По крайней мере француз едва ему кланяется и почти не глядит на него; а -
стало быть, не боится. Это еще понятно; но почему m-lle Blanche тоже почти
не глядит на него? Тем более что маркиз вчера проговорился: он вдруг сказал
в общем разговоре, не помню по какому поводу, что мистер Астлей колоссально
богат и что он про это знает; тут-то бы и глядеть m-lle Blanche на мистера
Астлея! Вообще генерал находится в беспокойстве. Понятно, что может значить
для него теперь телеграмма о смерти тетки!
Мне хоть и показалось наверное, что Полина избегает разговора со мною,
как бы с целью, но я и сам принял на себя вид холодный и равнодушный: все
думал, что она нет-нет, да и подойдет ко мне. Зато вчера и сегодня я
обратил все мое внимание преимущественно на m-lle Blanche. Бедный генерал,
он погиб окончательно! Влюбиться в пятьдесят пять лет, с такою силою
страсти, - конечно, несчастие. Прибавьте к тому его вдовство, его детей,
совершенно разоренное имение, долги и, наконец, женщину, в которую ему
пришлось влюбиться. M-lle Blanche красива собою. Но я не знаю, поймут ли
меня, если я выражусь, что у ней одно из тех лиц, которых можно испугаться.
По крайней мере я всегда боялся таких женщин. Ей, наверно, лет двадцать
пять. Она рослая и широкоплечая, с крутыми плечами; шея и грудь у нее
роскошны; цвет кожи смугло-желтый, цвет волос черный, как тушь, и волос
ужасно много, достало бы на две куафюры. Глаза черные, белки глаз
желтоватые, взгляд нахальный, зубы белейшие, губы всегда напомажены; от нее
пахнет мускусом. Одевается она эффектно, богато, с шиком, но с большим
вкусом. Ноги и руки удивительные. Голос ее - сиплый контральто. Она иногда
расхохочется и при этом покажет все свои зубы, но обыкновенно смотрит
молчаливо и нахально - по крайней мере при Полине и при Марье Филипповне.
(Странный слух: Марья Филипповна уезжает в Россию.) Мне кажется, m-lle
Blanche безо всякого образования, может быть даже и не умна, но зато
подозрительна и хитра. Мне кажется, ее жизнь была-таки не без приключений.
Если уж говорить все, то может быть, что маркиз вовсе ей не родственник, а
мать совсем не мать. Но есть сведения, что в Берлине, где мы с ними
съехались, она и мать ее имели несколько порядочных знакомств. Что касается
до самого маркиза, то хоть я и до сих пор сомневаюсь, что он маркиз, но
принадлежность его к порядочному обществу, как у нас, например, в Москве и
кое-где и в Германии, кажется, не подвержена сомнению. Не знаю, что он
такое во Франции? говорят, у него есть шато. Я думал, что в эти две недели
много воды уйдет, и, однако ж, я все еще не знаю наверно, сказано ли у
m-lle Blanche с генералом что-нибудь решительное? Вообще все зависит теперь
от нашего состояния, то есть от того, много ли может генерал показать им
денег. Если бы, например, пришло известие, что бабушка не умерла, то я
уверен, m-lle Blanche тотчас бы исчезла. Удивительно и смешно мне самому,
какой я, однако ж, стал сплетник. О, как мне все это противно! С каким
наслаждением я бросил бы всех и вс°! Но разве я могу уехать от Полины,
разве я могу не шпионить кругом нее? Шпионство, конечно, подло, но - какое
мне до этого дело!
Любопытен мне тоже был вчера и сегодня мистер Астлей. Да, я убежден,
что он влюблен в Полину! Любопытно и смешно, сколько иногда может выразить
взгляд стыдливого и болезненно-целомудренного человека, тронутого любовью,
и именно в то время, когда человек уж, конечно, рад бы скорее сквозь землю
провалиться, чем что-нибудь высказать или выразить, словом или взглядом.
Мистер Астлей весьма часто встречается с нами на прогулках. Он снимает
шляпу и проходит мимо, умирая, разумеется, от желания к нам присоединиться.
Если же его приглашают, то он тотчас отказывается. На местах отдыха, в
воксале, на музыке или пред фонтаном он уже непременно останавливается
где-нибудь недалеко от нашей скамейки, и где бы мы ни были: в парке ли, в
лесу ли, или на Шлангенберге, - стоит только вскинуть глазами, посмотреть
кругом, и непременно где-нибудь, или на ближайшей тропинке, или из-за
куста, покажется уголок мистера Астлея. Мне кажется, он ищет случая со мной
говорить особенно. Сегодня утром мы встретились и перекинули два слова. Он
говорит иной раз как-то чрезвычайно отрывисто. Еще не сказав
"здравствуйте", он начал с того, что проговорил:
- А, mademoiselle Blanche!.. Я много видел таких женщин, как
mademoiselle Blanche!
Он замолчал, знаменательно смотря на меня. Что он этим хотел сказать,
не знаю, потому что на вопрос мой: что это значит? - он с хитрой улыбкой
кивнул головою и прибавил:
- Уж это так. Mademoiselle Blanche очень любит цветы?
- Не знаю, совсем не знаю, - отвечал я.
- Как! Вы и этого не знаете! - вскричал он с величайшим изумлением.
- Не знаю, совсем не заметил, - повторил я смеясь.
- Гм, это дает мне одну особую мысль. - Тут он кивнул головою и прошел
далее. Он, впрочем, имел довольный вид. Говорим мы с ним на сквернейшем
французском языке.
Глава IV
Сегодня был день смешной, безобразный, нелепый. Теперь одиннадцать
часов ночи. Я сижу в своей каморке и припоминаю. Началось с того, что утром
принужден-таки был идти на рулетку, чтоб играть для Полины Александровны. Я
взял все ее сто шестьдесят фридрихсдоров, но под двумя условиями: первое -
что я не хочу играть в половине, то есть если выиграю, то ничего не возьму
себе, второе - что вечером Полина разъяснит мне, для чего именно ей так
нужно выиграть и сколько именно денег. Я все-таки никак не могу
предположить, чтобы это было просто для денег. Тут, видимо, деньги
необходимы, и как можно скорее, для какой-то особенной цели. Она обещалась
разъяснить, и я отправился. В игорных залах толпа была ужасная. Как
нахальны они и как все они жадны! Я протеснился к середине и стал возле
самого крупера; затем стал робко пробовать игру, ставя по две и по три
монеты. Между тем я наблюдал и замечал; мне показалось, что собственно
расчет довольно мало значит и вовсе не имеет той важности, которую ему
придают многие игроки. Они сидят с разграфленными бумажками, замечают
удары, считают, выводят шансы, рассчитывают, наконец ставят и - проигрывают
точно так же, как и мы, простые смертные, играющие без расчету. Но зато я
вывел одно заключение, которое, кажется, верно: действительно, в течении
случайных шансов бывает хоть и не система, но как будто какой-то порядок,
что, конечно, очень странно. Например, бывает, что после двенадцати средних
цифр наступают двенадцать последних; два раза, положим, удар ложится на эти
двенадцать последних и переходит на двенадцать первых. Упав на двенадцать
первых, переходит опять на двенадцать средних, ударяет сряду три, четыре
раза по средним и опять переходит на двенадцать последних, где, опять после
двух раз, переходит к первым, на первых опять бьет один раз и опять
переходит на три удара средних, и таким образом продолжается в течение
полутора или двух часов. Один, три и два, один, три и два. Это очень
забавно. Иной день или иное утро идет, например, так, что красная сменяется
черною и обратно почти без всякого порядка, поминутно, так что больше
двух-трех ударов сряду на красную или на черную не ложится. На другой же
день или на другой вечер бывает сряду одна красная; доходит, например,
больше чем до двадцати двух раз сряду и так идет непременно в продолжении
некоторого времени, например, в продолжении целого дня. Мне много в этом
объяснил мистер Астлей, который целое утро простоял у игорных столов, но
сам не поставил ни разу. Что же касается до меня, то я весь проигрался до
тла и очень скоро. Я прямо сразу поставил на четку двадцать фридрихсдоров и
выиграл, поставил пять и опять выиграл и таким образом еще раза два или
три. Я думаю, у меня сошлось в руках около четырехсот фридрихсдоров в
какие-нибудь пять минут. Тут бы мне и отойти, но во мне родилось какое-то
странное ощущение, какой-то вызов судьбе, какое-то желание дать ей щелчок,
выставить ей язык. Я поставил самую большую позволенную ставку, в четыре
тысячи гульденов, и проиграл. Затем, разгорячившись, вынул все, что у меня
оставалось, поставил на ту же ставку и проиграл опять, после чего отошел от
стола, как оглушенный. Я даже не понимал, что это со мною было, и объявил о
моем проигрыше Полине Александровне только пред самым обедом. До того
времени я все шатался в парке.
За обедом я был опять в возбужденном состоянии, так же как и три дня
тому назад. Француз и m-lle Blanche опять обедали с нами. Оказалось, что
m-lle Blanche была утром в игорных залах и видела мои подвиги. В этот раз
она заговорила со мною как-то внимательнее. Француз пошел прямее и просто
спросил меня, неужели я проиграл свои собственные деньги? Мне кажется, он
подозревает Полину. Одним словом, тут что-то есть. Я тотчас же солгал и
сказал, что свои.
Генерал был чрезвычайно удивлен: откуда я взял такие деньги? Я
объяснил, что начал с десяти фридрихсдоров, что шесть или семь ударов
сряду, надвое, довели меня до пяти или до шести тысяч гульденов и что потом
я все спустил с двух ударов.
Все это, конечно, было вероятно. Объясняя это, я посмотрел на Полину,
но ничего не мог разобрать в ее лице. Однако ж она мне дала солгать и не
поправила меня; из этого я заключил, что мне и надо было солгать и скрыть,
что я играл за нее. Во всяком случае, думал я про себя, она обязана мне
объяснением и давеча обещала мне кое-что открыть.
Я думал, что генерал сделает мне какое-нибудь замечание, но он
промолчал; зато я заметил в лице его волнение и беспокойство. Может быть,
при крутых его обстоятельствах ему просто тяжело было выслушать, что такая
почтительная груда золота пришла и ушла в четверть часа у такого
нерасчетливого дурака, как я.
Я подозреваю, что у него вчера вечером вышла с французом какая-то
жаркая контра. Они долго и с жаром говорили о чем-то, запершись. Француз
ушел как будто чем-то раздраженный, а сегодня рано утром опять приходил к
генералу - и, вероятно, чтоб продолжать вчерашний разговор.
Выслушав о моем проигрыше, француз едко и даже злобно заметил мне, что
надо было быть благоразумнее. Не знаю, для чего он прибавил, что хоть
русских и много играет, но, по его мнению, русские даже и играть не
способны.
- А по моему мнению, рулетка только и создана для русских, - сказал я,
и когда француз на мой отзыв презрительно усмехнулся, я заметил ему, что,
уж конечно, правда на моей стороне, потому что, говоря о русских как об
игроках, я гораздо более ругаю их, чем хвалю, и что мне, стало быть, можно
верить.
- На чем же вы основываете ваше мнение? - спросил француз.
- На том, что в катехизис добродетелей и достоинств цивилизованного
западного человека вошла исторически и чуть ли не в виде главного пункта
способность приобретения капиталов. А русский не только не способен
приобретать капиталы, но даже и расточает их как-то зря и безобразно. Тем
не менее нам, русским, деньги тоже нужны, - прибавил я, - а следственно, мы
очень рады и очень падки на такие способы, как например рулетки, где можно
разбогатеть вдруг, в два часа, не трудясь. Это нас очень прельщает; а так
как мы и играем зря, без труда, то и проигрываемся!
- Это отчасти справедливо, - заметил самодовольно француз.
- Нет, это несправедливо, и вам стыдно так отзываться о своем
отечестве, - строго и внушительно заметил генерал.
- Помилуйте, - отвечал я ему, - ведь, право, неизвестно еще, что гаже:
русское ли безобразие или немецкий способ накопления честным трудом?
- Какая безобразная мысль! - воскликнул генерал.
- Какая русская мысль! - воскликнул француз.
Я смеялся, мне ужасно хотелось их раззадорить.
- А я лучше захочу всю жизнь прокочевать в киргизской палатке, -
вскричал я, - чем поклоняться немецкому идолу.
- Какому идолу? - вскричал генерал, уже начиная серьезно сердиться.
- Немецкому способу накопления богатств. Я здесь недолго, но, однако
