факты, касающиеся закордонной поддержки еврейского
национально-освободительного движения. Вряд ли, однако, столь искушенным
политикам, как парфяне, был неведом фундаментальный тактический принцип
"враг моего врага - мой друг".
Короче говоря, реальная Палестина являла собой, по современной
гэбэшной терминологии, "страну со сложной агентурно-оперативной
обстановкой", что-то вроде Ливана или Сальвадора 80-х годов. Она довольно
слабо соответствовала идиллической картинке, возникающей при чтении
Евангелия: страна тенистых оливковых кущ, в которой главное занятие
населения - назидательные беседы и религиозно-философские диспуты.
Этот исторический экскурс понадобился мне лишь для одного. Когда
кто-либо (в том числе и Мак-Дауэлл), говоря о тогдашней Иудее, пишет
походя "власти поступили так-то" или "власти были заинтересованы в том-то"
- это просто нонсенс. Властей было две (плюс еще одна - нелегальная, хотя
и весьма влиятельная), и их интересы, иногда совпадая в частных вопросах,
в целом были совершенно различны. В довершение ко всему, общая
нестабильность обстановки явно не способствовала монолитности этих
властей. В этих условиях естественное соперничество между группировками
или отдельными личностями внутри каждой из них могло принимать форму
открытой борьбы, сочетающейся с самыми неожиданными и противоестественными
временными альянсами ("Против кого мы сегодня будем дружить?"). Вспомним в
этом плане расклад в политическом руководстве и спецслужбах нацистской
Германии, столь красочно реконструированный в милых сердцу каждого
советского человека "Семнадцати мгновениях весны".
Того, кто полагает, будто речь идет о сугубо гипотетических
конструкциях, должен заинтересовать комментарий Чертка к Тринадцатой главе
"Иудейской войны": "Первосвященник Ионафан содействовал назначению Феликса
прокуратором, вследствие чего он был ненавистен сикариям. С другой же
стороны, Феликс начал тяготиться Ионафаном, укорявшим его неоднократно за
его жестокие и несправедливые действия, и хотел от него освободиться. С
этой целью он вошел в соглашение с сикариями, которые, хотя и были врагами
Феликса, тем не менее представили свои услуги в его распоряжение для
убийства одинаково ненавистного им первосвященника".
Исследователи Библии давно обратили внимание на странный факт: резко
выступая как против разложившейся саддукейской элиты, так и против
догматиков-фарисеев, Иисус ни единым словом не обмолвился о зелотах,
деятельность которых была одной из острейших проблем того времени.
Учитывая то, что наибольшим влиянием и авторитетом зелоты пользовались
именно в его родной Галилее, английский библеист Брэндон в монографиях
"Иисус и зелоты" и "Суд над Иисусом из Назарета" доказывал, что Иисус,
если и не принадлежал организационно к этому движению, то относился к нему
весьма сочувственно.
В любом случае, среди Апостолов достоверно был по меньшей мере один
зелот - Симон (Лк 6:15), а немецкий библеист Кульман в книге "Иисус и
Цезарь" обосновывает принадлежность к зелотам еще трех Апостолов - Петра,
его брата Андрея и Иуды. Напомню в этой связи характерную деталь. Когда
Христос во время Тайной вечери обращается к Апостолам с аллегорическим
призывом "продать одежду свою и купить меч", те, поняв его буквально,
отвечают: "Господи! вот, здесь два меча" (Лк 22:38). Между прочим, Иудея -
не Техас, и свободного ношения оружия там не было и в помине.
В рамках стоящей перед нами задачи совершенно излишне углубляться в
спекуляции на тему организационных взаимоотношений Иисуса с
национально-освободительным движением. Для нас здесь существенен иной
аспект. В моменты общественных потрясений любая социально-значимая фигура
(к числу коих, несомненно, принадлежал Иисус - наряду с другими тогдашними
пророками), вне зависимости от собственных планов и желаний, становится
фигурой политической. А это значит - либо самостоятельным действующим
лицом, либо объектом манипуляций иных сил.
ПРОКУРАТОР ИУДЕИ
И здесь, как мне кажется, самое время перейти к проблеме Пилата. По
всему, что о нем известно, выходит, что "жестокий пятый прокуратор Иудеи
всадник Понтий Пилат" был не то, чтобы запредельно жесток, а скорее
абсолютно бессердечен. Что же вынудило его дважды обращаться к делу некого
нищего проповедника, обвиняемого в "crimen laese majestatis" (оскорблении
величества), и, вместо того чтобы немедленно казнить его - просто, что
называется, "для ясности" - сделать почти все возможное для его спасения?
В попытках хоть как-нибудь объяснить странное расположение Пилата к
Христу евангелист Матфей ссылается на заступничество жены прокуратора,
якобы имевшей во сне соответствующее видение. Помилуйте, какая жена? Пусть
даже прокуратор и вправду был женат, и притом мнение супруги о делах
государственных означало для него нечто большее, чем дверной скрип.
Откуда, однако, она взялась в Иерусалиме?
Дело в том, что постоянная резиденция прокураторов Иудеи находилась в
приморском городе Кесарии, а в Иерусалим Пилат наезжал всего несколько раз
за год - для контроля за сбором податей и судебных разбирательств (Ин
19:20). Но, может быть, она прислала к мужу гонца из кесарийской
резиденции? Увы, так тоже не выходит: суд происходил утром, жена
"_н_ы_н_е_ во сне много пострадала за Него" (Мф 27:19), а от Кесарии до
Иерусалима около 120 километров по прямой. И тем не менее, добросовестно
воспроизведенный Матфеем слух о роли в этом деле жены Пилата (ибо ничем,
кроме слуха, это и быть не может) весьма важен. Нам следует запомнить его.
Что же касается потрясающей реконструкции Булгакова, то она страдает,
на мой взгляд, единственным недостатком: его Пилат слишком человечен. Не в
смысле "слишком гуманен", а слишком подвержен нормальным человеческим
чувствам - любопытству, симпатиям и неприязни, одиночеству, ну и, конечно,
трусости (из коей проистекают все прочие пороки). В этом смысле гораздо
правдоподобнее выглядит Пилат Домбровского - крупный ответственный
работник имперской номенклатуры:
"Так вот, первая причина колебаний Пилата - он просто не хотел никого
казнить в угоду иудеям. Но было и второе соображение. Уже государственное.
Дело-то в том, что Христос - или такой человек, как Христос - очень
устраивал Пилата. Удивлены? А ведь все просто. Два момента из учения
Христа он уяснил себе вполне. Во-первых, этот бродячий проповедник не
верит ни в революцию, ни в войну, ни в переворот; нет, человек должен
переделать себя изнутри, и тогда все произойдет само собой. Значит, он
против бунта. Это первое, что подходит Риму. Второе: единственное, что
Иисус хочет разрушить и все время разрушает, это авторитеты. Авторитет
Синедриона, авторитет саддукеев и фарисеев, а значит и, может быть даже
незаметно для самого себя, авторитет Моисея и храма. А в монолитности и
непререкаемости всего этого и заключается самая страшная опасность для
империи. Значит, Риму именно такой разрушитель и был необходим. [...]
Теперь представьте себе состояние мира в то время и скажите: разве эти
заповеди в устах галилеянина не устраивали Пилата? Ведь это за него,
оккупанта, предписывалось молиться и любить его. И разве Пилат - человек
государственный, знающий Восток и страну, которую он замирял, - не
понимал, что это и есть та самая сила, на которую ему надлежит опереться?"
Я привел столь пространную цитату потому лишь, что эти, в общем-то
лежащие на поверхности, соображения обычно парадоксальным образом упускают
из виду. Дело, видимо, в том, что, когда заходит речь об отношении римской
власти к раннему христианству, сразу вспоминают Нероновы светильники из
обмазанных смолой людей и прочие не менее яркие эпизоды. Все так, но
речь-то идет о другой эпохе и другом регионе, а политика, по известному
выражению Черчилля, порой укладывает в одну постель весьма необычных
партнеров.
Можно сколько угодно оспаривать оценку раннего христианства как
миролюбивой доктрины, цитируя "Не мир пришел я принести, но меч" (Мф
10:34) и прочие, не менее замечательные места из Священного Писания. Факт,
однако, остается фактом: тридцать лет спустя христиане из первых общин
действительно не приняли участия в восстании и Иудейской войне, за что и
были изгнаны соотечественниками в Заиорданье с клеймом коллаборационистов.
Так что, если Пилат в своих попытках спасти Иисуса действительно
руководствовался означенными государственными соображениями, то он,
несомненно, попал "в десятку". Что же до неких отдаленных последствий, то
у прокуратора - ей же Богу! - были заботы и поважнее чьей-то будущей
головной боли.
Это все о том, почему _п_ы_т_а_л_с_я_ спасти. А вот почему все-таки
н_е _с_п_а_с_? Почему, сказав "а" (неважно - из государственных
соображений, в пику ненавистному Синедриону или просто из вельможного
каприза), он не пошел до конца и не использовал весь гигантский объем
своих полномочий? Стандартная версия - "обложился, что местные кадры
просигнализируют Хозяину" - не кажется сколь-нибудь убедительной. К тому
времени все горшки с местной властью были уже побиты вдребезги; доносом
больше, доносом меньше - какое это, в сущности, имело значение?
К тому же такой опытный администратор, как Пилат, не мог не знать,
что донос как таковой никогда не является истинной причиной оргвыводов;
его могут использовать лишь как формальный предлог, если твоя судьба уже
так и так решена. С другой стороны, свой проступок прокуратор совершил уже
в тот момент, когда _п_о_п_ы_т_а_л_с_я_ выгородить "государственного
преступника"; оказалась ли эта попытка успешной - это, с точки зрения
тоталитарного режима Тиберия (доведись до разбирательства), дело десятое.
Поэтому, коль скоро движущей силой поступков _н_а_ш_е_г_о_ Пилата мы
полагаем серьезные государственные соображения, посмотрим под этим углом
зрения и на его "полный назад".
Обратим здесь внимание на одно весьма существенное обстоятельство,
которое почему-то упорно не замечают (или сознательно игнорируют)
комментаторы Библии. Общеизвестно, что христианская традиция всеми силами
обеляет Пилата (в коптской и эфиопской Церквах он даже причислен к лику
святых), возлагая всю вину за трагическую гибель Христа на евреев. Между
тем, помимо двух оправдательных вердиктов Пилата имел место еще один -
тетрарха (царя) Галилеи Ирода Антиппы; это обстоятельство - в рамках
традиционных представлений - вообще не лезет ни в какие ворота. Поясню.
Официально инкриминируемые Иисусу претензии на иудейский престол ("Ты -
царь иудейский?") в наибольшей степени затрагивали интересы именно Ирода
как представителя не вполне легитимной Идумейской династии, а вовсе не
Синедриона. Тем не менее. Синедрион упрямо настаивает на смертной казни, а
Ирод, точно так же как Пилат, в упор не видит в действиях Иисуса состава
преступления. И это тот самый Ирод, которого можно обвинить в чем угодно,
но только не в "идиотской болезни благодушия": блюдо с головой Иоанна
Крестителя - вполне достаточное тому подтверждение.
Да и вообще, ни один владыка, находясь в здравом уме и твердой
памяти, не стал бы сознательно препятствовать казни какого-то
сомнительного пророка - не то сумасшедшего, не то бунтовщика. Как по
сходному поводу говорил своему визирю хан из "Очарованного принца": "Раз
уж - схвачен и сидит в тюрьме, то почему бы на всякий случай не отрубить
ему голову? Я не вижу никаких разумных причин к воздержанию! Мятеж - это
