были. Меня теперь ничего не касается. Я бывший статский советник. В молодости
служил в гвардии. Штаб-ротмистр, лейб-улан. Так что стрелять умею, имейте это
ввиду. Мой старший сын погиб на фронте в пятнадцатом году. Младшего расстреляли
большевики в восемнадцатом. Осталась одна дочь. Я вас пущу, следом придут... не
знаю кто, все равно, и увезут меня на Лубянку, за помощь врагам революции. Или
наоборот. Уходите. Каждый сам хоронит своих мертвецов... Чем больше вы будете
убивать друг друга, тем лучше. Уже неделю я с нетерпением жду, когда же начнется
очередная Варфоломеевская ночь...
голос его был настолько ровен и равнодушен, что я понял - уговаривать старика
бессмысленно. Но и отступить уже не имел возможности.
- Зачем же вы вообще открыли? - спросил я.
- Дурацкие пережитки прошлого, как сейчас принято говорить. Подумал, вдруг
действительно женщина, случайная прохожая, ранена шальной пулей. А тут вы...
Опять обычная советская ложь и провокация.
Он сделал движение, чтобы шагнуть назад и захлопнуть дверь, не отводя от моего
живота револьверный ствол. Он даже придавил спусковой крючок, потому что
изогнутый клюв курка шевельнулся и чуть приподнялся.
- подождите. Все не совсем так, хотя вы и правы в главном. Мы не красные, не
те и не другие. Я вам все объясню, но сначала помогите. Ей нужна перевязка,
что-нибудь укрепляющее сердце, ну я не знаю... Положите ее где-нибудь, я побегу
искать врача. Есть же в вашем районе частнопрактикующий врач? Я вам денег дам,
сколько угодно...
- Зачем мне ваши деньги? Когда я просил районного комиссара ЧК отпустить моего
сына, взятого на улице заложником, он, знаете ли, не снизошел. Ну а я тоже не
Христос...
Я мог бы отнять у него револьвер, даже убить, только зачем? Умножение зла, не
больше. И старик по-своему совершенно прав...
Не знаю, уловил ли он мое душевное движение, но словно бы заколебался.
Пробормотал что-то неразборчиво. По-моему - просто выругался.
- Вот там, видите - флигелек, - он указал стволом револьвера. - Замок там
хлипкий. Сломайте его и заносите свою... даму. Если что - я ничего не знал о
вас. - Еще помолчал. - Схожу, посмотрю, что там у меня есть. Бинт, кажется и
йод. Не знаю...
... Людмила лежала на узком топчане, накрытом старым шерстяным одеялом,
обнаженная по пояс. В углу, потрескивая, разгоралась буржуйка, старик стоял
рядом и без любопытства смотрел на ее большие - в других обстоятельствах весьма
соблазнительные груди.
Я обработал края раны йодом, забинтовал как можно туже, израсходовав два
больших рулона бинта. Я слышал, что если пробито легкое, надо изолировать рану
от доступа воздуха. Только, наверное, все это напрасно. Кровь из уголка рта
сочилась не переставая. И пульс явно слабел. Но женщина пока оставалась в
сознании.
Никаких сердечных средств, кроме настойки валерианы и ландыша, у статского
советника, конечно, не оказалось, да и были ли они в то время вообще?
- Займитесь собой, - сказал наконец старик, - а я попробую найти врача. Живет
тут один, насколько я знаю, в сексотах не числится... Пока не вернусь, из
флигеля не выходите. И в дом войти не пробуйте. Там только дочь, но у нее ружье,
заряженное картечью. Простите, доверять вам не имею оснований...
Он с сомнением покачал головой и вышел на улицу. Я накрыл Людмилу ветхой, но
чистой простыней, а сверху своим пиджаком.
- Интересный старик, да? - с трудом выталкивая слова, не только из-за раны, но
и сжимавшей грудь повязки, прошептала она. - А он ведь совершенно прав. Ему надо
радоваться тем сильнее, чем больше нас подохнет. А он еще за врачом пошел. Ноя
ведь все равно умираю, да?
- Глупости. Вот придет врач...
- Да чем он поможет? Операцию ведь не сделает, а в больницу меня везти...
побоится.
- Чего ему бояться? Скажет, что на улице раненую подобрал. А пока до ГПУ эта
информация дойдет, мы тебя выручим. Лишь бы операцию сделали.
- Нет, не утешай меня. Так и должно было кончиться. Я сама виновата. Все-таки
нужно было или отдать тебе фотопленку и отпустить по добру, или там же и
застрелить. Ошибка в выборе цели. Все могло быть иначе. Я догадывалась, что ты
подставка. Душа подсказывала - не связывайся. Не послушалась. Все и всегда
пользовались энтузиазмом дураков. Сначала думала - дурак ты, потом поняла, что -
я. А легла с тобой, потому что так захотела. Расслабилась впервые за... Не
помню, год, два, больше... У нас хорошо получилось. Другие мужики здесь просто
кобели. Быстрее, быстрее - и в сторону. Можно было все изменить. Не сдавать
тебя, а наоборот... Бросить все и сбежать. С тобой. Ты денег хотел заработать? У
меня денег много. На двоих на всю жизнь хватит. Идеи - плевать на все идеи. Я бы
тебя уговорила, ведь правда?
Я кивнул. Щеки у нее разгорелись, она покашливала все чаще, и тогда лицо у нее
мучительно кривилось. Похоже, скоро потеряет сознание. Язык уже заплетался.
Я намочил тряпку в ведре, положил ей на лоб. Людмила благодарно кивнула.
- Ты бы согласился. Ты меня не любишь, а я вот, кажется, да... Сама поражаюсь.
Думала, давно разучилась, и надо же... Ну, в постели любовь не обязательна. Года
два-три мы бы с тобой продержались. Я тебя в Торунь повезу. У меня там дом.
Торунь красивый город...
- Знаю, я там был. Там Коперник родился, костел есть, такой громадный,
красный, ратуша с часами, стена высокая и городские ворота к реке выходят...
- К Висле... Правда, был... Видел. Все так и есть. У меня дом недалеко от
рыночной площади. Из окна Вислу видно. Скоро поедем. Я мечтала быть польской
Жанной д'Арк, не получилось. Теперь буду... - она снова захрипела и наконец
потеряла сознание.
Сделать я все равно ничего не мог, просто сидел возле нее и курил, пуская дым
в сторону приоткрытого окна, и вспоминал красивы город Торунь, где оказался
двенадцать лет назад, всего на один вечер и две половинки двух дней. Ничего,
кроме тех достопримечательности, о которых сказал сейчас Людмиле, нет, теперь
уже окончательно Ванде, я и не запомнил. Осталось только впечатление -
миниатюрный, как макет в архитектурном музее, средневековый город, в котором
можно с приятностью провести несколько дней. Но вот как там жить постоянно, да
еще с такой женщиной, как она - не представляю.
Хотя именно как женщина она была интересна. В отличие от Аллы и всех других,
что у меня были, - первобытная страсть, изобретательность, удивительное
отсутствие предрассудков. На Аллу я ее, конечно, не променял бы, однако отводить
с ней время от времени душу было бы приятно.
Удивительно, какие мысли могут приходить в голову у одра умирающей женщины.
Истинно сказано - мозг не имеет стыда.
Ванда начала бредить. Теперь исключительно по-польски, русский язык уже ушел
от нее, как уходила и придуманная жизнь. Бессмысленно и страшно - молода
женщина, генетически созданная, ну не для любви, может быть, утверждать не
берусь, но для чувственной и роскошной жизни, умирает в жалком сарайчике, в
ненавидимом ей городе ради совершенно бессмысленной идеи.
Польский я знал плохо, да и говорила она быстро и бессвязно, так что понять в
ее предсмертных словах почти ничего не смог.
Я ведь и не знаю, о ней ничего кроме имени и фамилии, кто она на самом деле,
сколько ей лет. Вряд ил и тридцать исполнилось.
... Когда пришел хозяин в сопровождении такого же, как он, а может быть и
более старого врача, Ванда уже умерла. Слишком, по-моему быстро. Но зато легко,
в забытьи.
Врач профессионально поднял ей веки, опустил, вздохнул, изобразив сдержанную
скорбь. Он ведь не догадывался, кем она мне приходятся. Вдруг - жена или сестра.
- Да-с, ну что же... Мой приход на полчаса раньше ничего бы не изменил.
Вскрытие покажет, но... - он развел руками. - А что у вас?
Моя рана его, очевидно обрадовала. Здесь он мог проявить свои способности, не
неся никакой последующей ответственности.
Хотя и выглядела она откровенно погано. На мой непросвещенный, но
заинтересованный взгляд. Ржавый перекрученный осколок металла разворотил икру
так, что поразительным казалось, как нога вообще уцелела.
- Заживет. Недели через две непременно заживет, - приговаривал он, закончив
ковыряться в ране, без всякой анестезии надергав оттуда массу всякой дряни,
включая обрывки металла, чешуйки ржавчины, лоскуты от брюк и кожаных краг. При
экзекуции я громко шипел сквозь зубы, а иногда даже и вскрикивал.
- Может вам морфия уколоть? - поинтересовался врач, на что я замычал,
отрицательно мотая головой, дотянулся до фляжки и допил коньяк до конца, пусть и
было там не более ста граммов.
- Ну, вы молодец. Фронтовик, наверное? - сказал он, густо засыпая поле своей
варварской деятельности отвратительно воняющим порошком йодоформа. - Полежать
придется, само собой, перевязки через день, усиленно питание... Коньяк не
возбраняется, в меру потребности. Если желаете, могу продолжить вас пользовать.
Вы далеко проживаете?
- Далековато. Так что уж простите великодушно...
- Ничего, ничего, случай не сложный. Любой фельдшер справится... - То, что нам
не придется больше встречаться, врача обрадовало еще больше. - Тогда я пойду, с
вашего позволения, - он посмотрел на часы. - Четвертый час уже, а у меня с утра
визиты... - и кашлянул смущенно.
Я понял. Вытащил из кармана на ощупь несколько бумажек. Белые советские
червонцы. За вызов на дом и перевязку многовато, конечно, хватило бы и десятой
части этой суммы, здешний трудящийся на такие деньги полгода проживет, да мне-то
чего скупиться? Я их не зарабатывал.
Однако доктор, видимо, считал, что пациент сам знает, во что ценит свое
здоровье. Взял, не чинясь, аккуратно уложил в бумажник, вежливо раскланялся.
Хозяин проводил его до калитки, возвратился, сел напротив.
- Ну и что мы с вами будем делать? - поинтересовался он, выразительно
посмотрев на мой раскрытый портсигар.
Прикурив, и похвалив, как здесь водится, мою папиросу, он взял небрежно
брошенный мной на скамейку автомат, повертел в руках рассматривая.
- Понапридумывали... Бьет хоть хорошо?
- Получше "маузера", похуже винтовки. Тридцать патронов, на сто метров попасть
в человека можно...
- Вот-вот. Легко это у вас.
- Да как будто у вас труднее получалось...
- Тоже правильно. Я-то в настоящих войнах не участвовал, на турецкую не успел,
на японскую опоздал, так что в людей, слава Богу, стрелять не пришлось, а
учиться учился. Не только стрелять, а и палашом рубить, и пикой колоть...
- Знаете, я сейчас уйду, но не найдется ли у вас какой-то старой шинели,
например? Я поменяю ее на свою кожанку, она очень хорошая, я могу еще и деньгами
добавить... В шинели за рядового проще сойти, а с рядового какой спрос, глядишь,
и доберусь до дому.
- И далеко идти?
- На Столешников...
- Может и дойдете. Однако мне кажется, что положение на улицах с каждым часом
будет осложняться. Поверьте моему опыту. Пять лет гражданских войн - это
кое-что. Куда там Великой французской революции...
Старик, как принято в этом возрасте, вдруг замолчал, посидел, пыхая
папироской, посмотрел на меня со странной смесью удивления и сочувствия.
- Поищем, а что же. Поищем. Генеральская шинель с красными отворотами,
наверное, не подойдет, а другая... Где- то была старая, наверное, молью
траченная, так вам это неважно... Главное рост у нас с вами почти одинаковый,
слишком нелепо выглядеть не будет.
Он ушел, на какое-то время оставив меня наедине с телом Ванды. Я не мог
спокойно смотреть на ее профиль, отчетливо просвечивающий сквозь тонкую
простыню. Все время казалось, что она вдруг шевельнется и начнет вставать со
своего ложа. Слишком быстро все произошло, слишком недавно она была живой, не
желавшей умирать и вдруг сделавшей это. Просто так, без всякого усилия.
- Вот, возьмите. - Старик вошел, неся через руку отнюдь не шинель, а темное,
тоже старое пальто, пахнущее табаком, и какой-то нелепый котелок.
- Я тут подумал - шинель, зачем шинель? Вас любой просто так подстрелит. Ночь,
человек издали похожий на военного, пусть и мало похожий, - старик лукаво
