нему лицо и улыбаясь.
Шляпу снять велела мне она, но поклонился и сошкольничал я уж сам от
себя. Черт знает, что меня подтолкнуло? Я точно с горы летел.
- Гейн! - крикнул, или лучше сказать, крякнул барон, оборачиваясь ко
мне с сердитым удивлением.
Я обернулся и остановился в почтительном ожидании, продолжая на него
смотреть и улыбаться. Он, видимо, недоумевал и подтянул брови до nec plus
ultra13. Лицо его все более и более омрачалось. Баронесса тоже повернулась
в мою сторону и тоже посмотрела в гневном недоумении. Из прохожих стали
засматриваться. Иные даже приостанавливались.
--------
13 - до крайнего предела (лат.).
- Гейн! - крякнул опять барон с удвоенным кряктом и с удвоенным
гневом.
- Ja wohl14, - протянул я, продолжая смотреть ему прямо в глаза.
- Sind Sie rasend?15 - крикнул он, махнув своей палкой и, кажется,
немного начиная трусить. Его, может быть, смущал мой костюм. Я был очень
прилично, даже щегольски одет, как человек, вполне принадлежащий к самой
порядочной публике.
--------
14 - Да (нем.).
15 - Вы что, взбесились? (нем.).
- Ja wo-o-ohl! - крикнул я вдруг изо всей силы, протянув o, как
протягивают берлинцы, поминутно употребляющие в разговоре фразу "ja wohl" и
при этом протягивающие букву o более или менее, для выражения различных
оттенков мыслей и ощущений.
Барон и баронесса быстро повернулись и почти побежали от меня в
испуге. Из публики иные заговорили, другие смотрели на меня в недоумении.
Впрочем, не помню хорошо.
Я оборотился и пошел обыкновенным шагом к Полине Александровне. Но еще
не доходя шагов сотни до ее скамейки, я увидел, что она встала и
отправилась с детьми к отелю.
Я настиг ее у крыльца.
- Исполнил... дурачество, - сказал я, поравнявшись с нею.
- Ну, так что ж? Теперь и разделывайтесь, - ответила она, даже и не
взглянув на меня, и пошла по лестнице.
Весь этот вечер я проходил в парке. Чрез парк и потом чрез лес я
прошел даже в другое княжество. В одной избушке ел яичницу и пил вино: за
эту идиллию с меня содрали целых полтора талера.
Только в одиннадцать часов я воротился домой. Тотчас же за мною
прислали от генерала.
Наши в отеле занимают два номера; у них четыре комнаты. Первая -
большая, - салон, с роялем. Рядом с нею тоже большая комната - кабинет
генерала. Здесь ждал он меня, стоя среди кабинета в чрезвычайно
величественном положении. Де-Грие сидел, развалясь на диване.
- Милостивый государь, позвольте спросить, что вы наделали? - начал
генерал, обращаясь ко мне.
- Я бы желал, генерал, чтобы вы приступили прямо к делу, - - сказал я.
- Вы, вероятно, хотите говорить о моей встрече сегодня с одним немцем?
- С одним немцем?! Этот немец - барон Вурмергельм и важное лицо-с! Вы
наделали ему и баронессе грубостей.
- Никаких.
- Вы испугали их, милостивый государь, - крикнул генерал.
- Да совсем же нет. Мне еще в Берлине запало в ухо беспрерывно
повторяемое ко всякому слову "ja wohl", которое они так отвратительно
протягивают. Когда я встретился с ним в аллее, мне вдруг это "ja wohl", не
знаю почему, вскочило на память, ну и подействовало на меня
раздражительно... Да к тому же баронесса вот уж три раза, встречаясь со
мною, имеет обыкновение идти прямо на меня, как будто бы я был червяк,
которого можно ногою давить. Согласитесь, я тоже могу иметь свое самолюбие.
Я снял шляпу и вежливо (уверяю вас, что вежливо) сказал: " Madame, j'ai
l'honneur d'etre votre esclave". Когда барон обернулся и закричал "гейн!" -
меня вдруг так и подтолкнуло тоже закричать: "Ja wohl!" Я и крикнул два
раза: первый раз обыкновенно, а второй - протянув изо всей силы. Вот и все.
Признаюсь, я ужасно был рад этому в высшей степени мальчишескому
объяснению. Мне удивительно хотелось размазывать всю эту историю как можно
нелепее.
И чем далее, тем я более во вкус входил.
- Вы смеетесь, что ли, надо мною, - крикнул генерал. Он обернулся к
французу и по-французски изложил ему, что я решительно напрашиваюсь на
историю. Де-Грие презрительно усмехнулся и пожал плечами.
- О, не имейте этой мысли, ничуть не бывало! - вскричал я генералу, -
мой поступок, конечно, нехорош, я в высшей степени откровенно вам сознаюсь
в этом. Мой поступок можно назвать даже глупым и неприличным
школьничеством, но - не более. И знаете, генерал, я в высшей степени
раскаиваюсь. Но тут есть одно обстоятельство, которое в моих глазах почти
избавляет меня даже и от раскаяния. В последнее время, эдак недели две,
даже три, я чувствую себя нехорошо: больным, нервным, раздражительным,
фантастическим и, в иных случаях, теряю совсем над собою волю. Право, мне
иногда ужасно хотелось несколько раз вдруг обратиться к маркизу Де-Грие
и... А впрочем, нечего договаривать; может, ему будет обидно. Одним словом,
это признаки болезни. Не знаю, примет ли баронесса Вурмергельм во внимания
это обстоятельство, когда я буду просить у нее извинения (потому что я
намерен просить у нее извинения)? Я полагаю, не примет, тем более что,
сколько известно мне, этим обстоятельством начали в последнее время
злоупотреблять в юридическом мире: адвокаты при уголовных процессах стали
весьма часто оправдывать своих клиентов, преступников, тем, что они в
момент преступления ничего не помнили и что это будто бы такая болезнь.
"Прибил, дескать, и ничего не помнит". И представьте себе, генерал,
медицина им поддакивает - действительно подтверждает, что бывает такая
болезнь, такое временное помешательство, когда человек почти ничего не
помнит, или полупомнит, или четверть помнит. Но барон и баронесса - люди
поколения старого, притом прусские юнкеры и помещики. Им, должно быть, этот
прогресс в юридически-медицинском мире еще неизвестен, а потому они и не
примут моих объяснений. Как вы думаете, генерал?
- Довольно, сударь! - резко и с сдержанным негодованием произнес
генерал, - довольно! Я постараюсь раз навсегда избавить себя от вашего
школьничества. Извиняться перед баронессою и бароном вы не будете. Всякие
сношения с вами, даже хотя бы они состояли единственно в вашей просьбе о
прощении, будут для них слишком унизительны. Барон, узнав, что вы
принадлежите к моему дому, объяснялся уж со мною в воксале и, признаюсь
вам, еще немного, и он потребовал бы у меня удовлетворения. Понимаете ли
вы, чему подвергали вы меня, - меня, милостивый государь? Я, я принужден
был просить у барона извинения и дал ему слово, что немедленно, сегодня же,
вы не будете принадлежать к моему дому...
- Позвольте, позвольте, генерал, так это он сам непременно потребовал,
чтоб я не принадлежал к вашему дому, как вы изволите выражаться?
- Нет; но я сам почел себя обязанным дать ему это удовлетворение, и,
разумеется, барон остался доволен. Мы расстаемся, милостивый государь. Вам
следует дополучить с меня эти четыре фридрихсдора и три флорина на здешний
расчет. Вот деньги, а вот и бумажка с расчетом; можете это проверить.
Прощайте. С этих пор мы чужие. Кроме хлопот и неприятностей, я не видал от
вас ничего. Я позову сейчас кельнера и объявлю ему, что с завтрашнего дня
не отвечаю за ваши расходы в отеле. Честь имею пребыть вашим слугою.
Я взял деньги, бумажку, на которой был карандашом написан расчет,
поклонился генералу и весьма серьезно сказал ему:
- Генерал, дело так окончиться не может. Мне очень жаль, что вы
подвергались неприятностям от барона, но - извините меня - виною этому вы
сами. Каким образом взяли вы на себя отвечать за меня барону? Что значит
выражение, что я принадлежу к вашему дому? Я просто учитель в вашем доме, и
только. Я не сын родной, не под опекой у вас, и за поступки мои вы не
можете отвечать. Я сам - лицо юридически компетентное. Мне двадцать пять
лет, я кандидат университета, я дворянин, я вам совершенно чужой. Только
одно мое безграничное уважение к вашим достоинствам останавливает меня
потребовать от вас теперь же удовлетворения и дальнейшего отчета в том, что
вы взяли на себя право за меня отвечать.
Генерал был до того поражен, что руки расставил, потом вдруг
оборотился к французу и торопливо передал ему, что я чуть не вызвал его
сейчас на дуэль. Француз громко захохотал.
- Но барону я спустить не намерен, - продолжал я с полным
хладнокровием, нимало не смущаясь смехом мсье Де-Грие, - и так как вы,
генерал, согласившись сегодня выслушать жалобы барона и войдя в его
интерес, поставили сами себя как бы участником во всем этом деле, то я
честь имею вам доложить, что не позже как завтра поутру потребую у барона,
от своего имени, формального объяснения причин, по которым он, имея дело со
мною, обратился мимо меня к другому лицу, точно я не мог или был недостоин
отвечать ему сам за себя.
Что я предчувствовал, то и случилось. Генерал, услышав эту новую
глупость, струсил ужасно.
- Как, неужели вы намерены еще продолжать это проклятое дело! -
вскричал он, - но что ж со мной-то вы делаете, о господи! Не смейте, не
смейте, милостивый государь, или, клянусь вам!.. здесь есть тоже
начальство, и я... я... одним словом, по моему чину... и барон тоже...
одним словом, вас заарестуют и вышлют отсюда с полицией, чтоб вы не
буянили! Понимаете это-с! - И хоть ему захватило дух от гнева, но все-таки
он трусил ужасно.
- Генерал, - отвечал я с нестерпимым для него спокойствием, -
заарестовать нельзя за буйство прежде совершения буйства. Я еще не начинал
моих объяснений с бароном, а вам еще совершенно неизвестно, в каком виде и
на каких основаниях я намерен приступить к этому делу. Я желаю только
разъяснить обидное для меня предположение, что я нахожусь под опекой у
лица, будто бы имеющего власть над моей свободной волею. Напрасно вы так
себя тревожите и беспокоите.
- Ради бога, ради бога, Алексей Иванович, оставьте это бессмысленное
намерение! - бормотал генерал, вдруг изменяя свой разгневанный тон на
умоляющий и даже схватив меня за руки. - Ну, представьте, что из этого
выйдет? опять неприятность! Согласитесь сами, я должен здесь держать себя
особенным образом, особенно теперь!.. особенно теперь!.. О, вы не знаете,
не знаете всех моих обстоятельств!.. Когда мы отсюда поедем, я готов опять
принять вас к себе. Я теперь только так, ну, одним словом, - ведь вы
понимаете же причины! - вскричал он отчаянно, - Алексей Иванович, Алексей
Иванович!..
Ретируясь к дверям, я еще раз усиленно просил его не беспокоиться,
обещал, что все обойдется хорошо и прилично, и поспешил выйти.
Иногда русские за границей бывают слишком трусливы и ужасно боятся
того, что скажут и как на них поглядят, и будет ли прилично вот то-то и
то-то? - одним словом, держат себя точно в корсете, особенно претендующие
на значение. Самое любое для них - какая-нибудь предвзятая, раз
установленная форма, которой они рабски следуют - в отелях, на гуляньях, в
собраниях, в дороге... Но генерал проговорился, что у него, сверх того,
были какие-то особые обстоятельства, что ему надо как-то "особенно
держаться". Оттого-то он так вдруг малодушно и струсил и переменил со мной
тон. Я это принял к сведению и заметил. И конечно, он мог сдуру обратиться
завтра к каким-нибудь властям, так что мне надо было в самом деле быть
осторожным.
Мне, впрочем, вовсе не хотелось сердить собственно генерала; но мне
захотелось теперь посердить Полину. Полина обошлась со мною так жестоко и
сама толкнула меня на такую глупую дорогу, что мне очень хотелось довести
ее до того, чтобы она сама попросила меня остановиться. Мое школьничество
могло, наконец, и ее компрометировать. Кроме того, во мне сформировались
кой-какие другие ощущения и желания; если я, например, исчезаю пред нею
самовольно в ничто, то это вовсе ведь не значит, что пред людьми я мокрая
курица и уж, конечно, не барону "бить меня палкой". Мне захотелось над
всеми ними насмеяться, а самому выйти молодцом. Пусть посмотрят. Небось!
