обошел меня кругом и придирчиво осмотрел со всех сторон. Затем, после
минутного размышления, снова присел и со смехом произнес: -- Ты лучше
выглядишь в раскраске из око/по.
Я присела возле него. Ветра не было; на реке все словно замерло. Тени
высоких деревьев тянулись над водой, ложась не песок у наших ног. Я хотела
извиниться за то, что разбила ему калабашем лицо, и объяснить свои
подозрения.
Я хотела, чтобы он рассказал мне о днях, проведенных в горах, но мне не
хотелось прерывать молчание.
Словно зная, в каком я затруднении, и забавляясь этим, Ирамамове
уткнулся лицом в колени и тихо засмеялся, как бы деля свое веселье с каплями
крови, падающими между широко расставленными пальцами ног. -- Я хотел взять
себе хекуры, которые однажды видел в твоих глазах, -- негромко промолвил он.
И дальше он рассказал, что не только он сам, но и старый шапори Пуривариве
видел во мне хекур. -- Всякий раз, когда я лежал с тобой и чувствовал, какая
в тебе бурлит энергия, я надеялся переманить духов в свою грудь, -- сказал
Ирамамове. -- Но они не захотели тебя покинуть. -- Он обратил на меня
протестующий взгляд. -- Хекуры не пожелали откликнуться на мой зов; не
пожелали прислушаться к моим песням. А потом я испугался, что ты можешь
забрать хекур из моего тела.
Гнев и невыразимая печаль на мгновение лишили меня дара речи. -- Мы
пробыли в горах больше суток? -- наконец спросила я, ибо любопытство все же
взяло во мне верх.
Ирамамове кивнул, но не сказал, как долго мы пробыли в хижине. -- Когда
я убедился, что не смогу изменить твоего тела, когда понял, что хекуры ни за
что тебя не покинут, я отнес тебя на лямках сюда.
-- А если бы ты изменил мое тело, ты бы держал меня в лесу? Ирамамове
застенчиво посмотрел на меня. Губы его разомкнулись в улыбке облегчения, но
глаза туманило смутное сожаление. -- В тебе обитает душа и тень Итикотери,
-- тихо промолвил он. -- Ты ела пепел наших мертвых. Но у тебя тело и голова
напе. -- И молчание выделило эту последнюю фразу, прежде чем он добавил: --
Впереди у меня ночи, когда ветер принесет твой голос вместе с голосами
обезьян и ягуаров. И я увижу, как твоя тень пляшет на земле в пятнах лунного
света. В такие ночи я буду думать о тебе. Он встал и столкнул каноэ в воду.
-- Держись поближе к берегу -- не то течение понесет тебя слишком быстро, --
сказал он, давая мне знак сесть в лодку.
-- А ты не поедешь? -- встревоженно спросила я.
-- Это хорошее каноэ, -- сказал он, подавая мне весло.
У него была красивой формы ручка, круглое древко и овальная лопасть в
форме остроконечного вогнутого щита. -- В нем ты спокойно доберешься до
миссии.
-- Подожди! -- воскликнула я, прежде чем он отпустил лодку, и дрожащими
руками стала раздергивать непослушный замок бокового кармана рюкзака. Достав
кожаный мешочек, я подала его ему. -- Ты помнишь камень, который дал мне
шаман Хуан Каридад? -- спросила я. -- Теперь он твой.
Его потрясенное и изумленное лицо на мгновение застыло. Пальцы его
медленно сжали мешочек, а лицо смягчилось в улыбке. Ни слова не говоря, он
столкнул каноэ в воду и, сложив на груди руки, смотрел, как меня относит
течение. Я часто оглядывалась, пока он не скрылся из виду. В какой-то момент
мне показалось, что я все еще вижу его фигуру, но это лишь играющий тенями
ветер подшутил над моими глазами.
Глава 25
Деревья по обоим берегам и ползущие по небу облака затеняли реку. Желая
сократить промежуток времени между тем миром, который остался в прошлом, и
тем, который поджидал меня впереди, я гребла изо всех сил. Однако вскоре я
устала, и теперь только отталкивалась веслом, когда течение заносило меня
слишком близко к берегу.
Временами река светлела, и тогда буйная зелень отражалась в ней
неестественно ярко. В лесном сумраке и глубокой тишине вокруг меня было
что-то навевающее покой.
Деревья, казалось, прощально мне кивали, слегка кланяясь на
послеполуденным ветру, а может быть, они только оплакивали уход еще одного
дня и угасание последних лучей солнца на небе. Незадолго до того, как
сгустились сумерки, я подвела каноэ к противоположному берегу, где заметила
среди черных скал песчаные проплешины.
Как только лодка врезалась в песок, я выпрыгнула из нее и вытащила
каноэ на сушу, поближе к лесной опушке, где свисающие лианы и ветки
образовали укромное убежище. Оглянувшись на дальние горы, уже фиолетовые в
наступивших сумерках, я подумала, что провела там, пожалуй, не меньше
недели, прежде чем Ирамамове принес меня в хижину, где я проснулась этим
утром. Взобравшись на самую высокую скалу, я окинула окрестности взглядом в
надежде увидеть огни миссии. Должно быть, она дальше, чем рассчитывал
Ирамамове, подумала я. Одна лишь темнота, выползая из реки, медленно
взбиралась на скалы по мере того, как в небе таяли последние следы солнца. Я
проголодалась, но не рискнула обследовать песчаный берег в поисках
черепашьих яиц.
Лежа в каноэ, я никак не могла решить, то ли мне положить рюкзак под
голову, как подушку, то ли укутать им озябшие ноги. Сквозь густое сплетение
ветвей я видела прозрачное небо, полное бесчисленных крошечных звезд,
сверкающих, словно золотые пылинки. Упрятав ноги в рюкзак и уплывая в сон, я
надеялась, что мои чувства, как свет звезд, дойдут до тех, кого я любила в
этой лесной глуши.
Вскоре я проснулась. Воздух звенел криками сверчков и лягушек. Я села и
огляделась, словно взглядом могла разогнать темноту. Потоки лунного света
сочились сквозь полог ветвей, разрисовывая песок причудливыми тенями,
оживающими при малейшем шорохе ветра. Даже закрыв глаза, я остро
чувствовала, как эти тени задевают каноэ.
Стоило сверчку прервать свое неумолчное стрекотание, как я открывала
глаза и ждала, пока он запоет снова. Наконец рассвет заставил смолкнуть все
крики, шорохи и посвисты ночного леса. Окутанные туманом листья были как бы
осыпаны тончайшей серебряной пыльцой.
Над деревьями взошло солнце, окрасив облака в оранжевый, пурпурный и
розовый цвета. Я выкупалась, выстирала одежду мелким речным песком,
разложила ее для просушки на каноэ и раскрасила себя пастой оното.
Я была даже рада, что не добралась до миссии накануне, как надеялась
поначалу, и что у меня еще есть время посмотреть, как облака изменяют облик
неба. На востоке, омрачая горизонт, громоздились тучи. Вдали сверкали
молнии, спустя долгое время доносились громовые раскаты, и белые полосы
дождя неслись по небу на север, значительно опережая меня. Я подумала, не
греются ли где-нибудь здесь на солнышке аллигаторы среди разбросанного на
песке плавника. Немного проплыв дальше, я вынеслась на широкий разлив вод.
Течение стало таким сильным, что я с большим трудом уводила лодку от
водоворотов на мелководье у каменистых берегов.
На какое-то мгновение я решила, что мне привиделся длинный долбленый
челнок, пробирающийся против течения вдоль другого берега. Я встала во весь
рост, отчаянно замахала майкой и расплакалась от радости, увидев, как челнок
направляется ко мне через водную ширь. С хорошо рассчитанной точностью
тридцатифутовое каноэ пристало к берегу всего в нескольких шагах от меня.
Из каноэ, улыбаясь, выбрались двенадцать человек -- четыре женщины,
четверо мужчин и четверо детей. Они странно выглядели в своей цивилизованной
одежде и с лицами в пурпурных узорах. Их волосы были острижены, как мои, но
макушки не были выбриты.
-- Макиритаре? -- спросила я.
Женщины закивали, прикусив губы, словно пытались сдержать смешок. Потом
их подбородки дрогнули, и они разразились неудержимым хохотом, которому
стали вторить мужчины. Я поспешно натянула джинсы и майку.
Самая старшая из женщин подошла поближе. Она была невысока ростом,
коренаста, ее платье без рукавов открывало круглые толстые руки и длинные
груди, свисавшие до самого пояса. -- Ты та самая, что ушла в лес со старухой
Итикотери, -- сказала она, словно встретить меня плывущей по реке в челноке,
сделанном ее народом, было самым обычным в мире делом. -- Мы знаем о тебе от
отца в миссии. -- После официального рукопожатия старуха познакомила меня со
свои мужем, тремя дочерьми, их мужьями и детьми.
-- Мы недалеко от миссии? -- спросила я.
-- Мы выехали оттуда ранним утром, -- сказал муж старухи. -- Мы
навещали родственников, которые живут неподалеку.
-- Она стала настоящей дикаркой, -- воскликнула младшая из дочерей,
указывая на мои изрезанные ноги с таким возмущенным видом, что я едва
удержалась от смеха. А та обыскала мое каноэ и потрясла пустым рюкзаком. --
У нее нет обуви, -- изумленно сказала она. -- Она настоящая дикарка! Я
посмотрела на ее босые ноги.
-- Наша-то обувь лежит в каноэ, -- заявила она и принялась доставать из
лодки целую кучу разнообразной обуви. -- Видишь? У нас всех есть обувь.
-- У вас есть какая-нибудь еда? -- спросила я.
-- Есть, -- заверила меня старуха, попросив дочь отнести обувь в лодку
и подать один из лубяных коробов.
Короб, изнутри выстланный листьями платанийо, был полон маниоковых
лепешек. Я набросилась на еду, с нежностью макая кусок за куском в калабаш с
водой, прежде чем отправить его в рот. -- Мой желудок полон и счастлив, --
сказала я, наполовину опустошив короб.
Макиритаре выразили сожаление, что у них нет с собой мяса, а есть лишь
сахарный тростник. Старик отрубил кусок длиною в фут, снял с помощью мачете
кору, похожую на кору бамбука, и подал его мне. -- Он придаст тебе силы, --
сказал он.
И я принялась жевать и высасывать белые жесткие волокна, пока они не
стали совсем сухими и безвкусными.
Макиритаре слышали о Милагросе. Один из зятьев знал его лично, но никто
из них не знал, где он сейчас.
-- Мы отвезем тебя в миссию, -- сказал старик.
Я слабо попыталась втолковать ему, что им нет никакой необходимости
возвращаться назад, но убежденности в моих словах было маловато, так что я
быстро забралась в их лодку, усевшись среди женщин и детей. Чтобы
воспользоваться мощным течением, мужчины вывели каноэ на самую середину
реки. Они гребли, не говоря друг другу ни слова, но ритм одного так был
согласован с ритмом другого, что они заранее предугадывали движения соседа.
И я вспомнила слова Милагроса о том, что Макиритаре -- это .419 не только
самые лучшие строители лодок на всем Ориноко, но и самые искусные гребцы.
Усталость тяжко навалилась мне на глаза. Ритмичный плеск весел нагнал
на меня такую дремоту, что я то и дело клевала носом. Безвозвратно ушедшие
дни и ночи проплывали у меня в мозгу, как обрывки снов из иного времени.
Все уже казалось таким смутным, таким далеким, словно мираж.
Был уже полдень, когда меня разбудил отец Кориолано, войдя в комнату с
кружкой кофе. -- Восемнадцать часов сна -- неплохо для начала, -- сказал он.
В его улыбке была та же ободряющая теплота, как и тогда, когда он встретил
меня у лодки Макиритаре.
С глазами, в которых еще клубился сон, я села на полотняной койке.
Спина затекла от долгого лежания. Я маленькими глотками стала медленно
тянуть горячий черный кофе, такой крепкий и сладкий, что меня даже немного
затошнило.
-- У меня еще есть шоколад, -- сказал отец Кориолано.
Я одернула на себе ситцевую сорочку с чужого плеча и отправилась вслед
за ним на кухню. С видом шеф-повара, готовящего замысловатое блюдо, он
смешал в кипящей на керосинке кастрюльке с водой две чайные ложки сухого
молока, две -- порошкового шоколада "Нестле", четыре ложки сахару и
