города крайне проблематично.
А что сказать про те же переулки ночью, да сто двадцать лет назад? Положение
практически безнадежно. Исковерканный, покрытый жидкой грязью булыжник, мертвые
стены домов, ни единого лучика света из-за глухих ставень. То, что опрометчиво
кажется выходом, оказывается углубленным в промежуток между домами въездом
частного владения, оберегаемым собаками с очень скверным характером.
И вдобавок в процессе передвижения с удивлением убеждаешься, что Москва
действительно стоит на семи холмах, подъемы и спуски чередуются с утомительной
монотонностью, и на десятой или двадцатой минуте странствий начинаешь понимать,
что от лабиринта Минотавра избранный маршрут отличается только присутствием над
головой грязно-серого, подсвеченного почти полной луной неба. А по луне я
ориентироваться не умею. Никогда не мог запомнить, где она должна находится в
каждый данный момент ночи и каковы ее фазы.
Зато я подумал - все здесь чужое, совершенно все. А вот небо - то же самое.
Как дома. Как в детстве...
Если бы я не был сейчас ранен и озабочен проблемой собственного спасения,
путешествие могло оказаться даже и романтическим.
Темные ущелья между глухими брандмауэрами, время от времени возникающие звуки
коротких огневых стычек, гул автомобильных моторов, мелькающие над крышами лучи
прожекторов. Но все это будто бы в другом мире. Словно из-за кулис, не
выглядывая на сцену, пытаешься догадаться о содержании пьесы.
Очевидно, рана моя оказалась тяжелее, чем думали и я, и доктор, или к ней
прибавился травматический шок, потому что моментами я замечал, что сознание мое
мутится.
Вместо черных низеньких домов мне вдруг начинало казаться, что бреду я вдоль
белоснежных, освещенных мертвым неоновым светом небоскребов, и приходилось даже
щурится от этого нездешнего света.
Потом сознание прояснялось, и я с удивлением отмечал, что нахожусь совсем не
там, где рассчитывал.
Однажды я вдруг понял, что стою на Тверском бульваре, по другую сторону
Никитских ворот, площадь которых пересек непонятно каким способом. Поскольку там
прямо сейчас шел довольно жаркий бой.
От Пушкинской с минутными перерывами раздавался гулкий гром пушечного
выстрела. Резкий вой проносился на уровне вторых этажей, и снаряд разрывался
где-то возле ресторана "Прага".
С крыши шестиэтажного дома на углу Большой Никитской и Леонтьевского переулка
длинными очередями отвечал орудию станковый пулемет.
Кто и с кем здесь перестреливался, я не понял. Инстинкт погнал меня вправо,
под защиту темных стен.
Вокруг беспрестанно мелькали огоньки дульных вспышек и на разные голоса
свистели пули. Идущие над головой посвистывали тонко и нестрашно. Рикошетные
отвратительно верещали, еще какие-то странным образом клекотали, будто
кувыркаясь в полете. Возможно, это были распиленные для пущей убойности
безоболочечные пули старых берданок.
Привалившись плечом к арке глубокой подворотни, я старался увидеть людей,
участвующих в ночном сражении, но освещения не хватало. От этого казалось, что
здесь бьются не люди, а какие-то уэлсовские морлоки.
Самое странное, я совершенно ничего теперь не испытывал. Ни страха, ни боли,
ни желания жить. Просто двигался, выполняя программу, как робот, даже и не
человекообразный.
Запомнился момент, когда на встречу мне выскочило несколько человек, с
оружием, в коротких, перепоясанных ремнями бушлатах или телогрейках.
- Стой, эй ты там, стой! Кто такой?
Автомат оказался у меня в руках раньше, чем я подумал, что надо бы его снять с
плеча. И сам собой выплеснул вперед больше половины рожка.
Очередь прошла от стены до стены переулка, и никто больше не шевельнулся, не
попытался задержать меня или выстрелить в спину, хотя ушел я с этого места не
спеша и не пригибаясь. Так мне показалось. Но потом что-то с размаху ударило
меня чуть повыше правого уха. Я упал на колени, опершись плечом о стену,
потрогал голову.
Крови на пальцах не оказалось, очевидно, меня достала рикошетная пуля.
Кевраловая подкладка фуражки спасла, но одурел я окончательно.
Дальнейшее представляло из себя какие-то странные обрывки впечатлений.
Я ввалился в разбитую витрину магазина. Помнится, перешагнул через бруствер из
мешков то ли с мукой, то ли с сахаром. Сел на пол рядом с темной человеческой
фигурой, обозначенной алыми вспышками самокрутки.
- Эй, мужик, ты че, раненый? - спросил меня участливый голос.
- Немножко есть, - ответил я.
- Перевязать нечем, - обрадовали меня.
- Спасибо, уже перевязался...
- А за кого воюешь, за нас или за этих?.. - непонятный человек без всякой
агрессии отодвинул в сторону упершийся ему в грудь ствол моего автомата.
- За себя воюю, остальные мне без разницы.
В темноте помолчали, хотя там угадывалось присутствие еще нескольких дышащих,
хлюпающих носами людей.
- Дык вроде и мы также. Выпить хочешь?
- Хочу...
Мне протянули жестяную кружку, где плескалась, судя по запаху, водка. Я сделал
пару глотков.
- Закусишь?
- Не хочется.
Странные люди. Для чего им я, и сами они здесь что делают?
Наверное, я спросил об этом вслух, потому что мне охотно ответили.
- Да вот ввязались сдуру в эту революцию, а потом решили, на кой оно нам
нужно? Прибарахлиться чуток, тай и годи... Две телеги добра отправили, а сейчас
и ждем. Что-то долго Митрич не возвращается. Мабуть, сбежал, мабуть, и убили.
Война, сам понимаешь. Ну, водки тут хватает, колбасы целая поленица. До утра
посидим, а там и подумаем...
Я порадовался, как просто и спокойно настоящие люди реагируют на исторические
коллизии.
- А ты, земляк, что ли из идейных?
- Почему так думаешь?
- Дак машинка у тебя серьезная. Мы вот попросту, с винтарями да обрезами, а у
тебя вона что...
- На улице подобрал, - ответил я.
- Ну-ну, понятно, - согласился прежний голос.
- Сам-то из офицеров царских или как?
Надо же, насколько был прав судейский генерал. Простой народ, он к интонациям
чуткий.
- Из анархистов я. Сам по себе, голый человек на голой земле, вот моя
философия.
Это народу тоже нравится. Когда с апломбом и непонятно.
Когда я передохнул и решил отправляться дальше, мне не препятствовали.
Что происходило в следующие полчаса или час, я не помню, но в очередной раз
очнувшись, я увидел, что стою на углу Трубной и Цветочного бульвара. То есть я
как-то сумел пересечь и Тверскую, и Петровку, и прошел гораздо больше, чем нужно
было. и от Столешникова сейчас находился едва ли не дальше, чем в начале пути.
Черт его знает, может быть, я даже прошел мимо спасительного дома, совершенно
этого не заметив.
Захотелось сесть на тротуар и заплакать. Ноги своей я не чувствовал, но как-то
она меня все слушалась, а в подсознании, наверное, пробудился инстинкт и дух
древних предков, которые и руководили моими бессмысленными перемещениями по
охваченным мятежом улицам. Я словно невидимкой здесь оказался, и ни одна шальная
или прицельная пуля не могла меня больше перехватить.
Надо отдохнуть, подумал я, садясь на асфальт в глубокой нише перед запертыми
воротами трехэтажного особняка.
- Что, плохо тебе, герой? - раздался голос из-за моего правого плеча, оттуда,
где никого быть не могло, потому что я ощущал спиной и грубую, холодную каменную
стену, и твердые, внахлест сколоченные доски.
- Ну плохо, а тебе какое дело? - ответил я, сразу узнав этот голос.
- По-прежнему не хочешь к нам присоединиться? - спросил Артур.
- К вам?
Что удивительно, услышав голос покойника, я вновь стал мыслить ясно, отчетливо
и логично. Как мне тогда казалось. Подобное бывает в процессе длительной,
перешедшей все границы разумного гулянки. Вдруг, в три часа ночи, наступает
момент холодной, стеклянной, нечеловеческой трезвости. Видишь себя и
собутыльников как будто со стороны, говоришь пророческие, мудрые слова. Кажется,
еще чуть-чуть, и постигнешь главную истину. Или - научишься летать. Помню, еще в
студентах, на встрече какого-то Нового года, именно в такой час я осознал себя
сидящим на подоконнике кухни, в чужой квартире, перед распахнутым окном. Внизу
было тридцать этажей, на уровне глаз пролетали крупные снежинки, по ту сторону
Москвы-реки сверкал огнями Кремль.
За руку меня держала незнакомая девушка с несколько растрепанной прической и
тоже не слишком трезвая. А я ей доверительно сообщал, что если достаточно сильно
пожелать, то вполне можно сейчас оттолкнуться от подоконника и воспарить над
городом.
- Новый год, все же, ночь чудес. Полетели вместе...
Уверен, что если бы она сдуру согласилась, я бы постарался воплотить эту идею
в жизнь, но девушка оказалась или слишком умной, или слишком трусливой, и изо
всех сил потащила меня внутрь квартиры.
Наверное, она была права. Мы с ней еще выпили на брудершафт и отправились
искать свободную комнату, чтобы познакомиться поближе... Кажется, кто-то у меня
ее по дороге отобрал, но это уже не существенно.
- Зачем, Артур? Зачем опережать события? Шлепнут меня сегодня - воссоединимся,
никаких проблем. А сейчас я еще побарахтаюсь. У меня две сотни патронов и
граната. Если сумею встать, то еще до Столешникова доковыляю. Дорогу покажешь,
по старой дружбе? Или еще чем-нибудь сумеешь помочь?
Его фигура выступила на фоне стены, словно нарисованная светящейся краской
голограмма.
- Летать, к сожалению, не могу, - ответил он, словно читая мои мысли. - В
материальном виде, разумеется. а то бы донес, никаких вопросов. Хочешь - пойдем.
Буду указывать дорогу и предупреждать об опасностях.
- Как Вергилий Данте? - спросил я. - И куда приведешь? На Елисейские поля? В
Элизиум? Или в тот самый утренний сад с теплым озером и обнаженными девушками?
Гуриями в мусульманском понимании?
- Рад бы, - ответил мне печально Артур. - Нам с тобой там было бы куда как
интереснее. И ты опять очень близок к переходу. Раз я тебя вижу. Ты помнишь
прошлый раз?
- Как не помнить? - Мне стало легко и тепло, словно замерзающему в степи
ямщику. - "Путь далек ли, жид?" но что-то пока еще мешало отдаться убаюкивающему
умиротворению духа.
- А ты, не иначе, уже прилетел, будто стервятник на свежую падаль? Не терпится
тебе? Ну, попробуй. И посмотрим...
- Снова не доверяешь? Напрасно. Я не скрываю - хотел бы увидеть тебя здесь.
Навсегда. Но... Ты, может, и не поймешь... Я заблудился. Потерял Веру... А ты
можешь указать мне путь. Если пока задержишься, у себя...
- Знать, бы как это сделать, - ответил я с тоской, понимая, что брежу наяву и
дела мои, значит, плохи. Контузия, шок, а то и сепсис начал развиваться.
- Тогда слушай совет. Сюда направляются вооруженные люди. Идут по Неглинной.
По твоим следам. Через пять минут будут здесь. Убежать ты не сможешь. Сделай так
- разбей ближайшее окно, в этом доме советская контора. Там есть телефон. Звони
своим друзьям. Пусть тебя заберут. Не успеют - встретимся окончательно...
Спасешься - не забудь обо мне. У тебя появится возможность. Пожалуйста... - его
печальный голос растворился в тишине, как шелест ветерка в прибрежных камышах.
Самым краем сознания я еще успел, кажется уловить слова: - Выбирай сам...
Артур исчез, а в сотне шагов вверх по улице я действительно услышал грохот
кованых каблуков по брусчатке.
Совет был здрав и современен. Цепляясь руками за выступы стены, я добрался до
окна. Затыльником автомата ударил в нижний угол. Толстые стекла обрушились с
грохотом, осколки едва не рубанули по рукам и голове, зазвенели по тротуару.
- Эй, эй, кто там, стоять! Руки вверх... - Оранжевая вспышка озарила улицу.
Кто-то выстрелил из пистолета. Кажется в воздух. И не попал.
Я ответил тремя короткими очередями, услышал, как дернулся и замер в задней
позиции затвор, отбросил на мостовую пустой магазин, в долю секунды воткнул в
приемник новый и с непостижимой даже для меня самого ловкостью подтянулся на
руках, перевалился через подоконник внутрь помещения.
Чтобы прекратить раздражающие звуки снаружи, выбросил на улицу две гранаты.
Переждал слитный грохот разрывов и стал искать телефон.
