закрепила плетение ветвями лиан и хлопковыми нитями, которые выкрасила в
красный цвет оното. Ритими была так очарована гамаком, что повесила его
Этеве.
-- Этева, я сделала тебе новый гамак, -- сказала я, когда он
возвратился после работы в садах.
Он скептически посмотрел на меня.
-- И ты думаешь, что он меня выдержит? Я щелкнула языком от
удовольствия, показывая, как прочно закреплены концы. Он неуверенно сел в
гамак.
-- Кажется, выдержит, -- произнес он, растянувшись во весь рост. Я
услышала скрежет лианы по столбу и, прежде чем успела предупредить, Этева
вместе с гамаком оказался на земле.
Ритими, Тутеми, Арасуве со всеми своими женами, наблюдавшие за нами из
соседней хижины, покатились от хохота, немедленно собрав большую толпу.
Шлепая друг друга по плечам и бедрам, они смеялись все сильнее и сильнее.
Позже я спросила Ритими, можно ли все-таки пользоваться этим гамаком.
-- Безусловно, -- сказала она, и в ее глазах засияла детская улыбка.
Она уверила меня, что Этева совсем не расстроился.
-- Мужчины любят, когда женщине удается их провести.
Хотя я серьезно сомневалась, что Этева действительно доволен этим
происшествием, он, конечно же, не злился на меня. Он объявил всему шабоно,
как чудесно отдыхать в новом гамаке. Меня стали осаждать просьбами. Иногда я
делала по три гамака в день. Несколько мужчин помогали мне доставать хлопок,
который они отделяли от коробочек и семян. С помощью палки они заплетали
волокна в нить и соединяли нити в крепкую пряжу, которая прочно соединяла
полосы коры в гамаке.
С готовым гамаком, висящим на руке, я вошла в хижину Ирамамове.
-- Ты собираешься делать стрелы? -- спросила я. Он поднялся, держась за
шест, а потом подтянулся на одной из балок крыши.
-- Этот гамак мне? -- он протянул мне тростник, взял гамак, привязал и
уселся в него. -- Хорошо сделано.
-- Я сделала его для твоей старшей жены, -- сказала я. -- Я сделаю и
тебе, если ты научишь меня, как делать стрелы.
-- Сейчас не время делать стрелы, -- заявил Ирамамове. -- Я только
проверяю, сухой ли тростник на древки. -- Он весело взглянул на меня и
засмеялся. -- Белая Девушка хочет делать стрелы! -- прокричал он высоким
голосом. -- Я научу ее и возьму с собой на охоту.
Все еще смеясь, он предложил сесть рядом. Он положил древки на землю и
разобрал их по размеру.
-- Длинные -- лучше всего для охоты. Короткие же -- для ловли рыбы и
для уничтожения врагов. Только самые лучшие стрелки могут всегда
использовать длинные стрелы. Они часто трескаются, и их путь трудно
определить.
Ирамамове разобрал короткие и длинные древки.
-- Сюда я надену наконечники, -- он указал на один конец тростниковых
палочек.
Он крепко связал их хлопковой нитью и к другому концу смолой приклеил и
закрепил ниткой разрезанные пополам перья.
-- Некоторые охотники украшают свои стрелы собственными узорами. Я
делаю так только во время войны: мне нравится, когда враг знает, кто его
убил.
Как и большинство мужчин Итикотери, Ирамамове был великолепным
рассказчиком. Он оживлял свои истории точным звукоподражанием,
драматическими жестами и паузами. Шаг за шагом он проводил слушателя по
тропам охоты: как впервые замечал зверя, как, прежде чем выпустить стрелу,
он дул на нее растертыми корнями одного из своих магических растений, чтобы
дать стреле силу.
Потом, рассказывал он, уверившись, что стрела не ошибется в достижении
цели, он настигал непокорное животное.
Остановив на мне взгляд, он вывалил содержимое колчана на землю и
принялся подробно рассказывать все о наконечниках.
-- Этот из пальмового дерева, -- сказал он, протягивая мне гладкий
кусок древесины. -- Он сделан из склеенных щепок. По кругу вырезан желобок,
который смазывают мамукори.
Они разламываются в теле животного. Это лучшие наконечники для охоты на
обезьян. -- Он улыбнулся, а потом добавил: -- И конечно же, для врагов.
Потом он достал длинный и широкий наконечник с зазубринами по краям,
украшенный извивающимися линиями.
-- Этот хорош для охоты на ягуаров и тапиров.
Возбужденный лай собак, смешанный с криками людей, прервал рассказ
Ирамамове. Я побежала вслед за ним к реке. В воде нашел себе убежище
муравьед размером с маленького медведя. Он спасался от преследования псов.
Этева и Арасуве ранили животное в шею, живот и спину.
Поднявшись на задние лапы, он отчаянно размахивал в воздухе передними,
вооруженными мощными когтями.
-- Хочешь достать его моей стрелой? -- спросил Ирамамове.
Не в силах оторвать взгляд от длинного языка муравьеда, я затрясла
головой, не понимая, говорит он серьезно или шутит. С языка животного капала
клейкая жидкость с мертвыми муравьями. Стрела Ирамамове поразила муравьеда в
крошечное ухо, и он мгновенно умер. Мужчины набросили веревки на массивное
тело и вытащили на берег, где Арасуве разделал животное так, чтобы мужчины
могли
унести тяжелые куски мяса в шабоно.
Один из мужчин обжег шерсть, а потом положил мясо на деревянную
платформу, сооруженную над огнем. Хайяма завернула внутренности в листья
пишаанси и положила свертки на угли.
-- Муравьед! -- кричали дети и, хлопая руками от удовольствия,
танцевали вокруг огня.
-- Подождите, пока приготовится, -- предупреждала детей старая Хайяма,
когда один из них потянулся за куском. -- Вы заболеете, если съедите мясо,
которое не до конца приготовлено. Его следует готовить до тех пор, пока сок
не перестанет течь сквозь листья.
Первой была готова печень. Прежде чем дети приступили к ней, Хайяма
отрезала мне небольшой кусок.
Печень была мягкой, сочной и неприятно пахла, как будто была
приправлена испортившимся лимонным соком.
Потом Ирамамове принес мне кусок жареной задней ноги.
-- Почему ты не захотела испытать мою стрелу? -- спросил он.
-- Я могла попасть в одну из собак, -- уклончиво ответила я, жуя
жесткое мясо с сильным запахом. Я посмотрела в глаза Ирамамове, не зная,
догадывается ли он, что я не хочу, чтобы меня даже отдаленно сравнивали с
Имаваами, женщиной-шаманом, которая знала, как призывать хекур, и охотилась
как мужчина.
Ненастными вечерами мужчины принимали эпену и пели, прося хекуру
анаконды обернуться вокруг деревьев и не позволить ветру сломать стволы. Во
время одной из самых сильных бурь старый Камосиве посыпал свое сморщенное
тело пеплом. Хриплым голосом он призывал дух паука, его собственную хекуру,
раскинуть охраняющую паутину над растениями в садах.
Неожиданно он повысил голос и запел резко и пронзительно, как
длиннохвостый попугай.
-- Однажды я был похож на старого ребенка и забрался на самое высокое
дерево. Я понял, что превратился в паука.
Почему вы прервали мой мирный сон? Камосиве поднялся с колен и
нормальным голосом продолжал: -- Паук, я хочу, чтобы ты ужалил хекур,
которые уничтожают растения в наших садах.
Он расхаживал по шабоно и выдувал эпену из своей трубки на все вокруг,
упрашивая паука ужалить духов-разрушителей.
На следующее утро мы с Камосиве отправились в сады.
Улыбаясь, он указал мне на маленьких волосатых пауков, суетящихся над
плетением паутины. На тонких серебристых нитях блестели капли воды, в
солнечном свете похожие на изумруд. По замершему лесу мы прошли к реке.
Присев рядом, мы молча смотрели на сломанные лианы, деревья и кучи листьев,
сорванные безудержным потоком. По возвращении в шабоно Камосиве пригласил
меня к себе в хижину разделить коронное блюдо -- жареных муравьев, залитых
медом.
В дождливые вечера любимым занятием женщин было распевать песни,
высмеивающие ошибки мужей. Если женщина намекала, что мужчине лучше
управляться с корзиной, чем с луком и стрелами, сразу же возникал спор.
Такие споры всегда превращались в коллективное обсуждение, в котором
все шабоно принимало активное участие.
Временами, когда после окончания спора проходило уже несколько часов,
кто-то выкрикивал свежую мысль по поводу обсуждавшейся проблемы, и
перебранка тут же возобновлялась.
ЧАСТЬ ПЯТАЯГлава 19
Едва солнце хоть немного пробивалось сквозь тучи, я вместе с жителями
деревни отправлялась работать на огороды. Выпалывать сорняки из влажной
земли было намного легче, но у меня и на это не хватало сил. Подобно старому
Камосиве, я просто стояла посреди остролистой маниоки и впитывала солнечный
свет и тепло. Считая птиц, бывало целыми днями не появлявшихся в небе, я
тосковала по жарким сухим дням. После стольких недель затяжных дождей я
страстно желала, чтобы солнце светило подольше и рассеяло туман.
Однажды утром у меня так закружилась голова, что я не смогла подняться
из гамака. Пригнув голову к коленям, я подождала, пока пройдет эта дурнота.
Но сил, чтобы поднять голову и ответить на встревоженные расспросы Ритими, у
меня уже не нашлось, и ее слова потонули в мощной волне назойливого шума.
Должно быть, это река, подумала я. До нее было рукой подать, но я понимала,
что источник шума где-то в другом месте. Изо всех сил, словно от этого
зависела моя жизнь, я старалась сообразить, откуда же доносится этот шум. А
зарождался он во мне самой.
Целыми днями я не слышала ничего, кроме несмолкающей барабанной дроби в
голове. Я хотела открыть глаза.
И не могла. Сквозь прикрытые веки я видела, как звезды в небе, вместо
того чтобы гаснуть, разгораются все ярче.
При мысли о том, что надвигается вечная ночь, а я все глубже погружаюсь
в мир теней и бессвязных сновидений, меня охватила паника.
Мимо меня, маша руками с подернутых туманом берегов, проплывали Ритими,
Тутеми, Этева, Арасуве, Ирамамове, Хайяма, старый Камосиве. Иногда они
перепрыгивали с облака на облако, разгоняя туман густыми метлами из листьев.
Но стоило мне их окликнуть, как они таяли в этом тумане. Временами сквозь
ветки и листву я видела красно-желтое сияние солнца. Но, через силу открывая
глаза, я понимала, что это всего лишь отблески костра, пляшущие под
пальмовой крышей.
-- Белым людям, когда они болеют, нужна еда, -- явственно слышался
громкий голос Милагроса. И я чувствовала, как он, прижавшись своими губами к
моим, проталкивает мне в рот разжеванный кусок мяса.
В другой раз я узнала голос Пуривариве: -- Люди болеют от этой их
одежды. -- И я чувствовала, как он стаскивает с меня одеяло. -- Я должен ее
охладить.
Принесите мне с реки белого ила. -- И я чувствовала, как смыкаются
вокруг тела руки, покрывая меня илом с головы до ног. Он начинал высасывать
из меня злых духов, и его губы оставляли на коже прохладный след.
Часы сна и бодрствования заполнял голос шапори.
Стоило мне вглядеться, как из тьмы выплывало его лицо.
Я слышала песню его хекуры. Я чувствовала, как острый клюв колибри
рассекает мне грудь. Потом клюв превратился в луч света. Но не солнечного и
не лунного, а в ослепительное сияние глаз старого шапори. Он велел мне
заглянуть в самую глубину его черных зрачков. Глаза ей), казалось, лишены
были век и доходили до висков. Они были полны пляшущих птиц. Это глаза
безумца, подумала я. Я видела, как его хекуры повисли в капельках росы, как
они пляшут в блестящих глазах ягуара, я пила водянистые слезы эпены. Сильное
щекотание в горле заставило желудок сжаться в тугой комок, пока меня не
вырвало водой. Она потоком хлынула прочь из хижины, прочь из шабоно и дальше
