Единому, обошлось -- на второй день лечения эльфийские
антисептики сделали свое дело, жар у раненого спал, и рана стала быстро
затягиваться; приключения, однако, на этом вовсе не кончились. Оказалось,
что в одной из соседних разрушенных комнат наемники с поста тайком от своих
офицеров завели здоровенный чан с аракой -- местной брагой, изготовляемой из
манны, -- и с наступлением сумерек сползаются сюда опрокинуть по кружечке. К
солдатам они почти привыкли -- сиди себе в эти минуты тихонько, как мышь под
веником, благо комната их надежно изолирована от остальной части развалин;
Халаддин, однако, в красках представлял себе, как какой-нибудь ретивый
дежурный по гарнизону, наведя шмон на предмет животворного источника, не
поленится сунуть нос и в их отнорок: "Т-а-ак... А эти трое из какого взвода?
Смир-р-рна!!! Пьянь зеленая... Где ваша форма, висельники?!!" То-то будет
досадно...
И все же если сидеть в развалинах было опасно, то покинуть их было бы
полным безумием: конные и пешие отряды вастаков и эльфов продолжали
прочесывать пустыню, не обходя своим вниманием даже свежие цепочки следов
большеухой лисички. А тем временем подкралась новая напасть: сильная
напряженка с водой. Слишком много ее пришлось израсходовать на раненого, а
возобновить запас оказалось совершенно невозможно, поскольку у гарнизонного
водопоя днем и ночью толокся народ. Через пять дней положение стало
критическим -- полпинты на троих; барон помянул свое Тэшгольское приключение
и мрачно заметил, что он, похоже, сменял шило на мыло. Вот ведь подлянка
фортуны, думал Халаддин: впервые за три недели странствий по пустыне они
по-настоящему мучаются от жажды -- находясь в сотне ярдов от колодца...
Спасение пришло откуда его никто не ждал: на шестой день задул самум --
первый в этом году. С юга надвинулась разрастающаяся ввысь желтая пелена --
казалось, что пустынный горизонт начал заворачиваться внутрь как обтрепанный
край чудовищного свитка; небо стало мертвенно-пепельным, а на вываренное
добела полуденное солнце можно было глядеть, как на луну, не щурясь. Затем
границы между небом и землею не стало вовсе, и две пышущие жаром сковороды
схлопнулись, взвихрив ввысь мириады песчинок, чей безумный танец длился
потом больше трех дней. Цэрлэг, лучше прочих представлявший себе, что такое
самум, от души помолился Единому за всех, кто застигнут вне крова, -- даже
врагу не следует желать столь ужасной участи. Впрочем, по части врагов
Единый явно выслушал ходатайство орокуэна вполуха: позже им стало известно
из разговоров солдат, что несколько отрядов -- в общей сложности человек
двадцать -- не успели вернуться на базу и наверняка погибли. Продолжать
поиски Элоара более не имело смысла -- теперь даже трупа не найдешь...
Цэрлэг же ближе к вечеру закутался в эльфийский плащ с капюшоном и под
прикрытием этого удушливого песчаного тумана добрался наконец до колодца во
дворе. И когда несколькими минутами спустя Тангорн, подняв мокрую еще флягу,
провозгласил тост "За демонов пустыни", разведчик покрутил головою в
некотором сомнении, но возражать не стал.
Они покинули свое убежище в последнюю ночь самума, когда тот уже
выдохся и обратился в вялую песчаную поземку, надежно хоронящую следы.
Разведчик повел товарищей на восход, к Хоутийн-Хотгору; он рассчитывал
повстречать в предгорьях кочевников-орокуэнов, которые обычно пригоняют сюда
скот на весенние пастбища, и малость отдохнуть и подкормиться там у
кого-нибудь из своей бесчисленной родни. По дороге они завернули на место
стоянки Элоара и извлекли предусмотрительно прикопанные тогда Цэрлэгом
трофеи. Разведчик не поленился при этом удостовериться, что труп эльфа под
слоем песка уже почти мумифицировался; вот ведь странно: эльфийских
мертвецов никогда не трогают ни трупоеды, ни могильные черви -- ядовитые
они, что ли?..
Марш-бросок в сторону гор начали прямо с рассветом: двигаться днем --
огромный риск, но надо было пользоваться тем кратким временем, пока можно
идти, не заботясь об уничтожении своих следов. К концу второго дня пути
отряд достиг плато, но никаких кочевий Цэрлэг пока не узрел, и это начинало
его всерьез беспокоить.
...Распадок, где они стали лагерем, был зелен оттого, что здесь жил
ручеек -- маленький, но общительный. Он, как видно, стосковался в своем
уединении и теперь спешил поведать неожиданным гостям все новости этого
крохотного мирка -- о том, что весна нынче припозднилась, так что голубые
ирисы у третьей излучины все никак не зацветут, но зато вчера его навестили
знакомые дзэрэны, старый самец с парой козочек... -- и эту тихую мелодичную
болтовню можно было слушать до бесконечности. Только человек, сам
проводивший в пустыне неделю за неделей, не видя ничего, кроме
горько-соленой жижи на дне овечьих водопоев да скудных капель безвкусного
дистилята из цандоев, способен понять, что это значит -- погрузить лицо в
живую проточную воду Это сравнимо лишь с тем, как впервые прикасаешься к
любимой после долгой-предолгой разлуки; не зря центром Рая, созданного
воображением жителей пустыни, служит не какая-нибудь помпезная безвкусица
типа хрустального Чертога наслаждений, а маленькое озеро под водопадом...
А потом они пили заваренный до дегтярной черноты чай, церемонно
передавая друг другу единственную выщербленную пиалу, неведомо как
сохраненную сержантом во всех этих пертурбациях ("Настоящая кхандская, что б
вы все понимали!.."), и теперь Цэрлэг степенно разъяснял Тангорну, что
зеленый чай имеет бездну достоинств, вопрос же о том, лучше ли он, чем
черный, сродни дурацкому "Кого ты больше любишь, папу или маму?" -- каждый
хорош на своем месте и в свое время, вот, к примеру, в полуденный зной... А
Халаддин слушал все это вполуха, вроде как ночное бормотание ручья за
большими камнями, переживая удивительные мгновения тихого счастья,
какого-то... семейного, что ли?
Костер, в котором быстро сгорали сухие корневища солянок (этими серыми
коряжками был почти сплошь покрыт соседний склон), ярко освещал его
товарищей: чеканный профиль гондорца был обращен к лунообразной физиономии
орокуэна, смахивающего на флегматичного восходного божка. И тут Халаддин с
внезапной тоской понял, что это их странное содружество доживает последние
дни: не сегодня-завтра пути их разойдутся -- надо думать, навсегда. Барон,
едва лишь окончательно заживет его рана, двинется к Кирит-Унгольскому
перевалу -- он решил пробираться в Итилиен, к принцу Фарамиру, -- им же с
сержантом предстоит самим решать, как быть дальше.
Странно, но, пройдя вместе с Тангорном путь, полный смертельных
опасностей, они ничего, по сути, не узнали о его предшествующей жизни ("А вы
женаты, барон?" "Сложный вопрос, одним словом не ответишь..." "А где
расположено ваше имение, барон?" "Думаю, это уже не существенно, его ведь
наверняка конфисковали в казну...") И тем не менее Халаддин с каждым днем
проникался все большим уважением, если не сказать любовью к этому чуть
ироничному, немногословному человеку; глядя на барона, он, пожалуй, впервые
проникся смыслом выражения "врожденное благородство". И еще ощущалась в
Тангорне такая странная для аристократа черта, как надежность-- надежность
иная, чем, к примеру, в Цэрлэге, но совершенно при том несомненная.
Халаддин, сам будучи выходцем из третьего сословия, к аристократии
относился весьма прохладно. Он никогда не понимал, как можно гордиться не
конкретными деяниями своих предков -- в работе ли, в войне ли, -- а самою по
себе протяженностью этой шеренги, тем более что почти все эти "благородные
рыцари" были (если называть вещи своими именами) просто удачливыми и
беспощадными разбойниками с большой дороги, чьим ремеслом было убийство, а
призванием -- предательство. Кроме того, доктор с самого детства презирал
бездельников. И все же он подсознательно чувствовал, что если начисто изъять
из общества аристократию, распутную и бесполезную, то мир безвозвратно
утеряет часть своих красок; скорее всего он станет справедливее, может быть
-- чище, и уж наверняка -- гораздо скучнее, а одно это чего-нибудь да стоит!
В конце концов сам-то он принадлежал к братству куда более закрытому, чем
любая иерархия крови: его плеча некогда коснулся мечом -- уж это-то Халаддин
знал абсолютно точно! -- кое-кто помогущественнее монарха Воссоединенного
Королевства или кхандского калифа. Странно, но мало кто осознает, до какой
степени антидемоктратичны в самой своей сущности наука и искусство...
Размышления его были прерваны сержантом, предложившим "кинуть на
пальцах", кому стоять первую вахту. Футах в пятнадцати прямо над их головами
огромной пушинкою проплыла сова-сплюшка, напоминая своими печальными
причитаниями -- "Сплю!.. Сплю!.. Сплю!.." -- о том, что хорошим детям давно
уже пора на горшок и в постель. "Падайте, ребята, -- предложил Халаддин, --
а я заодно у костра приберусь". Вообще-то весь сегодняшний вечер -- с огнем
(пусть даже хорошо укрытым) и временным отсутствием дозорного -- был с их
стороны чистейшим раздолбайством. Цэрлэг, однако, счел, что риск, в
сущности, невелик -- поиски Элоара прекращены, а в обычных условиях
эльфийские патрули далеко от тракта не отходят; в конце концов, людям иногда
надо дать чуть-чуть расслабиться: постоянное напряжение может в свой черед
выйти боком.
Костер тем временем прогорел дотла -- солянки почти не дают углей,
сразу обращаясь в золу, -- и Халаддин, сунув Цэрлэгову "кхандскую" пиалу в
котелок с остатками заварки, спустился к ручейку сполоснуть посуду. Он уже
поставил на прибрежную гальку чистый котелок и отогревал дыханием пальцы,
онемевшие от ледяной воды, когда по окружающим валунам пробежали быстрые
отсветы -- костер у него за спиною разгорался вновь. "Кому там из них не
спится? -- удивился он. -- Что-то я против света ни черта не разберу..."
Черный -- на фоне огня -- силуэт замер в неподвижности, протянув руки к
быстро разрастающимся оранжевым язычкам. Световой круг плавно раздвинулся,
выудив из мрака лежащие кучкою тюки с поклажей, прислоненные к камню костыли
Тангорна и обоих спящих, которые... Как -- обоих?!! А у костра кто?! И в тот
же самый миг до доктора дошло кое-что еще, а именно: отправившись в свой
двадцатиярдовый "посудный рейд" к ручью, он не захватил с собою оружия.
Никакого. И тем самым, надо полагать, погубил спящих друзей.
Сидящий у огня между тем неспешно поворотился в сторону незадачливого
часового и адресовал тому властный приглашающий жест: ясно как день -- если
бы это входило в его намерения, все трое давно уже были бы покойниками... В
каком-то оцепенении Халаддин вернулся к костру, сел напротив пришельца в
черном плаще -- и тут у него разом перехватило дыхание, как от хорошего
удара в корпус: тень низко надвинутого капюшона скрывала пустоту, из которой
