следовало бы жаловаться; между тем, вы видите, я молчу.
- На что же вы можете пожаловаться, ваше величество?
Король горько улыбнулся.
- Неужели, сударь, вы будете порицать меня за мое предубеждение про-
тив правительства, позволяющего наносить мне публично оскорбления и по-
ощряющего оскорбителей?
- Государь!..
- Повторяю, - продолжал король, раздраженный своими личными огорчени-
ями гораздо больше, чем политическими проблемами, - повторяю, что Гол-
ландияпристанище для всех, кто меня ненавидит и особенно кто меня ос-
корбляет.
- Помилуйте, государь!..
- Вам нужны доказательства? Их легко можно представить. Где составля-
ются дерзкие памфлеты, изображающие меня в виде жалкого и ничтожного мо-
нарха? Ваши печатные станки стонут от них. Если бы тут были мои секрета-
ри, я привел бы вам заглавия этих произведений и фамилии типографщиков.
- Государь, - отвечал посланник, - памфлет не есть произведение на-
ции. Справедливо ли, чтобы такой могущественный король, как ваше вели-
чество, возлагал на целый народ ответственность за преступление нес-
кольких бесноватых, умирающих с голоду?
- С этим я, пожалуй, готов согласиться, сударь. Но когда амстердамс-
кий монетный двор чеканит позорящие меня медали, неужели и в этом повин-
ны только несколько бесноватых?
- Медали? - пробормотал посланник.
- Медали, - повторил король, глядя на Кольбера.
- И ваше величество вполне уверены... - отважился заметить голландец.
Король не спускал глаз с Кольбера; но Кольбер делал вид, что не пони-
мает, и молчал.
Тогда вышел ДаАртаньян и, достав из кармана медаль, вручил ее королю.
- Вот медаль, о которой говорит ваше величество.
Король взял ее. И собственными глазами, которые с тех пор, как он
принял власть, смотрели на все свысока, он увидел оскорбительное изобра-
жение, на котором Голландия, подобно Иисусу Навину, останавливала солн-
це, и следующую надпись: "In conspectu meo, stetit sol".
- "В моем присутствии остановилось солнце", - гневно воскликнул ко-
роль. - Надеюсь, вы больше не будете отрицать?
- Вот это солнце, - сказал даАртаньян.
И он указал на красовавшееся во всех простенках солнце, повсюду пов-
торявшуюся пышную эмблему с горделивым девизом: "Nec pluribus impar"
[33].
Гнев Людовика, и без того достаточно подогреваемый личными неприят-
ностями, не нуждался в этой новой пище. По его сверкающим глазам видно
было, что сейчас разразится гроза. Взгляд Кольбера обуздал порыв короля.
Посол набрался храбрости и стал приносить извинения. Он говорил, что
не следует придавать большого значения национальному тщеславию; что Гол-
ландия гордится положением великой державы, которого она добилась, нес-
мотря на малые свои силы, и, если ее успехи немного опьянили соотечест-
венников посла, он проси г короля проявить снисходительность.
Король, в поисках совета, взглянул на Кольбера, но тот не шевельнул-
ся.
Потом он посмотрел на даАртаньяна. ДаАртаньян пожал плечами.
Это движение как бы открыло шлюз, через который хлынул слишком долго
сдерживаемый гнев короля. Никто не знал, куда устремится поток, и потому
воцарилось тяжелое молчание.
Им воспользовался второй посол и тоже стал извиняться. Во время его
речи король снова погрузился в задумчивость, слушая взволнованный голос
голландца, как рассеянный человек слушает журчанье фонтана. Заметив это,
даАртаньян наклонился к де Сент-Эньяну и сказал ему, так размеряя голос,
чтобы его услышал король:
- Вы знаете новость, граф?
- Какую новость?
- О Лавальер.
Король вздрогнул и невольно сделал шаг в сторону собеседников.
- А что случилось с ней? - спросил де Сент-Эньян тоном, который нет-
рудно представить себе.
- Бедняжка ушла в монастырь, - отвечал д'Артаньян.
- В монастырь? - воскликнул де Сент-Эньян.
- В монастырь? - повторил вслед за ним король посреди речи посла.
Подчиняясь требованиям этикета, он вскоре овладел собой, но продолжал
прислушиваться к разговору.
- В какой монастырь? - удивился де Сент-Эньян.
- В монастырь кармелиток в Шайо.
- Откуда вы это знаете?
- От нее самой.
- Разве вы ее видели?
- Я сам проводил ее в монастырь.
Король ловил каждое слово; все в нем кипело; он готов был застонать.
- Почему же она бежала? - спросил де Сент-Эньян.
- Потому, что вчера бедняжку прогнали из дворца, - отвечал даАр-
таньян.
Едва он проговорил эти слова, как король сделал повелительное движе-
ние рукой.
- Довольно, сударь, - сказал он, обращаясь к послу, - довольно!
Затем, подойдя к мушкетеру, воскликнул:
- Кто здесь говорит, что Лавальер в монастыре?
- Господин даАртаньян, - отвечал фаворит.
- Это правда? - взглянул король на мушкетера.
- Совершеннейшая правда.
Король побледнел.
- Вы еще что-то сказали, господин даАртаньян?
- Не помню, государь.
- Вы сказали, что мадемуазель де Лавальер прогнали из дворца.
- Да, государь.
- И это тоже правда?
- Сами узнайте, государь.
- От кого?
- О! - произнес даАртаньян с видом человека, который показывает, что
он не может исполнить просьбу.
Король порывисто отошел в сторону, оставив и послов, и министров, и
придворных. Королева-мать встала; она все слышала, а чего не слышала, о
том догадалась. Принцесса чуть не лишилась чувств от гнева и от страха;
она тоже попыталась встать, но сейчас же снова упала в кресло, которое
от этого движения откатилось назад.
- Господа, - сказал король, - аудиенция окончена; завтра я дам ответ,
или, вернее, объявлю свою волю Испании и Голландии.
И повелительным жестом он отпустил послов.
- Берегитесь, сын мой! - с негодованием воскликнула вдовствующая ко-
ролева. - Вы, кажется, плохо владеете собой.
- Если я не способен владеть собой, - зарычал юный лев с угрожающим
жестом, - то ручаюсь вам, ваше величество, я сумею совладать с теми, кто
меня оскорбляет. Пойдемте со мной, господин даАртаньян.
Король вышел из кабинета среди всеобщего удивления и ужаса. Он сбежал
с лестницы и направился через двор.
- Государь, - обратился к нему даАртаньян, - ваше величество идете не
в ту сторону.
- Я иду к конюшням.
- Незачем, государь. Лошади для вашего величества приготовлены.
Король только взглянул на своего слугу, но этот взгляд обещал больше,
чем все, на что могло рассчитывать честолюбие трех даАртаньянов.
XXXVI
ШАЙО
Хотя никто их не звал, Маникан и Маликорн пошли за королем и даАр-
таньяном. Они оба были очень умны, но честолюбие часто приводило Мали-
корна слишком рано, Маникан же вследствие лени часто опаздывал. На этот
раз оба они явились вовремя.
Было приготовлено пять лошадей. Две предназначались для короля и да-
Артаньяна; две для Маникана и Маликорна. На пятую сел паж. Кавалькада
поскакала галопом. ДаАртаньян сам выбрал лошадей. Они как нельзя лучше
подходили для разлученных влюбленных: лошади не бежали, а летели. Через
десять минут кавалькада вихрем примчалась в Шайо, вздымая облако пыли.
Король буквально спорхнул с лошади. Но как ни стремительно было это
движение, даАртаньян уже стоял на земле. Людовик знаком поблагодарил
мушкетера и бросил повод пажу. Затем он вбежал в дом и, быстро распахнув
дверь, вошел в приемную.
Маникан, Маликорн и паж остались за оградой, д'Артаньян последовал за
королем.
При входе в приемную первое, что заметил король, была Луиза - не на
коленях, но распростертая на полу перед большим каменным распятием.
Девушка лежала на сырых плитах, еле видная в сумраке залы, освещенной
только узким решетчатым окном, почти совсем закрытым вьющимися растения-
ми. Она была одна, неподвижная, холодная, как камень, на который упало
ее тело. Король подумал, что она мертва, громко вскрикнул; тотчас же к
нему подбежал даАртаньян.
Король уже обвил одной рукой стан девушки. Д'Артаньян помог королю
поднять бедняжку, которая вся оцепенела. Король схватил ее в объятия и
стал согревать поцелуями ее ледяные руки и виски.
ДаАртаньян ударил в колокол. На звон его сбежались кармелитки. Мона-
хини возмущенно закричали при виде двух мужчин, поддерживавших какую-то
женщину.
Прибежала и настоятельница. Но, несмотря на свою суровость, она была
более светской женщиной, чем придворные дамы, и с первого же взгляда уз-
нала короля по тому почтению, которое ему оказывали спутники, по той
властности, с какой он держался. При виде короля настоятельница сейчас
же удалилась, ибо только таким способом она могла сохранить свое досто-
инство. Но она прислала с монахинями разные лекарства, приказав им, кро-
ме того, запереть двери.
Давно было пора: горе короля выражалось все более бурно. Он уже решил
послать за своим доктором, но в эту минуту Лавальер пришла в себя. Отк-
рыв глаза, она прежде всего увидела у своих ног короля. Без сомнения,
она не поняла, кто это, и горестно вздохнула.
Людовик пожирал ее жадным взором. Наконец ее блуждающий взгляд оста-
новился на короле. Она узнала его и попыталась вырваться из его объятий.
- Как! - прошептала она. - Жертвоприношение еще не совершено?
- Нет, нет! - отвечал король. - Оно и не будет совершено, клянусь
вам.
Несмотря на свою слабость, Лавальер поднялась.
- Но оно должно быть совершено, - проговорила она. - Не останавливай-
те меня.
- Как! Вы хотите, чтобы я позволил вам принести себя в жертву? -
вскричал король. - Ни за что, никогда!
- Ну, пора уходить! - прошептал даАртаньян. - Раз они начали разгова-
ривать, избавим их от посторонних ушей.
ДаАртаньян ушел, влюбленные остались одни.
- Государь! - говорила Лавальер. - Умоляю вас, ни слова больше. Не
губите мою жизнь, мое будущее; не губите вашей славы ради минутной при-
хоти.
- Прихоти! - воскликнул король.
- О, теперь, государь, - продолжала Лавальер, - я ясно читаю в вашем
сердце.
- Вы, Луиза?
- Да, я.
- Объяснитесь.
- Непонятное, безрассудное увлечение на несколько минут могло пока-
заться вам достаточным оправданием. Но у вас есть обязанности, несовмес-
тимые с любовью к бедной девушке. Забудьте меня.
- Забыть?
- Дело уже сделано.
- Скорее умру!
- Государь, вы не можете любить ту, которую решились убить так жесто-
ко сегодня ночью.
- Что вы говорите? Не понимаю.
- О чем вы просили меня вчера утром? Любить вас? Что вы обещали вза-
мен? Никогда не ложиться в постель, не примирившись со мной, если вам
случится рассердиться на меня.
- Простите меня, простите, Луиза! Ревность свела меня с ума.
- Государь, ревность - дурное чувство, которое разрастается, как сор-
ная трава, если его не вырвать с корнем. Вы опять будете ревновать и
скоро погубите меня. Сжальтесь, дайте мне умереть.
- Еще одно слово, мадемуазель, и я умру у ваших ног.
- Нет, нет, государь, я себя лучше знаю, чем вы. Не губите и вы себя
из-за несчастной, которую все презирают.
- О, назовите мне ваших преследователей, умоляю вас!
- Я ни на кого не жалуюсь, государь: я обвиняю только себя. Прощайте,
государь! Разговаривая со ней таким образом, вы компрометируете себя.
- Берегитесь, Луиза! Своими словами вы приводите меня в отчаяние; бе-
регитесь!
- Государь, умоляю вас, разрешите мне остаться в этом монастыре!
- Я отниму вас у самого бога.
- Но прежде, - вскричала бедняжка, - вырвите меня из рук ожесточенных
врагов, покушающихся на мою жизнь, на мою честь. Если у вас достаточно
силы для любви, найдите же в себе силы защитить меня. Ту, кого, по вашим
словам, вы любите, оскорбляют, осыпают насмешками, выгоняют.
И кроткая девушка, в припадке горя начавшая жаловаться, с рыданиями
ломала руки.
- Вас выгнали! - вскричал король. - Вот уже второй раз, как я слышу
это слово.
- С позором, государь. Вы видите теперь, что у меня один только за-
щитник - бог, одно утешение - молитва, один приют - монастырь.
