Но прошла неделя, и никто его не тревожил. Это начинало беспокоить.
Внешне Григорий не подавал вида, но в глубине души не мог не признать:
лагерное безделье пагубно на него влияет, он начинает нервничать.
Только на десятый день после разговора с очкастым Григория снова
вызвали в комендатуру.
Кабинет, в котором происходил первый разговор, находился на втором
зтаже. Григорий занес было ногу на ступеньку, но сержант, сопровождавший
его, предупредил:
- Не туда!
На этот раз он повел Григория по длинному коридору и открыл дверь в
маленькую, почти пустую комнатку. Кроме столика и двух стульев, здесь ничего
не было.
- Подождите, к вам выйдут, - бросил сержант и исчез.
Григорий был уверен: за ним следят через какой-то скрытый глазок, и
подчеркнуто равнодушно закурил сигарету. Он успел положить в пепельницу
несколько окурков, но никто не приходил, о нем словно забыли. Игра на
нервах!
Наконец дверь бесшумно отворилась и на пороге возникла фигура, которую
Григорий меньше всего ожидал здесь увидеть. Мелкими шажками комнату
пересекал попик - маленький, худенький, с высушенными, словно восковыми
щеками, покрытыми сеткой глубоких морщин. Опущенные веки лишали лицо старика
малейших признаков жизни. Казалось, движется мумия, закутанная в длинную
черную рясу. Но вот веки поднялись, открыв ласковые черные глаза, и тотчас
же, словно веер, разбежались морщинки. Лицо мумии превратилось в лицо
живого, хоть и старого человека.
- Садитесь, сын мой! - голос у попика был такой же мягкий, ласковый,
как и взгляд.
Григорий сел, слегка облокотившись на стол, так же, как это сделал и
его неожиданный собеседник.
- В ваших глазах, сын мой, я читаю удивление и прихожу к выводу, что
вам не так уж часто приходится иметь дело с духовными особами. Я не ошибся?
- Простите, отче! Я недостаточно хорошо владею английским, чтобы
свободно разговаривать. Понимаю, но не настолько, чтобы поддерживать
беседу...
- А я почти не знаю немецкого... Как же быть? - Попик на миг задумался
или сделал вид, что задумался. Потом в глазах его загорелись искорки, и
ласковая улыбка заиграла всеми многочисленными морщинками на щеках, вокруг
глаз и губ.
- Мне кажется, есть такой язык, на котором мы быстро договоримся, -
совсем свободно, без запинки произнес попик на чистейшем украинском языке,
певуче растягивая окончания слов.
- Яволь! - нарочито по-немецки ответил Григорий.
- Почему вы отвечаете по-немецки?
- Это мой родной язык.
- А разве слово, которое в детские годы помогает нам познать мир и
науку, не становится родным? Вы же, как мне известно, учились в украинской
школе?
Григорию стало ясно: человек в рясе так же, как и очкастый, отлично
информирован о прошлом своего собеседника.
- Надеюсь, вы пришли не для того, чтобы выяснить мое отношение к
украинскому языку? - в голосе Григория послышалось нетерпение.
Попик укоризненно покачал головой, но голос его, как и раньше, звучал
ласково, примиряюще.
- Вы чересчур нервны, сын мой... Но нам, духовным пастырям, для того и
вручен святой крест, чтобы вносить в смятенные человеческие души мир и
благодать. Чтобы зло в людских сердцах отступало перед нами...
- Нельзя ли ближе к делу, отче? Я человек военный, привык говорить
коротко и ясно. Того же жду и от собеседников. В деле спасения людских душ я
разбираюсь мало, да, признаться, и не намерен пополнять свои знания в этой
области.
Сказанное прозвучало значительно резче, чем того хотел Григорий. И тем
неожиданнее была реакция попика. Подойдя к Григорию и положив ему руку на
плечо, он почти весело проговорил:
- Очень приятно разговаривать с деловым человеком. Вы, милый барон,
освободили меня от нудной обязанности напрасно терять время на вступительную
речь. В вашем характере, мне кажется, сочетается немецкая пунктуальность и
американская деловитость. Итак, время - деньги, не станем тратить его
попусту. Прежде всего, кто я? Скромный рядовой священник греко-католической
церкви. Зовут меня отец Фотий. Наш высший пастырь - его святейшество папа
римский поручил мне, ознакомившись с делом на месте, доложить ему о
положении нашей многострадальной паствы, особенно среди побежденных. Ибо,
когда страдает плоть людская, но возрадуется душа верующего, благодать божья
стоит у врат жизни раба своего.
- Простите, отче Фотий, но как могут возрадоваться души таких вот, как
я, если у нас забрали автоматы и загнали за колючую проволоку лагерей для
военнопленных? - насмешливо спросил Григорий. Его раздражали уклончивые
ответы попика.
Отец Фотий словно не заметил этого раздраженного тона.
- Силен не тот, сын мой, кто владеет оружием земным, а тот, кто во
всеоружии духовном может бороться с врагами веры нашей...
- Я отдаю предпочтение автомату с полным боекомплектом к нему. Итак,
оставим спор о роде оружия и перейдем к сути дела, которое, очевидно, и
привело вас сюда.
На этот раз глаза отца Фотия блеснули недобрым огнем.
- Раз вы настаиваете... слушайте...
- Это уже лучше. Только я попрошу разрешения закурить в вашем
присутствии.
- О, пожалуйста!
Григорий закурил сигарету и уселся поудобнее.
- Изложу суть дела кратко. Как вы, вероятно, заметили, мне известны
некоторые подробности вашей биографии. Не спрашивайте откуда. Это не имеет
значения. Важно другое: вы человек молодой, энергичный и, надеюсь, верующий.
Для меня, как духовного пастыря, совсем не безразлично, как сложится ваше
будущее. Вы материально обеспечены, это я знаю, но святая церковь хочет,
чтобы вы не зарыли в землю таланты свои, а свой ум, способности и энергию
направили на борьбу с врагами веры нашей.
- То есть я должен стать проповедником? - с откровенной издевкой
спросил Григорий.
Отец Фотий снова сделал вид, что не заметил тона собеседника.
- Нет, такой жертвы мы от вас не требуем. Народу, вставшему на путь
борьбы за свободу и веру свою против тех, кто поднял черное знамя
антихриста, нужны ваши способности и талант офицера.
- Откровенно говоря, не понимаю.
- В последнее время, сын мой, вы были лишены возможности ознакомиться с
тем, что происходит в мире. В вашем положении это совершенно естественно. Я
проинформирую вас. Сейчас на благословенной земле моей родины - на Западной
Украине - идет жесточайшая борьба. Верные сыны украинского народа подняли
знамя борьбы с большевизмом. Борьба проходит успешно. Чуть ли не все
западные области захвачены повстанцами. Если борьба эта официально не
поддерживается нашими властями, то многочисленные и порою очень влиятельные
прихожане наши на Западе оказывают бойцам значительную и великодушную
поддержку. Наша могущественная церковь тоже на стороне тех, кто встал за
святое дело. Но хоть повстанцев и много, хоть они хорошо вооружены, им не
хватает опытных руководителей. Мы знаем, сын мой, вы ненавидите большевиков
и поклялись отомстить за смерть своего отца. Это святое чувство руководило
вами при переходе линии фронта в тысяча девятьсот сорок первом году. Оно
будет руководить вами, когда вы вместе с повстанцами подниметесь на борьбу
за веру, против антихриста. Мы никогда не забудем вас в своих молитвах и по
мере возможности поможем материально...
Воцарилось длительное молчание. Предложение Фотия было столь
неожиданным, что Григорий не смог скрыть растерянности. Принять предложение,
чтобы изнутри развалить мерзкую банду недобитых предателей, торгующих
интересами своего народа? Открыть всему миру вдохновителей этих "влиятельных
особ", на помощь которых ссылался отец Фотий?
"Ты думал, что война закончилась, а она продолжается. И ты снова можешь
оказаться в логове врага..."
Григорий тогда чуть было не поддался искушению. Но в памяти мгновенно
всплыл разговор с Титовым, прозвучали его слова: "Только помни: поездка -
твое личное дело, только личное".
Нарушить обещание Григорий не мог. Кто знает, чем обернется такая
авантюра. Ибо его вмешательство может оказаться авантюризмом чистейшей воды.
Не зная броду, не лезут в воду! Тогда категорически отказаться? Это опасно,
ведь совершенно очевидно: все, только что услышанное, лишь продолжение
разговора, начатого десять дней назад человеком в очках.
Припоминая дальнейший ход событий и свой ответ, Григорий решил, что вел
себя тогда правильно.
- Вы были откровенны со мной, отче Фотий, - ответил он. - Хочу
отблагодарить вас тем же. Ваше предложение соблазнительно самой идеей борьбы
с большевизмом. Но мне, немецкому офицеру, барону, не пристало менять мундир
военного на полушубок повстанца.
Фотий улыбнулся.
- Это лишь внешняя сторона дела. Суть остается...
- Внешнее с внутренним иной раз связано так крепко, что разорвать их -
значит покушаться на самое главное в человеке. Я офицер не по мундиру, а по
воспитанию.
- Я понимаю ваши чувства, сын мой, но одобрить их не могу. Устами
вашими глаголет гордыня. Гордыня, а не смирение перед волей всевышнего.
Приблизительно через неделю мне снова придется побывать в этих местах... Я
найду вас. Обещайте подумать.
- Рад буду вас повидать, но не для продолжения данного разговора.
- Не надо торопиться! Жизнь человека в деснице божией, а эта десница не
только милует, но и карает нерадивых.
Григорий тогда не придал значения этой замаскированной угрозе. И
напрасно. Снова ошибка! Следовало сказать, что он подумает - необходимо
выиграть время, разработать план побега из лагеря. Григорий пренебрег такой
возможностью. То есть план он обдумал, а выполнить его не успел.
В лагере существовал порядок: накануне окончательного освобождения
офицерам давали увольнительные в город - с вечера до утра. Получение такого
отпуска фактически означало, что формальности с демобилизацией закончены.
Это было общеизвестно, и когда в палатку, где жил Григорий, вошел сержант,
все присутствующие бросились поздравлять счастливчика.
Григорию стоило немалых усилий скрыть беспокойство и недоумение. Что
могла означать такая неожиданная "милость"? На предложение отца Фотия он
ответил отказом, никто другой никаких разговоров с ним не вел. Странно,
очень странно... Возможно, этот отпуск поможет ему разузнать о намерениях
лагерной администрации?
Солнце клонилось к западу, когда одетый в штатский светло-серый костюм
бывший гауптман Генрих фон Гольдринг вышел за ворота лагеря, И тотчас же им
овладело давно знакомое чувство настороженности, которое всегда приходило
перед опасностью.
Ничего собственно не произошло: широкая бетонированная автострада,
отполированная бесчисленными шинами, поблескивала на солнце. Ни единого
прохожего или велосипедиста - никого, кто мог бы за ним следить. Тогда
откуда это ощущение все возрастающей опасности?
"Повинуясь чьей воле и по каким причинам мне дали увольнительную?
Может, хотят соблазнить свободой и тем усилить желание вырваться из лагеря?
А что, если хотят проверить, нет ли у меня здесь каких-либо связей? Что,
если они догадываются, кто таков на самом деле гауптман фон Гольдринг?"
Мысленно обдумывая все неожиданности, могущие на него свалиться,
Григорий не заметил, как вошел в город. Кривая узенькая улочка. Она тоже
пустынна. Впрочем, нет!
У газетного киоска словно промелькнула тень... Нечто неуловимое - ее
Григорий скорее почувствовал интуитивно, чем увидал...
Надо спокойно пройти мимо киоска, потом оглянуться или даже купить
газету.
Беззаботно насвистывая, Григорий миновал киоск, потом остановился,
