привезу из Парижа, под залог ее бриллиантов, по крайней мере две тысячи
гульденов или даже более.
- Мне во что бы ни стало нужны деньги, - сказала она, - и их надо
добыть; иначе я просто погибла.
Я стал расспрашивать о том, что сделалось в мое отсутствие.
- Больше ничего, что получены из Петербурга два известия: сначала, что
бабушке очень плохо, а через два дня, что, кажется, она уже умерла. Это
известие от Тимофея Петровича, - прибавила Полина, - а он человек точный.
Ждем последнего, окончательного известия.
- Итак, здесь все в ожидании? - спросил я.
- Конечно: все и вс°; целые полгода на одно это только и надеялись.
- И вы надеетесь? - спросил я.
- Ведь я ей вовсе не родня, я только генералова падчерица. Но я знаю
наверно, что она обо мне вспомнит в завещании.
- Мне кажется, вам очень много достанется, - сказал я утвердительно.
- Да, она меня любила; но почему вам это кажется?
- Скажите, - отвечал я вопросом, - наш маркиз, кажется, тоже посвящен
во все семейные тайны?
- А вы сами к чему об этом интересуетесь? - спросила Полина, поглядев
на меня сурово и сухо.
- Еще бы; если не ошибаюсь, генерал успел уже занять у него денег.
- Вы очень верно угадываете.
- Ну, так дал ли бы он денег, если бы не знал про бабуленьку? Заметили
ли вы, за столом: он раза три, что-то говоря о бабушке, назвал ее
бабуленькой: "la baboulinka". Какие короткие и какие дружественные
отношения!
- Да, вы правы. Как только он узнает, что и мне что-нибудь по
завещанию досталось, то тотчас же ко мне и посватается. Это, что ли, вам
хотелось узнать?
- Еще только посватается? Я думал, что он давно сватается.
- Вы отлично хорошо знаете, что нет! - с сердцем сказала Полина. - Где
вы встретили этого англичанина? - прибавила она после минутного молчания.
- Я так и знал, что вы о нем сейчас спросите.
Я рассказал ей о прежних моих встречах с мистером Астлеем по дороге.
- Он застенчив и влюбчив и уж, конечно, влюблен в вас?
- Да, он влюблен в меня, - отвечала Полина.
- И уж, конечно, он в десять раз богаче француза. Что, у француза
действительно есть что-нибудь? Не подвержено это сомнению?
- Не подвержено. У него есть какой-то chateau7. Мне еще вчера генерал
говорил об этом решительно. Ну что, довольно с вас?
--------
7 - за'мок (франц.).
- Я бы, на вашем месте, непременно вышла замуж за англичанина.
- Почему? - спросила Полина.
- Француз красивее, но он подлее; а англичанин, сверх того, что
честен, еще в десять раз богаче, - отрезал я.
- Да; но зато француз - маркиз и умнее, - ответила она наиспокойнейшим
образом.
- Да верно ли? - продолжал я по-прежнему.
- Совершенно так.
Полине ужасно не нравились мои вопросы, и я видел, что ей хотелось
разозлить меня тоном и дикостию своего ответа; я об этом ей тотчас же
сказал.
- Что ж, меня действительно развлекает, как вы беситесь. Уж за одно
то, что я позволяю вам делать такие вопросы и догадки, следует вам
расплатиться.
- Я действительно считаю себя вправе делать вам всякие вопросы, -
отвечал я спокойно, - именно потому, что готов как угодно за них
расплатиться, и свою жизнь считаю теперь ни во что.
Полина захохотала:
- Вы мне в последний раз, на Шлангенберге, сказали, что готовы по
первому моему слову броситься вниз головою, а там, кажется, до тысячи
футов. Я когда-нибудь произнесу это слово единственно затем, чтоб
посмотреть, как вы будете расплачиваться, и уж будьте уверены, что выдержу
характер. Вы мне ненавистны, - именно тем, что я так много вам позволила, и
еще ненавистнее тем, что так мне нужны. Но покамест вы мне нужны - мне надо
вас беречь.
Она стала вставать. Она говорила с раздражением. В последнее время она
всегда кончала со мною разговор со злобою и раздражением, с настоящею
злобою.
- Позвольте вас спросить, что такое mademoiselle Blanche? - спросил я,
не желая отпустить ее без объяснения.
- Вы сами знаете, что такое mademoiselle Blanche. Больше ничего с тех
пор не прибавилось. Mademoiselle Blanche, наверно, будет генеральшей, -
разумеется, если слух о кончине бабушки подтвердится, потому что и
mademoiselle Blanche, и ее матушка, и троюродный cousin-маркиз - все очень
хорошо знают, что мы разорились.
- А генерал влюблен окончательно?
- Теперь не в этом дело. Слушайте и запомните: возьмите эти семьсот
флоринов и ступайте играть, выиграйте мне на рулетке сколько можете больше;
мне деньги во что бы ни стало теперь нужны.
Сказав это, она кликнула Наденьку и пошла к воксалу, где и
присоединилась ко всей нашей компании. Я же свернул на первую попавшуюся
дорожку влево, обдумывая и удивляясь. Меня точно в голову ударило после
приказания идти на рулетку. Странное дело: мне было о чем раздуматься, а
между тем я весь погрузился в анализ ощущений моих чувств к Полине. Право,
мне было легче в эти две недели отсутствия, чем теперь, в день возвращения,
хотя я, в дороге, и тосковал как сумасшедший, метался как угорелый, и даже
во сне поминутно видел ее пред собою. Раз (это было в Швейцарии), заснув в
вагоне, я, кажется, заговорил вслух с Полиной, чем рассмешил всех сидевших
со мной проезжих. И еще раз теперь я задал себе вопрос: люблю ли я ее? И
еще раз не сумел на него ответить, то есть, лучше сказать, я опять, в сотый
раз, ответил себе, что я ее ненавижу. Да, она была мне ненавистна. Бывали
минуты (а именно каждый раз при конце наших разговоров), что я отдал бы
полжизни, чтоб задушить ее! Клянусь, если б возможно было медленно
погрузить в ее грудь острый нож, то я, мне кажется, схватился бы за него с
наслаждением. А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы на
Шлангенберге, на модном пуанте, она действительно сказала мне: "бросьтесь
вниз", то я бы тотчас же бросился, и даже с наслаждением. Я знал это. Так
или эдак, но это должно было разрешиться. Все это она удивительно понимает,
и мысль о том, что я вполне верно и отчетливо сознаю всю ее недоступность
для меня, всю невозможность исполнения моих фантазий, - эта мысль, я
уверен, доставляет ей чрезвычайное наслаждение; иначе могла ли бы она,
осторожная и умная, быть со мною в таких короткостях и откровенностях? Мне
кажется, она до сих пор смотрела на меня как та древняя императрица,
которая стала раздеваться при своем невольнике, считая его не за человека.
Да, она много раз считала меня не за человека...
Однако ж у меня было ее поручение - выиграть на рулетке во что бы ни
стало. Мне некогда было раздумывать: для чего и как скоро надо выиграть и
какие новые соображения родились в этой вечно рассчитывающей голове? К тому
же в эти две недели, очевидно, прибавилась бездна новых фактов, об которых
я еще не имел понятия. Все это надо было угадать, во все проникнуть, и как
можно скорее. Но покамест теперь было некогда: надо было отправляться на
рулетку.
Глава II
Признаюсь, мне это было неприятно; я хоть и решил, что буду играть, но
вовсе не располагал начинать для других. Это даже сбивало меня несколько с
толку, и в игорные залы я вошел с предосадным чувством. Мне там, с первого
взгляда, все не понравилось. Терпеть я не могу этой лакейщины в фельетонах
целого света и преимущественно в наших русских газетах, где почти каждую
весну наши фельетонисты рассказывают о двух вещах: во-первых, о
необыкновенном великолепии и роскоши игорных зал в рулеточных городах на
Рейне, а во-вторых, о грудах золота, которые будто бы лежат на столах. Ведь
не платят же им за это; это так просто рассказывается из бескорыстной
угодливости. Никакого великолепия нет в этих дрянных залах, а золота не
только нет грудами на столах, но и чуть-чуть-то едва ли бывает. Конечно,
кой-когда, в продолжение сезона, появится вдруг какой-нибудь чудак, или
англичанин, или азиат какой-нибудь, турок, как нынешним летом, и вдруг
проиграет или выиграет очень много; остальные же все играют на мелкие
гульдены, и средним числом на столе всегда лежит очень мало денег. Как
только я вошел в игорную залу (в первый раз в жизни), я некоторое время еще
не решался играть. К тому же теснила толпа. Но если б я был и один, то и
тогда бы, я думаю, скорее ушел, а не начал играть. Признаюсь, у меня
стукало сердце, и я был не хладнокровен; я наверное знал и давно уже решил,
что из Рулетенбурга так не выеду; что-нибудь непременно произойдет в моей
судьбе радикальное и окончательное. Так надо, и так будет. Как это ни
смешно, что я так много жду для себя от рулетки, но мне кажется, еще
смешнее рутинное мнение, всеми признанное, что глупо и нелепо ожидать
чего-нибудь от игры. И почему игра хуже какого бы то ни было способа
добывания денег, например, хоть торговли? Оно правда, что выигрывает из
сотни один. Но - какое мне до того дело?
Во всяком случае, я определил сначала присмотреться и не начинать
ничего серьезного в этот вечер. В этот вечер, если б что и случилось, то
случилось бы нечаянно и слегка, - и я так и положил. К тому же надо было и
самую игру изучить; потому что, несмотря на тысячи описаний рулетки,
которые я читал всегда с такою жадностию, я решительно ничего не понимал в
ее устройстве до тех пор, пока сам не увидел.
Во-первых, мне все показалось так грязно - как-то нравственно скверно
и грязно. Я отнюдь не говорю про эти жадные и беспокойные лица, которые
десятками, даже сотнями, обступают игорные столы. Я решительно не вижу
ничего грязного в желании выиграть поскорее и побольше; мне всегда казалось
очень глупою мысль одного отъевшегося и обеспеченного моралиста, который на
чье-то оправдание, что "ведь играют по маленькой", - отвечал: тем хуже,
потому что мелкая корысть. Точно мелкая корысть и крупная корысть - не все
равно. Это дело пропорциональное. Что для Ротшильда мелко, то для меня
очень богато, а насчет наживы и выигрыша, так люди и не на рулетке, а и
везде только и делают, что друг у друга что-нибудь отбивают или выигрывают.
Гадки ли вообще нажива и барыш - это другой вопрос. Но здесь я его не
решаю. Так как я и сам был в высшей степени одержан желанием выигрыша, то
вся эта корысть и вся эта корыстная грязь, если хотите, была мне, при входе
в залу, как-то сподручнее, родственнее. Самое милое дело, когда друг друга
не церемонятся, а действуют открыто и нараспашку. Да и к чему самого себя
обманывать? Самое пустое и нерасчетливое занятие! Особенно некрасиво, на
первый взгляд, во всей этой рулеточной сволочи было то уважение к занятию,
та серьезность и даже почтительность, с которыми все обступали столы. Вот
почему здесь резко различено, какая игра называется mauvais genre'ом8 и
какая позволительна порядочному человеку. Есть две игры, одна -
джентльменская, а другая, плебейская, корыстная, игра всякой сволочи. Здесь
это строго различено и - как это различие, в сущности, подло! Джентльмен,
например, может поставить пять или десять луидоров, редко более, впрочем,
может поставить и тысячу франков, если очень богат, но собственно для одной
игры, для одной только забавы, собственно для того, чтобы посмотреть на
процесс выигрыша или проигрыша; но отнюдь не должен интересоваться своим
выигрышем. Выиграв, он может, например, вслух засмеяться, сделать
кому-нибудь из окружающих свое замечание, даже может поставить еще раз и
еще раз удвоить, но единственно только из любопытства, для наблюдения над
шансами, для вычислений, а не из плебейского желания выиграть. Одним
словом, на все эти игорные столы, рулетки и trente et quarante9 он должен
смотреть не иначе, как на забаву, устроенную единственно для его
удовольствия. Корысти и ловушки, на которых основан и устроен банк, он
должен даже и не подозревать. Очень и очень недурно было бы даже, если б
ему, например, показалось, что и все эти остальные игроки, вся эта дрянь,
дрожащая над гульденом, совершенно такие же богачи и джентльмены, как и он
