ж, все-таки, что я здесь успел подметить и проверить, возмущает мою
татарскую породу. Ей богу, не хочу таких добродетелей! Я здесь успел уже
вчера обойти верст на десять кругом. Ну, точь-в-точь то же самое, как в
нравоучительных немецких книжечках с картинками: есть здесь везде у них в
каждом доме свой фатер10, ужасно добродетельный и необыкновенно честный. Уж
такой честный, что подойти к нему страшно. Терпеть не могу честных людей, к
которым подходить страшно. У каждого эдакого фатера есть семья, и по
вечерам все они вслух поучительные книги читают. Над домиком шумят вязы и
каштаны. Закат солнца, на крыше аист, и все необыкновенно поэтическое и
трогательное...
--------
10 фатер (нем. - Vater) - отец.
- Уж вы не сердитесь, генерал, позвольте мне рассказать
потрогательнее. Я сам помню, как мой отец, покойник, тоже под липками, в
палисаднике, по вечерам вслух читал мне и матери подобные книжки... Я ведь
сам могу судить об этом как следует. Ну, так всякая эдакая здешняя семья в
полнейшем рабстве и повиновении у фатера. Все работают, как волы, и все
копят деньги, как жиды. Положим, фатер скопил уже столько-то гульденов и
рассчитывает на старшего сына, чтобы ему ремесло аль землишку передать; для
этого дочери приданого не дают, и она остается в девках. Для этого же
младшего сына продают в кабалу аль в солдаты и деньги приобщают к домашнему
капиталу. Право, это здесь делается; я расспрашивал. Все это делается не
иначе, как от честности, от усиленной честности, до того, что и младший
проданный сын верует, что его не иначе, как от честности, продали, - а уж
это идеал, когда сама жертва радуется, что ее на заклание ведут. Что же
дальше? Дальше то, что и старшему тоже не легче: есть там у него такая
Амальхен, с которою он сердцем соединился, - но жениться нельзя, потому что
гульденов еще столько не накоплено. Тоже ждут благонравно и искренно и с
улыбкой на заклание идут. У Амальхен уж щеки ввалились, сохнет. Наконец,
лет через двадцать, благосостояние умножилось; гульдены честно и
добродетельно скоплены. Фатер благословляет сорокалетнего старшего и
тридцатипятилетнюю Амальхен, с иссохшей грудью и красным носом... При этом
плачет, мораль читает и умирает. Старший превращается сам в добродетельного
фатера, и начинается опять та же история. Лет эдак чрез пятьдесят или чрез
семьдесят внук первого фатера действительно уже осуществляет значительный
капитал и передает своему сыну, тот своему, тот своему, и поколений чрез
пять или шесть выходит сам барон Ротшильд или Гоппе и Комп., или там черт
знает кто. Ну-с, как же не величественное зрелище: столетний или
двухсотлетний преемственный труд, терпение, ум, честность, характер,
твердость, расчет, аист на крыше! Чего же вам еще, ведь уж выше этого нет
ничего, и с этой точки они сами начинают весь мир судить и виновных, то
есть чуть-чуть на них не похожих, тотчас же казнить. Ну-с, так вот в чем
дело: я уж лучше хочу дебоширить по-русски или разживаться на рулетке. Не
хочу я быть Гоппе и Комп. чрез пять поколений. Мне деньги нужны для меня
самого, а я не считаю всего себя чем-то необходимым и придаточным к
капиталу. Я знаю, что я ужасно наврал, но пусть так оно и будет. Таковы мои
убеждения.
- Не знаю, много ли правды в том, что вы говорили, - задумчиво заметил
генерал, - но знаю наверное, что вы нестерпимо начинаете форсить, чуть лишь
вам капельку позволят забыться...
По обыкновению своему, он не договорил. Если наш генерал начинал о
чем-нибудь говорить, хотя капельку позначительнее обыкновенного обыденного
разговора, то никогда не договаривал. Француз небрежно слушал, немного
выпучив глаза. Он почти ничего не понял из того, что я говорил. Полина
смотрела с каким-то высокомерным равнодушием. Казалось, она не только меня,
но и ничего не слыхала из сказанного в этот раз за столом.
Глава V
Она была в необыкновенной задумчивости, но тотчас по выходе из-за
стола велела мне сопровождать себя на прогулку. Мы взяли детей и
отправились в парк к фонтану.
Так как я был в особенно возбужденном состоянии, то и брякнул глупо и
грубо вопрос: почему наш маркиз Де-Грие, французик, не только не
сопровождает ее теперь, когда она выходит куда-нибудь, но даже и не говорит
с нею по целым дням?
- Потому что он подлец, - странно ответила она мне. Я никогда еще не
слышал от нее такого отзыва о Де-Грие и замолчал, побоявшись понять эту
раздражительность.
- А заметили ли вы, что он сегодня не в ладах с генералом?
- Вам хочется знать, в чем дело, - сухо и раздражительно отвечала она.
- Вы знаете, что генерал весь у него в закладе, все имение - его, и если
бабушка не умрет, то француз немедленно войдет во владение всем, что у него
в закладе.
- А, так это действительно правда, что все в закладе? Я слышал, но не
знал, что решительно все.
- А то как же?
- И при этом прощай mademoiselle Blanche, - заметил я. - Не будет она
тогда генеральшей! Знаете ли что: мне кажется, генерал так влюбился, что,
пожалуй, застрелится, если mademoiselle Blanche его бросит. В его лета так
влюбляться опасно.
- Мне самой кажется, что с ним что-нибудь будет, - задумчиво заметила
Полина Александровна.
- И как это великолепно, - вскричал я, - грубее нельзя доказать, что
она согласилась выйти только за деньги. Тут даже приличий не соблюдалось,
совсем без церемонии происходило. Чудо! А насчет бабушки, что комичнее и
грязнее, как посылать телеграмму за телеграммою и спрашивать: умерла ли,
умерла ли? А? как вам это нравится, Полина Александровна?
- Это все вздор, - сказала она с отвращением, перебивая меня. - Я,
напротив того, удивляюсь, что вы в таком развеселом расположении духа. Чему
вы рады? Неужели тому, что мои деньги проиграли?
- Зачем вы давали их мне проигрывать? Я вам сказал, что не могу играть
для других, тем более для вас. Я послушаюсь, что бы вы мне ни приказали; но
результат не от меня зависит. Я ведь предупредил, что ничего не выйдет.
Скажите, вы очень убиты, что потеряли столько денег? Для чего вам столько?
- К чему эти вопросы?
- Но ведь вы сами обещали мне объяснить... Слушайте: я совершенно
убежден, что когда начну играть для себя (а у меня есть двенадцать
фридрихсдоров), то я выиграю. Тогда сколько вам надо, берите у меня.
Она сделала презрительную мину.
- Вы не сердитесь на меня, - продолжал я, - за такое предложение . Я
до того проникнут сознанием того, что я нуль пред вами, то есть в ваших
глазах, что вам можно даже принять от меня и деньги. Подарком от меня вам
нельзя обижаться. Притом же я проиграл ваши.
Она быстро поглядела на меня и, заметив, что я говорю раздражительно и
саркастически, опять перебила разговор:
- Вам нет ничего интересного в моих обстоятельствах. Если хотите
знать, я просто должна. Деньги взяты мною взаймы, и я хотела бы их отдать.
У меня была безумная и странная мысль, что я непременно выиграю, здесь, на
игорном столе. Почему была эта мысль у меня - не понимаю, но я в нее
верила. Кто знает, может быть, потому и верила, что у меня никакого другого
шанса при выборе не оставалось.
- Или потому, что уж слишком надо было выиграть. Это точь-в-точь, как
утопающий, который хватается за соломинку. Согласитесь сами, что если б он
не утопал, то он не считал бы соломинку за древесный сук.
Полина удивилась.
- Как же, - спросила она, - вы сами-то на то же самое надеетесь? Две
недели назад вы сами мне говорили однажды, много и долго, о том, что вы
вполне уверены в выигрыше здесь на рулетке, и убеждали меня, чтоб я не
смотрела на вас как на безумного; или вы тогда шутили? Но я помню, вы
говорили так серьезно, что никак нельзя было принять за шутку.
- Это правда, - отвечал я задумчиво, - я до сих пор уверен вполне, что
выиграю. Я даже вам признаюсь, что вы меня теперь навели на вопрос: почему
именно мой сегодняшний, бестолковый и безобразный проигрыш не оставил во
мне никакого сомнения? Я все-таки вполне уверен, что чуть только я начну
играть для себя, то выиграю непременно.
- Почему же вы так наверно убеждены?
- Если хотите - не знаю. Я знаю только, что мне надо выиграть, что это
тоже единственный мой исход. Ну вот потому, может быть, мне и кажется, что
я непременно должен выиграть.
- Стало быть, вам тоже слишком надо, если вы фанатически уверены?
- Бьюсь об заклад, что вы сомневаетесь, что я в состоянии ощущать
серьезную надобность?
- Это мне все равно, - тихо и равнодушно ответила Полина. - Если
хотите - да, я сомневаюсь, чтоб вас мучило что-нибудь серьезно. Вы можете
мучиться, но не серьезно. Вы человек беспорядочный и неустановившийся. Для
чего вам деньги? Во всех резонах, которые вы мне тогда представили, я
ничего не нашла серьезного.
- Кстати, - перебил я, - вы говорили, что вам долг нужно отдать.
Хорош, значит, долг! Не французу ли?
- Что за вопросы? Вы сегодня особенно резки. Уж не пьяны ли?
- Вы знаете, что я все себе позволяю говорить, и спрашиваю иногда
очень откровенно. Повторяю, я ваш раб, а рабов не стыдятся, и раб оскорбить
не может.
- Все это вздор! И терпеть я не могу этой вашей "рабской" теории.
- Заметьте себе, что я не потому говорю про мое рабство, чтоб желал
быть вашим рабом, а просто - говорю, как о факте, совсем не от меня
зависящем.
- Говорите прямо, зачем вам деньги?
- А вам зачем это знать?
- Как хотите, - ответила она и гордо повела головой.
- Рабской теории не те'рпите, а рабства требуете: "Отвечать и не
рассуждать!" Хорошо, пусть так. Зачем деньги, вы спрашиваете? Как зачем?
Деньги - все!
- Понимаю, но не впадать же в такое сумасшествие, их желая! Вы ведь
тоже доходите до исступления, до фатализма. Тут есть что-нибудь, какая-то
особая цель. Говорите без извилин, я так хочу.
Она как будто начинала сердиться, и мне ужасно понравилось, что она
так с сердцем допрашивала.
- Разумеется, есть цель, - сказал я, - но я не сумею объяснить -
какая. Больше ничего, что с деньгами я стану и для вас другим человеком, а
не рабом.
- Как? как вы этого достигнете?
- Как достигну? как, вы даже не понимаете, как могу я достигнуть, чтоб
вы взглянули на меня иначе, как на раба! Ну вот этого-то я и не хочу, таких
удивлений и недоумений.
- Вы говорили, что вам это рабство наслаждение. Я так и сама думала.
- Вы так думали, - вскричал я с каким-то странным наслаждением. - Ах,
как эдакая наивность от вас хороша! Ну да, да, мне от вас рабство -
наслаждение. Есть, есть наслаждение в последней степени приниженности и
ничтожества! - продолжал я бредить. - Черт знает, может быть, оно есть и в
кнуте, когда кнут ложится на спину и рвет в клочки мясо... Но я хочу, может
быть, попытать и других наслаждений. Мне давеча генерал при вас за столом
наставление читал за семьсот рублей в год, которых я, может быть, еще и не
получу от него. Меня маркиз Де-Грие, поднявши брови, рассматривает и в то
же время не замечает. А я, с своей стороны, может быть, желаю страстно
взять маркиза Де-Грие при вас за нос?
- Речи молокососа. При всяком положении можно поставить себя с
достоинством. Если тут борьба, то она еще возвысит, а не унизит.
- Прямо из прописи! Вы только предположите, что я, может быть, не умею
поставить себя с достоинством. То есть я, пожалуй, и достойный человек, а
поставить себя с достоинством не умею. Вы понимаете, что так может быть? Да
все русские таковы, и знаете почему: потому что русские слишком богато и
многосторонне одарены, чтоб скоро приискать себе приличную форму. Тут дело
в форме. Большею частью мы, русские, так богато одарены, что для приличной
формы нам нужна гениальность. Ну, а гениальности-то всего чаще и не бывает,
потому что она и вообще редко бывает. Это только у французов и, пожалуй, у
