постоянно находятся в боевой готовности, а женщины боятся ходить одни на
огороды или рыбную ловлю.
-- Почему никто мне не может сказать, что происходит? -- выкрикнула я.
-- А ничего такого и не происходит, -- спокойно ответил Арасуве и,
закинув руки за голову, поудобнее растянулся в гамаке. Он тоже заговорил на
совершенно постороннюю тему, то и дело посмеиваясь по ходу рассказа. Но меня
это не успокоило. Я не стала смеяться вместе с ним, не стала даже слушать
его слов и, к его полному изумлению, сердито потопала в свою хижину.
Целыми днями я чувствовала себя несчастной, то обижаясь на всех, то
жалея себя. Я стала плохо спать. Я постоянно твердила себе, что ко мне,
полностью принявшей новый образ жизни, ни с того ни с сего стали относиться
как к чужой. Я злилась и считала себя обманутой. Я не могла смириться с тем,
что Арасуве не захотел доверить мне свою тайну. Даже Ритими не проявляла
особой охоты меня успокоить. Я страстно желала, чтобы здесь оказался
Милагрос.
Уж он бы наверняка развеял все мои тревоги. Уж он бы все мне рассказал.
Однажды ночью, когда я еще не совсем впала в сонное забытье, а витала
где-то между сном и явью, на меня обрушилось внезапное озарение. И пришло
оно не в словах, но преобразилось в целую последовательность мыслей и
воспоминаний, вспыхивавших передо мной яркими образами, и все вдруг
предстало в истинном свете.
Меня охватило ликование. Я расхохоталась с облегчением, переросшим в
настоящее веселье. Я слышала, как мой смех эхом разносится по всем хижинам.
Сев в гамаке, я увидела, что почти все Итикотери хохочут вместе со мной.
Арасуве присел у моего гамака.
-- Тебя не свели с ума лесные духи? -- спросил он, взяв мою голову в
ладони.
' -- Свели, -- все еще смеясь, ответила я и заглянула в его глаза; они
блестели в темноте. Я обвела глазами Ритими, Тутеми и Этеву, стоявших возле
Арасуве с заспанными любопытными лицами, раскрасневшимися от смеха.
Из меня бесконечным потоком полились слова, громоздясь друг на дружку с
поразительной быстротой. Я заговорила по-испански, и не потому что хотела
что-то скрыть, а потому что на их языке мои объяснения не имели бы никакого
смысла. Арасуве и все остальные слушали так, словно все понимали, словно
чувствовали, как мне необходимо избавиться от царившего во мне смятения.
А я, наконец, осознала, что для них я и есть чужачка, и мои требования
быть в курсе таких дел, о которых Итикотери не говорят даже в своем кругу,
были вызваны только моим повышенным самомнением. И уж в совершенно несносное
существо превратила меня мысль о том, что меня оставляют в стороне, не
подпускают к чему-то такому, что я имею полное право знать. Это свое право
знать я не подвергала ни малейшему сомнению, и это делало меня несчастной,
лишало всех тех радостей, которыми я так дорожила прежде. Угрюмость и
подавленность находились не вне, а внутри меня и как-то передавались в
шабоно и к его жителям.
Мозолистая ладонь Арасуве легла на мою тонзуру. Я нисколько не
стыдилась своих чувств и с радостью поняла, что только я сама могу возродить
ощущение чуда и волшебства от пребывания в другом мире.
-- Вдуй-ка мне в нос эпену, -- велел Арасуве Этеве. -- Я хочу
убедиться, что злые духи не тронут Белую Девушку.
Я услышала бормотание, тихий ропот голосов, приглушенный смех, и под
монотонное пение Арасуве погрузилась в спокойный сон, как не спала уже много
дней. Маленькая Тешома, которая уже давненько не забиралась ко мне в гамак,
разбудила меня на рассвете. -- Я слышала, как ты смеялась вчера среди ночи,
-- сказала она, уютно прижимаясь ко мне. -- Ты не смеялась так давно, и я
боялась, что ты больше никогда не засмеешься.
Я заглянула в ее блестящие глазенки, словно могла найти в них ответ,
который позволил бы мне в будущем избавляться с помощью смеха от всех
душевных смут и тревог.
Непривычная тишина глухой пеленой опускалась на шабоно по мере того,
как вокруг нас сгущались ночные сумерки. Я уже почти засыпала под
убаюкивающее прикосновение пальцев Тутеми, искавших вшей у меня в волосах.
Крикливая болтовня женщин, занятых приготовлением ужина и кормлением
младенцев, истаяла до шепота. Словно по чьему-то безмолвному приказу,
ребятишки прекратили свои шумные вечерние забавы и собрались в хижине
Арасуве послушать сказки старого Камосиве. Он, казалось, был совершенно
увлечен собственными речами, драматически жестикулируя по ходу
повествования. Но глаз его внимательно следил за длинными клубнями батата,
зарытыми в горячие угли. С благоговейным трепетом я смотрела, как старик
голыми руками вытаскивает клубни из огня и, не дожидаясь, пока те остынут,
отправляет их в рот.
Со своего места я видела над верхушками деревьев луну на ущербе,
которую то и дело закрывали бредущие по небу и светившиеся прозрачной
белизной облака. Внезапно тишину ночи пронзил жуткий вопль -- нечто среднее
между визгом и рычанием. В тот же момент из темноты возник Этева с лицом и
телом, раскрашенным в черный цвет. Он встал перед кострами, горящими в
центре деревенской поляны, и застучал луком о стрелы, подняв их над головой.
Я не видела, из чьей хижины появились остальные, но рядом с Этевой, с
такими же черными лицами, на поляне встали еще одиннадцать мужчин.
Арасуве подровнял шеренгу, пока все не выстроились в одну линию, и,
поправив последнего, сам встал в строй и запел низким гнусавым голосом.
Последнюю строку песни все подхватили хором. В этой приглушенной гармонии я
различала каждый голос в отдельности, не понимая ни слова. Чем дольше они
пели, тем большая, казалось, их охватывала ярость. В конце каждой песни они
издавали самые свирепые вопли, которые я когда-либо слышала. Как ни странно,
мне стало казаться, что чем громче они вопят, тем дальше уходит их ярость,
как будто она перестала быть частью их раскрашенных в черное тел.
Внезапно они смолкли. Неверный свет костров подчеркивал гневное
выражение их застывших, похожих на маски лиц и лихорадочный огонь в глазах.
Я не видела, подал ли Арасуве какую-то команду, но они рявкнули в один
голос: -- С какой радостью увижу я, как моя стрела вонзается в тело врага. С
какой радостью увижу я, как его кровь хлынет на землю.
Держа оружие высоко над головами, воины сломали строй, собрались в
тесный кружок и стали что-то выкрикивать, сначала тихо, затем такими
пронзительными голосами, что меня мороз продрал по коже. Затем они снова
смолкли, и Ритими шепнула мне на ухо, что мужчины вслушиваются в эхо своих
криков, чтобы определить, с какой стороны оно вернулось. Эти отголоски,
пояснила она, приносят с собой духов врага.
Завывая и стуча оружием, мужчины пустились вскачь по поляне, но Арасуве
их успокоил. Еще дважды они собирались в тесный кружок и орали во всю мочь.
Затем, вместо того чтобы направиться в лес, как я ожидала и боялась, мужчины
подошли к хижинам, стоящим у самого входа в шабоно. Там они легли в гамаки и
вызвали у себя рвоту.
-- Зачем они это делают? -- спросила я у Ритими.
-- Когда они пели, они пожирали своих врагов, -- пояснила она. -- А
теперь им надо избавиться от гнилого мяса.
Я вздохнула с облегчением, хотя и была неожиданно для себя разочарована
тем, что набег состоялся лишь символически. Незадолго до рассвета меня
разбудили плач и стенания женщин, и я стала тереть глаза, чтобы
удостовериться, что не сплю. Время словно остановилось, потому что мужчины
стояли на поляне в той же самой стройной шеренге, что и глубокой ночью. Их
крики утратили прежнюю свирепость, как будто женский плач смягчил их гнев.
Забросив банановые гроздья, сложенные у входа в шабоно, себе на плечи,
они с театральной торжественностью зашагали по тропе в сторону реки.
Мы со старым Камосиве в отдалении последовали за мужчинами. Я подумала
было, что начинается дождь, но это была лишь роса, капающая с листка на
листок. На мгновение мужчины замерли, и их тени четко обозначились на
светлом прибрежном песке. Полумесяц уже прошел свой небесный путь и слабо
мерцал в туманном воздухе. Мужчины скрылись с глаз, и песок словно всосал их
тени. Я услышала только удаляющийся в глубину леса шорох листьев и треск
веток. Туман сомкнулся вокруг нас непроницаемой стеной, будто ничего и не
произошло, будто все увиденное было всего лишь сном.
Присев возле меня на камень, старый Камосиве чуть тронул мою руку. -- Я
уже не слышу эха их шагов, -- сказал он и медленно побрел в воду. Дрожа от
холода, я пошла за ним. Я чувствовала, как мелкая рыбешка, прятавшаяся в
корнях под водой, тычется мне в ноги, но в темной воде ничего не было видно.
Пока я досуха вытирала Камосиве листьями, он тихо посмеивался. --
Смотри, какой сикомасик, -- радостно заметил он, указывая на белые грибы,
растущие на гнилом стволе дерева.
Я собрала их для него и завернула в листья. Поджаренные на костре, они
считались большим деликатесом, особенно среди стариков.
Камосиве протянул мне кончик своего сломанного лука, и я вытащила его
на скользкую тропу, ведущую к шабоно. Туман не поднимался весь день, словно
солнце побоялось оказаться свидетелем перехода мужчин через лес.
Глава 21
Маленькая Тешома села рядом со мной на поваленное дерево в зарослях
бамбуковой травы. -- Ты не будешь ловить лягушек? -- спросила я.
Она подняла на меня жалобный взгляд. Ее глаза, обычно такие блестящие,
потускнели и медленно налились слезами.
-- Что ты так загрустила? -- спросила я, беря ее на руки. Плачущих
детей всегда старались как можно быстрее утешить, опасаясь, что их душа
может вылететь через рот.
Взяв ее на закорки, я отправилась в шабоно. -- Ты такая тяжелая, как
целая корзина спелых бананов, -- попыталась я рассмешить ее.
Но девочка даже не улыбнулась. Ее личико прижималось к моей шее, а
слезы горохом катились у меня по груди.
Я бережно уложила ее в гамак, но она крепко вцепилась в меня, заставив
лечь рядом. Вскоре она уснула, но очень беспокойным сном. Время от времени
она вздрагивала всем телом, словно в лапах какого-то жуткого кошмара.
С подвязанным к спине младенцем Тутеми в хижину вошла Ритими. Взглянув
на спящую рядом со мной девочку, она залилась слезами. -- Я уверена, что
какой-нибудь злой шапори этих Мокототери выманил ее душу прочь. -- Ритими
заходилась в таких душераздирающих рыданиях.
что я оставила Тешому и подсела к ней. Я не знала толком.
258 что ей сказать. Я не сомневалась, что Ритими плачет не только из-за
маленькой дочери, но и из-за Этевы, который вот уже неделя, как ушел с
отрядом воинов в набег. После ухода мужа она стала сама не своя: перестала
работать на огородах, ни с кем из женщин не ходила в лес за ягодами и
дровами. Бесцельно и подавленно она целыми днями бродила по шабоно. Большую
часть времени она лежала в гамаке, играя с ребенком Тутеми. Как бы я ни
старалась ее подбодрить, мне не удавалось стереть жалкое выражение с ее
лица. Скорбная улыбка, которой Ритими отвечала на все мои усилия, придавала
ей еще более унылый вид.
Обняв за шею, я расцеловала ее в обе щеки и стала уверять, что у Тешомы
самая обыкновенная простуда. Но утешить Ритими было невозможно. Рыдания не
принесли ей ни облегчения, ни усталости, а лишь углубили ее отчаяние.
-- Вдруг что-нибудь случилось с Этевой, -- говорила она. -- Вдруг
какой-нибудь Мокототери убил его.
-- Ничего с твоим Этевой не случилось, -- заявила я. -- Костями
