-- Может быть, ты тогда обреешь мне голову наголо, -- предложила я. --
Это лучший способ от них избавиться.
Ритими посмотрела на меня с ужасом. -- Только очень больные люди бреют
себе голову. Ты же изуродуешь себя.
Согласно кивнув, я поручила себя ее заботам. Покончив с бритьем, она
натерла плешь пастой оното, потом очень аккуратно раскрасила мне лицо. Она
провела широкую прямую линию чуть ниже челки и волнистые линии по щекам,
расставив между ними ряды точек. -- Какая досада, что я не сделала тебе
проколов в носу и уголках рта сразу же, как ты к нам пришла, -- сказала она
разочарованно. Вынув тонкую отполированную палочку из ноздрей, она приложила
ее к моему носу. -- Как бы это было красиво, -- вздохнула она в комическом
отчаянии и принялась раскрашивать мне спину широкими полосами оното,
закруглявшимися ближе к ягодицам. Спереди, начав немного ниже грудей, она
провела волнистые линии до самых бедер. И наконец обвела мои коленки
широкими красными полосами. Глядя на мои ноги, можно было подумать, что я
хожу в носках.
Тутеми повязала мне на талии новенький хлопковый пояс так, чтобы
бахрома прикрывала лобок. Довольная моим внешним видом, она хлопнула в
ладоши и запрыгала на месте. -- Ах, еще уши! -- воскликнула она, дав знак
Ритими подать связку пушистых белых перьев, и привязала их к моим сережкам.
На предплечьях и под коленями Тутеми повязала красные хлопковые шнурки.
Обнимая за талию, Ритими повела меня от хижины к хижине, чтобы все
Итикотери могли мною полюбоваться. В последний раз я видела свое отражение в
блестящих глазах женщин и веселье в насмешливых улыбках мужчин. Старый
Камосиве, зевнув, потянулся так, что его костлявые руки чуть не выскочили из
суставов. Открыв свой единственный глаз, он стал пристально изучать мое
лицо, словно старался запомнить каждую черточку. Медленными осторожными
движениями он развязал мешочек, висевший у него на шее, и достал из него
подаренную мной жемчужину. -- Я буду думать о тебе, когда буду катать этот
камешек в ладонях.
Отказываясь поверить в то, что никогда больше нога моя не ступит сюда,
в шабоно, что никогда больше меня не разбудит смех ребятишек, забравшихся на
заре ко мне в гамак, я заплакала.
Прощания не было. Я просто пошла в лес следом за Ирамамове и Этевой.
Позади шли Ритими и Тутеми, будто бы выбравшись в лес за дровами. Целый день
мы молча шагали по тропе, делая лишь короткие остановки, чтобы перекусить.
Солнце уже опускалось за линию деревьев, когда мы остановились в густой
тени трех гигантских сейб. Они росли так близко друг от друга, что казались
одним деревом.
Ритими отвязала корзину, которую несла вместо меня. В ней были бананы,
жареное обезьянье мясо, калабаш с медом, несколько пустых сосудов, мой гамак
и рюкзак, в котором лежали джинсы и рваная майка.
-- Тебя не станет одолевать грусть, если всякий раз после купания в
реке ты будешь раскрашивать себе тело пастой оното, -- сказала Ритими,
повязывая мне на пояс маленький калабаш, отполированный листьями. Белый и
гладкий, он висел у меня на поясе, как огромная слеза.
Лес, три улыбающихся лица -- все поплыло передо мной. Не говоря ни
слова, Ритими первая направилась в заросли. Только Этева обернулся перед
тем, как растаять в сумраке. Лицо его осветила улыбка, и он взмахнул мне
рукой, как это часто у него на глазах делал, прощаясь, Милагрос.
А я полностью отдалась воцарившейся во мне пустоте.
Легче от этого не стало, наоборот, меня лишь еще сильнее охватило
уныние. И все же, чувствуя себя совершенно несчастной, я как-то странно
осознавала присутствие этих трех сейб. Словно во сне, я узнала эти деревья.
Когда-то я уже была на этом самом месте. И Милагрос сидел передо мной на
корточках и бесстрастно смотрел, как дождь смывает пепел Анхелики с моего
лица и тела. Сегодня на том же месте сидел Ирамамове и смотрел, как слезы
безудержно катятся по моим щекам.
-- Вот здесь я впервые встретила Ритими, Тутеми и Этеву, -- сказала я,
только теперь поняв, что Ритими намеренно пошла провожать меня так далеко. Я
поняла все, что осталось недосказанным, поняла, как глубоки были ее чувства.
Она вернула мне корзину и калабаш, -- две вещи, которые я несла в тот
далекий день. Только теперь в сосуде был не пепел, а оното, символ жизни и
счастья. Тихое одиночество, смиренное и безропотное, заполонило мое сердце.
Осторожно, чтобы не смазать раскраску с лица, я отерла слезы.
-- Может быть, Ритими еще когда-нибудь найдет тебя на этом же месте, --
сказал Ирамамове, и его обычно суровое лицо смягчилось в мимолетной улыбке.
-- Пройдем-ка еще немного до ночлега. -- И взяв тяжелую банановую гроздь из
моей корзины, он забросил ее на плечо. Спина его слегка изогнулась, живот
выпятился.
Должно быть, Ирамамове что-то подгоняло в дорогу не меньше, чем меня. А
мои ноги, казалось, шагали сами по себе, точно зная, куда ступить в темноте.
Я не упускала из виду колчан Ирамамове, прижатый к спине банановой гроздью.
Я шла сквозь тьму, и мне виделось, что это лес от меня уходит, а не я от
него.
-- Заночуем здесь, -- сказал Ирамамове, осмотрев потрепанный непогодой
навес в стороне от тропы. Там он развел небольшой огонь и повесил свой гамак
рядом с моим.
Лежа без сна, я смотрела сквозь дыру в крыше на звезды и тающую луну. В
темноте начал сгущаться туман, пока не осталось ни искорки света. Деревья и
небо образовали сплошную массу, сквозь которую мне представлялись луки,
густым дождем сыплющиеся из туч, хекуры, вздымающиеся из невидимых расщелин
в земле и пляшущие под песни шамана.
Солнце было уже высоко, когда меня разбудил Ирамамове. Разделавшись с
печеным бананом и куском обезьяньего мяса, я предложила ему свой калабаш с
медом.
-- Тебе это понадобится на многие дни пути. -- Ласковый взгляд смягчил
слова отказа. -- По дороге мы найдем еще, -- пообещал он, берясь за мачете,
лук и стрелы.
Мы шли ровным шагом, причем намного быстрее, чем я когда-либо ходила в
жизни. Мы переправлялись через реки, взбирались и спускались по холмам без
каких-либо узнаваемых ориентиров. Дни переходов, ночи сна сменялись, обгоняя
друг друга. Мои мысли не покидали пределов каждого отдельного дня или ночи.
А между ними не было ничего, кроме стремительной зари и вечерних сумерек,
когда мы садились поесть.
-- Я знаю это место! -- воскликнула я однажды, прервав долгое молчание,
и указала на торчащие из земли черные скалы, которые встали вертикальной
стеной вдоль речного берега. Но чем дольше я смотрела, тем меньше была
уверена, что когда-то бывала здесь. Я перелезла через поваленное дерево, во
всю длину лежащее на воде. Целый день царило полное безветрие, но теперь
листва легонько зашевелилась, пуская по течению шепот свежего ветерка.
Изогнутые ветви и ползучие растения касались водной глади и погружались в
темную глубину, отпугивая рыб и москитов. -- Нам уже недалеко до миссии? --
спросила я, повернувшись к Ирамамове.
Он не ответил и спустя мгновение, словно раздосадованный молчанием,
которого сам не захотел нарушить, дал мне знак идти дальше.
Я устала -- каждый шаг давался мне с трудом, хотя не припомню, чтобы мы
так уж много прошли в тот день. Услышав крик птицы, я подняла голову. С
ветки, словно гигантская бабочка спорхнул желтый лист и, боясь упасть и
сгнить на земле, прилип к моей ноге. Ирамамове выпрямил руку за спиной, ведя
мне замереть на месте, затем крадучись стал пробираться вдоль берега. --
Сегодня на ужин у нас будет мясо, -- шепнул он и растворился в неверном
свете. Тело его стало лишь черточкой на фоне мерцающей реки.
Улегшись на темный песок, я вначале смотрела, как на короткое время
вспыхнуло небо, когда земля поглотила солнце. Потом я допила остатки меда,
найденного утром Ирамамове, и уснула со сладостью на губах. Я проснулась от
потрескивания костра и перевернулась на живот. На небольшой решетке
Ирамамове поджаривал почти двухфутового агути.
-- Нехорошо спать по ночам без огня, -- сказал он, повернув ко мне
лицо. -- Тебя могут околдовать лесные духи.
-- Я так устала, -- и зевнув, я подвинулась ближе к огню. -- Я могла бы
проспать несколько дней кряду.
-- Ночью будет дождь, -- объявил Ирамамове и начал устанавливать вокруг
костра три шеста, опору нашего убежища. Я помогла ему накрыть хижину
банановыми листьями, которые он нарезал, пока я спала. Он подвесил гамаки
ближе к огню, чтобы мы, не вставая, могли подталкивать поленья в костер.
Сочное и нежное мясо агути напоминало по вкусу жареную свинину.
Недоеденные остатки Ирамамове подвязал к шесту высоко над огнем. --
Остальное мы съедим утром. -- И с довольной улыбкой он растянулся во весь
рост в гамаке. -- Оно даст нам силы, чтобы подняться в горы.
-- Горы? -- спросила я. -- Когда я шла сюда с Анхеликой и Милагросом,
на пути у нас были только холмы. -- Я наклонилась к Ирамамове. --
Единственный раз я поднималась в горы, когда возвращалась в шабоно с Ритими
и Этевой после праздника у Мокототери. Эти горы были недалеко от шабоно. --
Я коснулась его лица. -- Ты уверен, что знаешь дорогу в миссию? -- Что за
вопрос, -- ответил он, закрыв глаза и скрестив руки на груди. Его щетинистые
брови вразлет расходились к вискам. На верхней губе виднелось несколько
волосков. Кожа на высоких скулах была туго натянута, от раскраски оното
остался едва заметный след. Словно раздраженный моим пристальным взглядом,
он открыл глаза; в них отражался свет костра, но взгляд не выражал ничего.
Я улеглась в гамак и провела пальцами по лбу и щекам, чтобы проверить,
не сошли ли и с моего лица нарисованные узоры. Завтра выкупаюсь в реке,
подумала я. И все мое беспокойство, а скорее всего, просто усталость,
исчезнет, как только я заново раскрашусь оното. Однако сколько я ни пыталась
приободриться, я не в силах была унять нарастающего недоверия. Мой разум и
тело напряглись в какомто смутном предчувствии, которого не выразить
словами.
Воздух стал зябким. Наклонившись, я подтолкнула полено ближе к огню.
-- В горах будет еще холоднее, -- негромко вымолвил Ирамамове. -- Я
приготовлю напиток из растений, который нас согреет.
Приободрившись от его слов, я начала усиленно и глубоко дышать, отгоняя
от себя всякие мысли, пока не перестала воспринимать ничего, кроме шелеста
дождя, прогретого дымом воздуха и запаха влажной земли. Так я и заснула
спокойным тихим сном до самого утра.
Утром мы искупались в реке и раскрасили друг другу лица и тела пастой
оното. Ирамамове дал мне четкие указания, какими узорами его раскрасить:
извивающаяся линия со лба должна была спускаться до челюстей и затем вокруг
рта; один круг между бровями, круги в уголках глаз и по одному на щеках. На
груди он захотел иметь волнистые линии, спускающиеся до пупка, а на спине --
прямые линии. Меня же он с чуть насмешливой улыбкой разрисовал с головы до
ног одинаковыми кругами.
-- Что они означают? -- нетерпеливо спросила я.
Ритими никогда меня так не раскрашивала.
-- Ничего, -- ответил он, смеясь. -- Просто так ты не выглядишь такой
тощей.
Поначалу подъем по узкой тропе был довольно легким.
В подлеске не было ни острой, как пила, травы, ни колючих кустов.
Теплый туман пеленой окутывал лес, творя полупрозрачный свет, сквозь который
верхушки высоких пальм казались свисающими с небес. Шум водопадов призрачным
эхом раздавался в туманном воздухе, и всякий раз, когда я задевала ветку или
лист, на меня сыпались капельки влаги. Однако послеполуденный дождь
